Шрифт:
Тетя Тося и двоюродные мои старшие сестренки были рукодельницами, и в летней кухне, и на стенах в нашем доме висели коврики из мешковины и медицинских бинтов с лоскутными рисунками, а на полах красовались связанные из лоскутов и старых чулок половики. «Пылесборники», – смеялась матушка, но пылесборники служили нам много лет, и даже когда в доме появился первый настоящий ковер, эти самодельные половики, уже поблекшие, выцветшие от стирок, потихоньку лежали-полеживали во всех комнатах.
Тетя Тося никогда ничего не выбрасывала – ни газет, ни склянок, ни коробок, ни тряпок каких-нибудь. Впрочем, все сестры мамины были такие же боязливые соберихи: и Тося, и Маня, и Пава, да и мама сроду боялась расстаться с самым малым клочком прожитого. Из старых пальтовых подкладок тетя Тося выстегивала халаты, они переливались реденьким светом старенькой спаржи, словно настоящие дорогие атласы, и поэтому назывались барскими. Своего халата я стеснялась и при людях никогда не надевала, и он до сих пор хранится на антресолях среди доброго старья, с которым так жаль распрощаться!
Раньше-то все береглось в сундуках. Самый большой стоял в общежитии на Шлакоблочной у тети Мани: ох, вот где всякого добра дополна было! Многое не запомнилось, а вот лоскуты и отрезы мануфактуры я словно до сих пор перебираю, перегнувшись через край сундука, а тетя Маня, помогая мне, ласково приговаривает:
– Вырастешь – все твое будет.
Детей у тети Мани не было, дядя Фолий умер рано, и она любила тетешкаться со мной и братом. Особенно же переживала за наше будущее, потому и хранила для меня ткани, а для Вити – разные щипцы, молотки и молоточки, сверла, гвозди, наждачную бумагу… Шить тетя Маня не умела, зато вязала такие воздушно-белосиянные салфетки и скатерти! Теперь они живут в моем доме рядом со старинными мережковыми накидками и подзорами с Украины.
Тетя же Тося, в отличие от других сестер, была заправской портнихой, она всех нас обшивала с головы до ног: косыночки, платки, халаты, платья, рубашки, даже чувяки. Они делались просто: изношенные вдрызг шерстяные носки обшивались кусками старой сапожной кожи или дерматином, вот вам и теплые домашние чуни. Но самая главная память – ватное одеяло, которое тетя Тося подарила мне на свадьбу. Нет, это не одеяло, это вся наша давняя семейная жизнь через много лет волнисто раскрылась передо мной, когда я развернула и расстелила одеяло на диване: оно было сшито из кусочков старых, но теперь таких дорогих платьев…
Валентина Андреевна, матушка-мама,Антонина Андреевна, тетушка Тося,И Павлина Андреевна, тетушка Пава,И Мария Андреевна, тетушка Маня –Вы жалельщицы, плакальщицы, мастерицы,Вы работницы, верильщицы, сестрицы…Вспоминаю, как к свадьбе моей тетя ТосяПодарила мне стеганое одеяло –Лоскуток к лоскутку, каждый лучше другого.Я его и в глаза не видала до свадьбы,Но, раскинув, узнала мгновенно сквозь слезы:Тетя сшила его – лоскуток к лоскуточку –Из моих позабытых изношенных платьев,Из которых я из году в год вырастала…И сама я не знала, как много нарядовИзносила, хвалясь всему белому свету!Только не было в том дорогом одеялеНи клочка из одежды ни мамы, ни теток:Сроду платья они доводили до дырок,Чтоб годились потом лишь на тряпки в хозяйстве…Сколько пышных отрезков я им ни дарила,Своим верным заботницам и хлопотуньям,Они прятали их в сундуки и диваны, –Мол, куда нам рядиться в богатые ткани,На работу? Иль дома вертеться, на кухне?На работу сгодится поплоше, попроще,А и дома сам Бог повелел поукромней…А уж позже, покрывшись простыми платками,Вовсе на люди выйти стеснялись в обновах.Нафталином пропахла вся мануфактура,Сохраняясь в чудных толстопятых комодах.«И кому берегут? – я, бывало, сердилась. –Ведь не спички, не мыло на день самый черный –По извечной привычке наученных жизнью…»…Умерла тетя Маня.Когда обмывалиИ когда обряжали в холстыню льняную,Мы нашли в сундуке с жестяными краями…Много, много отрезов с запиской: «Для Тани».Для меня!..Я все ногти себе обломалаО сундук с жестяными навеки краями.Понимающе мама и тети глядели –На вину ли мою?На беду, на прозренье.Но потом пожалели и к празднику МаяВсе подарки мои воротили обратно,Чтоб на платьях своих не носила я меты –Той, что тяги бывает земной тяжелее.За моими двоюродными сестрами Люсей и Аллой никто не ухаживал – может быть, потому, что они вечерами сидели дома: кроили, шили, вязали, читали. Аллочка была тоненькой, с горделиво вскинутой головкой, весной и осенью ходила в узком черном пальто и шляпке-менингитке. А когда мы увидели фильм «Карнавальная ночь», то поняли: она красавица, ведь у нее такая же талия, как у Людмилы Гурченко!
Люся была другой, но тоже красивой, как красива всякая юность. Улыбчивая и молчаливая, она всегда всех в чем-нибудь выручала. Мне помогала с уроками, за Витькой ходила в садик, бегала для нас в магазин, убирала двор. И когда моей маме подарили в больнице парфюмерный набор «Русская красавица», она передарила его Люсе.
Ах, какая была красота, эта самая «Русская красавица»! Духи, одеколон и пудра с одинаковыми цветастыми картинками: у березы стоит девушка с высоко уложенной вокруг головы косой, в старинном сарафане, с маленьким платочком в руке, а улыбка – не передать, какая ласковая!
Так вот о ком все время пели песню:
На груди ее коса,С поволокою глаза,Стар и мал – вся улицаДевушкой любуется!И подпевали по вечерам Всесоюзному радио наши бекетовские улицы:
Ох, недаром славитсяРусская красавица!Девушка эта была из сказки, именно ее лицо сияло в сказочном фильме «Василиса Прекрасная», который вскоре я с замиранием сердца смотрела в клубе Павших борцов…
Люся набор поделила: себе взяла духи, Аллочке отдала одеколон, а мне досталась пудра. То-то зарозовели-зарумянились мои белесые тряпичные куклы! И сама я несколько дней красовалась перед миром, с головы до ног обсыпанная душистым чудо-порошком. Совсем недавно была у Люси в гостях, зашла в ее спальню с допотопным трюмо, с извечными пустыми пузырьками, коробками, баночками на кружевной скатерке: