Он – как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну щемящую ноту боли и страдания.

И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю – Добров писал какую-то свою громадную летопись скорби. И делал это в с е г д а.

Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин – «крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби», провинциальные психушки…

Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают: Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это – одна тайна.

В безумии, как в смерти, нет категории времени – здесь навсегда «31 мартобря». Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда ставил перед человеком центральный вопрос: безумие – это область Бытия или уже Небытия? Или, что точнее и страшнее, область «Вне-Бытия»?

Где в этом сумеречном пространстве область Бытия, а где Небытия, где пролегает граница между ними, и главное: есть ли хоть малая надежда вернуть уже неживое к жизни? И это уже не что иное, как вопрос Воскресения.

Из палаты – в палату, из камеры – в камеру, из одного тюремного изолятора – в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди, вглядываясь в лица людей, словно заживо вписанных в Книгу Мёртвых.

В издании «Душевнобольные России» 50 рисунков – портреты, сценки будничной жизни, целая галерея характеров, судеб, диагнозов… Работал карандашом, быстро, плотно, в режиме «прифронтовой полосы» – и сразу набело, исключительно в стиле старой реалистической школы.

Вообще, по самой своей природе Добров – глубочайший реалист. Ему не надо «разваливать» форму, строить что-то новое, необычное в смысле цвета и формы. У него другая задача.

Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних точках: войны, безумия, преступления; в тех крайних состояниях человека, где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.

50 рисунков – 50 разговоров. Раз за разом попытка проникнуть в тайну катастрофы, внезапно, как молния, поражающей человека; раз за разом попытка отыскать уже в руинах личности отблеск разума, отблеск надежды.

Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина, сжатые коллизии каких-то ненаписанных романов.

Какие страсти жгут эти души!

Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это – «узник чести», зверски отомстивший за давнее, ещё детское унижение; вот 40-летняя девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу»; там – вечно влюблённые «супруги» из женской палаты хроников; правдоискатель-«ариец», навсегда запутавшийся в тюремных коридорах; девушка-якутка, грезящая о родном крае… Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».

На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового художественно-документального жанра. Идёт поиск – на стыке живописи, литературы, науки – нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто за семью печатями; языка, адекватного масштабу э т о й реальности.

Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность… всё обнажено, доведено до крайнего градуса – и словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения, нет времени; их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.

Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает – вернутся ли туда люди? Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле, поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так – 56 лет…

По Доброву душевная болезнь – именно это странное промежуточное пространство ещё не смерти, но уже как бы и не области живого. Здесь – страшное напряжение неподвижности, оно-то и составляет главную муку страдальца.

…Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся, обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли. Боль в этих стенах – и в рисунках мастера – главная составляющая человека, главная его особенность и признак Живого. Там, где болит, – страна Живых.

Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых; только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.

Самый страшный рисунок Доброва из новой серии – самый простой: дверь. Небольшая, кованая, схваченная множеством засовов и замков, как в сказке, к Кащею Бессмертному, – дверь в камеру самых опасных, неизлечимых, невозвратимых. Там никто не кричит, не буйствует, там тихо, но там – область Смерти, область «Вне-Бытия».