Староста нервно обернулся. Ему ведь предстояло писать отчет.

А ну как взбредет Медекше в голову вылезти с речью в подземелье. Тип такой настырный, непослушный, никакой у него административной дисциплины. В любую минуту готов выкинуть какой-нибудь номер. Пусть уж лучше загодя выболтается!

Князь наверняка мнение это разделял. Мыслями, которые пришли ему в голову, он решил поделиться с Ельским.

–  Послушайте, - произнес он очень громко, так как Ельский стоял далеко от него, а казалось, что Медекша преднамеренно повысил голос, послушайте, - повторил он снова, все еще не находя формы протеста.
– Мы собрались тут, чтобы некие останки захоронить втайне. Мне делается страшно. Как-никак это был король. Не допускаем ли мы случаем оскорбления величества?

Ельский возразил:

–  В нашем кодексе нет статьи об оскорблении величества.

Есть только об оскорблении народа.

Князь задумался.

–  А если мы оскорбим короля, который был с народом!

–  У нынешнего народа, без сомнения, есть более серьезные заботы, чем ломать голову над тем, где найдет вечное упокоение этот король, а того народа, который бывал с королем, уже нет.

Старик взорвался.

–  Что это вы делите его надвое.

Ельский вспомнил Козица. Свести бы его с Медекшей, вот бы поговорили. Один все обрядил бы в старопольское платье, а другой повсюду бы от него стал избавляться. Выберем-ка середину.

–  Народ один, - ответил он.
– Только возраста разного. Тогда-ребенок, теперь-взрослый. Разве не так?

Ельский в этом не сомневался. Всякий высокопоставленный чиновник знает сегодня, что такое интересы государства. Какие уж тут сравнения с давней Речью Посполитой. Несомненная зрелость!

–  Да!
– добавил он еще более уверенным тоном.
– Теперь народ сознательный. Знает, чего хочет. Знает, что для него хорошо. Стало быть, повзрослел.

–  И относится пренебрежительно к определенным эпохам своей молодости, свято веруя, что так не согрешит! Знаете, - Медекша подошел поближе к Ельскому, заговорил тише, - я бы не решился на такое, - он показал на костел, - заставить его лежать тут. Не спесивость ли это? Не вызов судьбе? Такой уж я суеверный.

Ельский уцепился за эти нотки беспомощности в его голосе.

–  Вы, князь, не бойтесь, - многозначительно успокаивал он Медекшу. Эти проблемы наверняка решил господин президент.

И по зрелом размышлении.

–  А может, и нет, - упирался князь.
– Просто подмахнул. Вот и все!

Черский молчал. Ему от этого ни жарко ни холодно. А вот староста кипел от негодования. Ведь это же откровенная оппозиция.

–  Воля правительства выражена ясно, - горячо вмещался он.
– Все дело теперь в том, чтобы ее исполнить. Государство сильно повиновением.

–  А повиновение опирается на традиции, - не оборачиваясь, отмахнулся Медекша от старосты. Он знал, чему суждено быть, то и будет. Но хоть бы кто-нибудь почувствовал то же самое, что и он!

Если бы еще в этом были самовольство, бунт, сопротивление.

Лишить останки ненавистного короля всех почестей! Страшный жест, в истории повторявшийся. В ее духе. Но, видите ли, тут не лев преградил теням дорогу на Вавель, а черепаха. Символ чиновной деятельности. Всех этих бумажных шестеренок!

Ельский почувствовал, что должен открыть Медекше правду.

–  Станислава Августа, - сказал он, веря, что это суждение возвысит его в глазах князя, - нельзя поместить в усыпальнице на Вавеле после Пилсудского. Вот и все!

–  Это было бы все, если бы вы сказали, что не только один, но и другой тоже до Вавеля не дорос, - задумчиво проговорил князь.

Ельский возмутился. Ведь он выдал секрет самого президиума Совета министров. И так к этому отнестись. Он был возмущен.

–  Рядом с Понятовским Пилсудский чересчур мал. Не слишком ли у нас серьезный разговор для парадоксов?

Но Медекша не дал сбить себя.

–  Я услышал их в ваших словах. Смелее-ка всмотритесь в их подлинный смысл. Испугаться, что Пилсудскому повредит соседство плохого короля. Не значит ли это-усомниться в величии маршала? Положите-ка вы Понятовского на площади Инвалидов?

Что от этого потеряет Наполеон?

–  И тем не менее он лежит один, - вспомнил Ельский.

–  И Пилсудский должен покоиться один, - проворчал Медекша.
– Вы решили, что ему надо лежать рядом с королями, так почему же теперь король не может лежать рядом с ним. Какая же, извольте, здесь логика.

Ельский защищался:

–  Это не правительство выбрало ему Вавель, он сам.

Князь подумал и заключил:

–  Это Выспянский'. Засорил себе голову Выспянским. Ведь у нас государственный ум-это либо законы, либо три великих пророка2. Никакой середины.

Староста вообще перестал что-либо понимать. Отломал березовую ветку. Несколько раз со свистом стеганул ею по воздуху.

Ельский вдруг вспомнил, что читал статью Медекши. Цитаты Сташица3 чередовались с остротами столичного фельетониста.