Но прелесть тут вовсе не в разрушениях и смертях, не в горящих городах, юных пленницах, жарких сечах и грудах золота. Тулигенов просто-напросто так и остался пацаном, несказанное наслаждение ему приносит одно: то, что он едет во главе неисчислимых конных орд, и все до одного его слушаются. Больше ему ничего и не нужно – лишь, гордо подбоченясь, ехать во главе…

Это приносит несказанное наслаждение. И несказанную боль, вот ведь в чем дело. Только никто об этом не знает. Тулигенов вовсе не тупой чучмек из анекдотов, колдуны с иранской границы всегда много знали, знания их были обширными и многосторонними, в тайнике тулигеновского отца до сих пор покоится груда книг, которые считаются утраченными. Тулигенов мог бы писать гениальную музыку, он знает, что в нем погиб Моцарт, он прекрасно знает, кто такой был Моцарт. Но знает еще, что никогда не сможет вырваться из заколдованного круга, где хлещут водку три маршала и покачивается в седле Атилла. Не оттого, что его держат здесь насильно, вовсе не оттого…

Тулигенову не хватит силы воли, упорства и настойчивости, чтобы пробиваться в композиторы. Ему хорошо и так – кормят, поят, одевают, скоро дадут прапорщика… Все знания, все наследие колдунов не прибавят твердости характера и упорства в достижении цели, если ничего этого нет в самом человеке. Как предупреждал Тулигенова дед, из тряпки и колдовство не сделает стали. Так оно и вышло.

Остается всплакнуть иногда спьяну, утирая слезы растопыренной ладонью. И Тулигенов плачет, пока не уснет пьяным сном.

Наверное, так плакали б и мы, прекрасно сознавая, что в нас погибает Моцарт.

1991