Сегодня её потянуло к морю. По случаю ветреной погоды и середины рабочего дня народу тут почти не было, поэтому, не опасаясь посторонних глаз, Нюрка села на парапет и вытащила платок. Ещё раз тщательно его осмотрела. Целёхонек. Прижала к лицу. Увы, платок пах дымом и палёной пластмассой. От запаха его одеколона давно не осталось и следа, всё-таки уже год как платок хранился у неё, а не у настоящего владельца. Но иногда Нюрке казалось, что она улавливает слабый-слабый след того аромата. Она потом перенюхала всю парфюмерию в мужском отделе самого большого магазина косметики, но не нашла ничего даже приблизительно похожего. Так и не узнала, что у него за одеколон.

Но главное, от платка шло его тепло. До сих пор. Его вещь. Глупо, конечно. Он, наверное, ни разу им не пользовался. Да у него, может, миллион таких, на один раз. Может быть, Зарина распихивает ему по карманам эти платки, чтобы рукавом нос не вытер где-нибудь на камеру. Плевать. Нюрка предпочитала думать, что платок особенный. Просто потому, что побывал в его руках.

Странное дело, тот март прошлого года ей следовало бы забыть, просто стереть из памяти. Но кроме всего плохого в том марте была встреча со Всеволодом Алексеевичем. Её Нюрка точно не хотела забывать. Напротив, она помнила каждую секунду того волшебного вечера.

Всё произошло в коридоре пятого этажа гостиницы, где и сегодня она работала. На пятом этаже люксы, их убирает Эльвира. Но Эльвира заболела, и на её участок поставили Нюрку. Поставили так поставили, ей тогда вообще плевать было на всё, что происходило во внешнем мире. Она автоматически пылесосила, передвигала мебель, вытирала пыль. Не девушка, а зомби из дешёвого ужастика. Стеклянные глаза, механические движения. Утром одна мысль – надо встать и пойти на работу. На работе, после принятой таблетки, никаких мыслей совсем. Вечером дежурный разговор с мамой ни о чём, домашние заботы, ещё одна таблетка – и спать, спать, спать. Волшебные таблетки отключали сознание ровно на столько, чтобы не думать ни о чём лишнем. Только элементарные бытовые действия, только односложные ответы.

А в тот день она таблетку выпить забыла. Просто забыла. Зашла в очередной люкс, стала снимать постельное бельё. Откинула одеяло и увидела на простыне что-то длинное и красное. Машинально подобрала и завизжала. Использованный презерватив. Липкий и полный того самого… Опять оно… И тот же запах свернувшегося белка… Воспоминания накатили волной, все сразу. И лицо, угловатое, некрасивое, с юношескими прыщами. И прикосновения, холодные, грубые, чужие. И унижение, такое сильное, что на его фоне даже боль там, внизу, показалась второстепенной.

Она вылетела из номера, сползла по стене и заплакала. Сидела на корточках, обняв коленки, и выла, раскачиваясь

вперёд-назад. Чёрт знает, что он подумал, увидев горничную в таком виде. Мог бы и мимо пройти. А мог вообще на ресепшн позвонить и возмутиться. Пятизвёздочная гостиница! Каждый день новые колготки! А тут – истерика. Её бы не выгнали, конечно, вошли бы в положение. Захра-то знала, что с ней произошло. Но неприятности Нурай всё равно бы нажила.

Но Туманов на ресепшн жаловаться не пошёл. Остановился, протянул руку и легко, как котёнка, поднял её на ноги.

– Такая красивая девушка – и плачет, – проговорил он, и от одного только голоса у Нюрки внутри всё перевернулось. – Ну, кто обидел?

Он держал её за плечи, и разум Нурай кричал, что нужно бежать отсюда как можно скорее. Он мужчина. Он прикасается к ней. Он такой же, как все. А тело, которое должно было содрогаться от отвращения, плыло и таяло. Нюрка чувствовала, что теряет над ним контроль. Так хотелось прижаться к этому большому, сильному и надёжному человеку. И объяснить, почему она плачет. Как будто он мог всё исправить.

– Так кто тебя обидел? – допытывался Туманов.

– Ни-икто, – пробормотала Нюрка.

– Просто так плачешь? Рассказывай! Постояльцы раковину разбили, а на тебя теперь её вешают? Из номера деньги пропали? Или просто ноготь сломала? Какие там ещё у вас, девушек, беды случаются? Ну хватит уже реветь! Держи платок.

И вытащил платок из кармана, отдал ей. А в следующую секунду его окликнул какой-то лысый мужик.

– Всеволод Алексеевич, ну сколько тебя ждать? Выезжаем через пять минут! Опять к девушкам пристаёшь? Опоздаешь ты на концерт, друг мой.

– Ничего, без меня не начнут, – хмыкнул Туманов, однако заторопился. Потрепал Нюрку по плечу, подмигнул ей. – Мне пора. А ты не плачь, перемелется – мука будет.

И ушёл. Нюрка так и не успела ему рассказать, что с ней произошло. Да и не рассказала бы ни за что на свете.

– Почему так долго? Я есть хочу!

Мать стояла в прихожей. В одной руке держала эмалированную миску, в другой ложку и стучала ложкой об миску, отбивая себе ритм: «Есть хо-чу! Есть хо-чу!».