Госпожа Мопс аж подскочила от возмущения:

– Вы, милая моя, себя в роли воспитателя уже дискредитировали. И не только Вы, а весь коллектив. Распускаете людей, а потом бегаете с квадратными глазами: «Катастрофа, катастрофа!» Да ладно, не обижайтесь. Профессия у вас такая. Клиент деньги платит, значит и музыку заказывает, иначе от начальства попадёт. А мне ваше начальство не указ. Я тоже деньги плачу, вот и заказываю свою музыку.

Подобные высказывания вызывали у моих коллег взрыв возмущения. Попадая в мощное поле её притяжения, они, как и я, допускали Хильду до самых потаённых уголков своих утомлённых разочарованиями душ, но за закрытой дверью называли её двуличной, неискренней подхалимкой:

– Перед вышестоящими спину крендельком гнёт, а себе подобных, как английский бульдог, при первой же возможности в клочки раздирает.

Я видела это в ином свете. Для Хильды мы были не высшим эшелоном власти, а коллегами, к которым она относилась с пониманием и уважением. Пациентам выделялась роль нерадивых школьников, которых, во что бы то ни стало, предстояло подготовить к гимназии. Как когда-то в классе, она выделяла группу способных, но ленивых. В неё входили те, кого ещё умудрялся скрывать первые признаки старческого маразма. Вторая группа, пользующаяся её особым расположением, состояла из «не очень умных», но послушных, преданных ей душой и телом соратников. А в третью Хильда записывала самых «тупых, дурно воспитанных, упрямых бездельников», объявивших целью своей жизни кромешное безобразие и разрушение порядка. На самом деле эти люди в медицинском понимании, просто успели слегка опередить остальную компанию на пути к окончательной потере разума. Именно они, и без того глубоко несчастные, были бессменной мишенью хильдиных нападок.

Гертруда пока оставалась для госпожи Мопс загадкой, разгадать которую предстояло на ринге. Я, прекратив бесполезный спор, приняла окончательное решение: на дуэль с Мопсом Королеву не выпущу.

На следующий день, незадолго до начала занятий, пригласила Гертруду на просмотр местных достопримечательностей. Она с любопытством разглядывала развешенные на стенах картины, предметы довоенного быта, купленные подшивке на блошином рынке: старые деревянные кофемолки, отделанные медными пластинками, давно пришедшие в негодность швейные машины фирмы «Зингер», толстые фаянсовые чашки и пивные кружки. Наконец мы вошли в маленький зал, где стояло старое, но ещё живое пианино. Гертруда, не спеша подошла к инструменту и осторожно приподняла крышку. Клавиши, отполированные сотнями прикосновений, обнажились ей навстречу в призывной улыбке. Королева нерешительно погладила их загрубевшими пальцами, опробовала две – три на звук, равнодушно покачала головой и, опустив крышку, повернулась к старинным фотографиям на противоположной стене:

– Надо же. Довоенный Ганновер. Хорошо помню это место. Тут, за углом, находилась моя школа. Шофёр, служивший у отца, всегда подвозил меня сюда на машине, а одноклассницы завидовали и злились. Ладно, пошли дальше.

Дальше идти было некуда. Цель путешествия, старое пианино, не вызвали у неё, к сожалению, ни малейшего интереса. Зато за обедом продолжала лютовать госпожа Мопс. На этот раз поводом для атаки стали несколько одиноких ломтиков картофеля, оставленных Гертрудой на тарелке.

– Ну, где это видано! Зачем хорошую еду в помойку выбрасывать! Неужели нельзя сперва заказать порцию поменьше, а потом, если не наелась, добавку попросить?

Королева задумчиво разглядывала картофель, успевший подёрнуться плёнкой застывшего жира. Лицо выражало смесь отвращения и растерянности. Все дамы, сидевшие за столом, с любопытством ожидали развязки. Одни из них, страшась неприятностей, предпочли бы доесть эти отвратительные кусочки, другие, яростно и визгливо, посоветовал бы Мопсу прогуляться куда подальше, а третьи, склонные к театральным представлениям, схватившись за сердце, потребовали бы нитроглицерина.

Меня окатило волной злости. Боже, как я ненавидела в этот момент обвислые щёки и приплюснутый нос Мопса. Это мелочное властолюбие, пусть даже власть, или её иллюзия, умещается в крошечном, подагрическом кулачке! Всю жизнь ненавидела тех, кто, неизвестно за какие заслуги, присваивает себе исключительное право хладнокровно унижать других. Но какую стратегию предпочтёт Гертруда? Минуту поразмышляв она, так и не взглянув на обидчицу, всем корпусом развернулась ко мне:

– Милочка, Вы не могли бы предоставить мне другое место? Здесь… очень дует.

В душе я разразилась бурными аплодисментами. Вот оно, аристократическое воспитание! Вот оно, истинное чувство собственного достоинства! Гертруда даже не снизошла до объяснений, обозначив откровенное хамство простым сквозняком, приравняв гордого Бульдога к дурной погоде. Сумела бы я на её месте не растеряться и влепить хамке такую звонкую, изысканную оплеуху?

Исполнить королевскую просьбу было не просто: все места, выделенные нам в обеденном зале, были пожизненно зарезервированы за своими владельцами. Помощь, как в сказке, пришла с той стороны, откуда её никто не ждал.

– Я не буду возражать, если дама пересядет за мой стол, – возвестил скрипучий фальцет, исходивший из глубины зала. Там, за отдельным столиком у окна, восседал в глубокой инвалидной коляске господин Шиллер, единственный мужчина в нашем бабьем царстве.

Несмотря на всемирно известное имя, господин Шиллер не был поэтом. Совсем наоборот. Он был налоговым инспектором, да и то, прослужив государственной казне верой и правдой более сорока лет, сумел приподняться всего лишь на третью ступеньку карьерной лестницы. Пять дней в неделю он ссыпал в бездонную государственную копилку звонкие монеты, конфискованные у робких, законопослушных бюргеров, а в выходные, вскочив с разбегу в маленький любительский самолёт, взмывал к небу. Не в заоблачное, ярко-голубое пространство, где проплывали гордые, серебристые лайнеры, а так, как на службе… всего пару ступенек над землёй, едва задевая крышей первые, полупрозрачные сгустки позолоченной солнцем ваты. И всё же… именно там, между землёй и небом, он отдыхал от ненавидящих взглядов обобранных им сограждан.

В первый день, въехав в инвалидной коляске в зал импровизированного ресторана и бегло окинув опытным взглядом принадлежащий нашему отделению стол, Шиллер, нимало не задумываясь о чувствах дам, с надеждой и любопытством взиравших на нового мужчину, скрипучим голосом бросил им в лицо первое оскорбление:

– Надеюсь, Вы не собираетесь сажать меня в этот курятник?

Многолетний опыт работы приучил меня не вспыхивать и не коптить, подобно фитилю керосиновой лампы. Но… моя холодная ирония – наилучший ответ на откровенное, умышленное хамство, так и осталась невостребованной. Одна из «благовоспитанных» дам, ни секунды не раздумывая, предпочла дипломатии боевые действия.