Лоб холодят кафельные плитки пола. Наверное, я во второй раз потеряла сознание.

Не шевелиться. Главное, не шевелиться.

Нет, я не лежу, а стою на коленях, согнувшись пополам, прижимаю к животу пылающую огнем левую руку, пытаясь унять боль, раздирающую плечи, затылок, поясницу.

Сквозь упавшие мне на глаза пряди волос я вижу, как прямо перед моим лицом по белой плитке пола ползет муравей. Чуть дальше – что-то серое и вытянутое вверх, вероятно, слив раковины.

Мне кажется, я не снимала очки. Скорее всего, они слетели, когда меня волокли назад, я не сошла с ума, кто-то или что-то волокло меня назад, зажав мне рот, чтобы я не кричала, – нужно найти очки.

Сколько времени я стою на коленях в темном крохотном закутке размером три шага на два? Уже много часов или всего несколько минут? Я никогда в жизни не теряла сознания. Это даже не провал в памяти, а так, небольшое выпадение.

Если бы я находилась здесь очень долго, там, снаружи, забеспокоились бы. А вообще-то я стою перед раковиной, прижав к щеке правую руку – она еще влажная.

Нужно найти очки, нужно встать на ноги.

Когда я поднимаю голову – резко, слишком резко, – плитка начинает кружиться, я боюсь, что снова потеряю сознание, но все стихает – и шум в ушах, и даже боль. Она вся переместилась в левую руку, на которую я даже не смотрю, но, кажется, она стала каменной и страшно распухла.

Зацепиться правой рукой за раковину и подняться.

Я на ногах, мое расплывчатое отражение перемещается вместе со мной по зеркалу, висящему напротив, мне кажется, время возобновило свой ход.

Я знаю, где нахожусь: туалет на бензозаправке на шоссе в Авалон. Я знаю, кто я такая: идиотка, удирающая от полиции, – лицо в зеркале, к которому я тянусь и почти касаюсь, рука, горящая от боли; я поднимаю ее на уровень глаз, чтобы разглядеть поближе, слеза, скатившаяся по щеке и упавшая мне на руку, прерывистое дыхание в этом странно притихшем окружающем меня мире.

Когда я вошла, то положила сумку у зеркала, в котором вижу себя. Сумка по-прежнему здесь.

Я с трудом открываю ее, одновременно правой рукой и зубами, ищу вторую пару очков, те, в которых печатаю на машинке.

Теперь мое лицо в зеркале становится четче, оно в пыли, заплаканное, искаженное страхом.

Я боюсь снова взглянуть на левую руку, прижимаю ее к себе, к своему белому перепачканному костюму.

Входная дверь закрыта, хотя, войдя, я оставила ее приоткрытой.

Я не сошла с ума. Я поставила машину, попросила, чтобы налили полный бак. Хотела причесаться, помыть руки. Мне указали на небольшой домик с белеными стенами неподалеку от заправки. Внутри было так темно, что я не стала закрывать дверь. Я не знаю, случилось ли это сразу, или я все-таки успела причесаться. Помню только, что открыла кран, вода была прохладной – ну, конечно, я причесалась, теперь я уверена! – а затем какое-то дуновение воздуха, кто-то рядом, что-то живое и враждебное позади меня. Меня оторвали от пола, я кричала изо всех сил, но крики не вылетали из груди, я не успела понять, что происходит, боль, вонзившаяся в руку, сразила меня полностью, я стояла на коленях, я была одна. Я по-прежнему здесь.

Еще раз открыть сумку.

Деньги на месте в конверте с логотипом нашего агентства. Ничего не взяли.

Полный абсурд, это невозможно!

Я пересчитываю купюры, сбиваюсь, начинаю сначала, у меня падает сердце: никто не собирался красть мои деньги или что-то еще, единственное, что они хотели – я сошла с ума, я сойду с ума, – это сломать мне руку.

Я смотрю на свою левую руку, опухшие, посиневшие пальцы и вдруг не выдерживаю, прислоняюсь к раковине, снова опускаюсь на колени и начинаю выть. Я буду выть, как зверь, до скончания века, буду выть, рыдать и колотить ногами до тех пор, пока кто-нибудь не придет сюда и пока я не увижу дневной свет.

Я слышу торопливые шаги снаружи, голоса, скрип гравия.

Я вою.

Дверь рывком распахивается, открыв ослепительный мир.

Июльское солнце не сдвинулось со своего места над холмами. Вбегают люди, склоняются надо мной, говорят хором – я их уже видела, когда выходила из машины. Я узнаю хозяина станции, двух клиентов, наверное, они местные, тоже остановились здесь по пути заправиться.

Пока мне помогают подняться, я рыдаю во все горло, но внезапно замечаю одну дурацкую деталь: из крана по-прежнему течет вода. А ведь только что я этого даже не слышала. Мне хочется закрыть этот кран, я должна его закрыть.

Те, кто наблюдает за мной, не могут ничего понять. Ни то, что я не помню, как долго здесь была. Ни то, что у меня две пары очков: они протягивают упавшие на пол и заставляют десять раз кряду повторить, что они мои. Они твердят: «Ну успокойтесь же, успокойтесь», – принимая меня за сумасшедшую.

Снаружи так светло, так спокойно, так чудовищно реально, что мои слезы разом высыхают. Такая же автозаправочная станция, как все остальные. Бензоколонки, гравий, белые стены, аляповатый рекламный плакат в окне, живая изгородь из бересклета и олеандра. Шесть часов летнего вечера. Как я могла орать и кататься по полу?