В одном городе объявляют заразными все зеркала…
И мир видит себя,
и изумляется себе, и
себя ненавидит.
В утреннем парке плакала девочка. Плакала давно и устало, как охрипший от собственного крика котенок, и оттого тихий плач этот казался еще более безнадежным. И более важным, чем очереди за хлебом и грозящее повышение цен, как важно все искреннее. Девочка сидела на скамейке не первый час, она замерзла и проголодалась, но не уходила. Слезы выкатывались из бледно-голубых глаз, ползли по щекам, падали на колени, едва прикрытые мятым териклоновым платьем. У босоножки оторвался ремешок и был привязан веревочкой. А на скамейке лежали гроздья рябины.
По парку вместе с моросью гулял серебристый туман, девочка ежилась, вздрагивала, когда опадали тронутые желтизной листья. Из тумана возник человек. Подошел по скату горы к одинокой скамейке, присел. Спугнутая девочка отодвинулась к краю. Не поворачиваясь, не делая резких движений, человек произнес:
— Отдай зеркало и возвращайся домой.
— Нет! — сказала она сипло. Вскочила и побежала с горы — голубая бабочка, застигнутая ненастьем, и босоножек, подвязанный веревочкой, мокро шлепал об асфальт.
Девочка сидела на перилах балкона, перевесив ноги в пропасть. Правда, пропасть была ненастоящая, всего в два этажа, да и девочка не боялась высоты. А родители и тетя, которые боялись — были сейчас в другом месте. Девочка рвала вишни прямо с дерева и бросала их в рот. Продолговатые листья были запорошены августовской пылью, а вишни почти черные, с зеркальным блеском, сладкие до обморока, и с каменными косточками внутри.
На балконе росли в ящике лопухастые георгины и при движении небольно ударяли девочку по голому колену, тогда она морщила облупленный нос с веснушками на переносице. Губы, подбородок и правая рука были липкими от сока.
— Туська! — закричал снизу пегий пацан. — Эй, Туська!
Девочка склонила голову с величием королевы.
— Гвардейцы приехали! В «Красном петухе» будут жить. Айда посмотрим!
Туська дернула узким плечиком: вида-али! О каких гвардейцах может идти речь, когда теплая мякоть щекочет губы и солнце пригревает кожу. Тем более кому-кому, а уж Миньке она бы никогда не показала, что заинтересована. Туська аккуратно обгрызла и выплюнула косточку. Та упала точно на Минькино темечко. Пацан отскочил и замахал кулаком:
— Ну, Туська, погоди! Доберусь я до тебя!
Девочка пренебрежительно фыркнула и уплыла в комнату, где сумеречно блестели зеркала и старинная посуда в стеклянной горке. Шторы были задернуты, создавая таинственный полумрак, пахло нафталином, пылью, немного кошками и вообще чем-то таким, чем пахнут очень старые дома. На плюшевом пледе, покрывавшем диван, дрых теткин кот Гематоген. Туська турнула его и уселась, расправляя воображаемые кружева с видом томной и скучающей королевы. Если бы ей не исполнилось двенадцать, отчего она считала себя уже взрослой, и если бы тетка не велела строго-настрого не выходить из квартиры, она была бы уже у «Красного петуха». Не так уж часто в их заштатный городок прибывают гвардейцы.
Туська подумала, чего она лишилась, и вздохнула.
— Видела?!
Туська не поняла, чего от нее хотят, но на всякий случай кивнула.
— Это возмутительно! — тетя сжала сухонькие ручки. Делиться впечатлениями было не в ее обычаях, и внутри Туськи заиграл колючий холодок приключения.
— И магистрат не сказал ни слова против.
— Но гвардейцы…
— При чем тут гвардейцы! — тетка ожесточенно швырнула на колени Туськи газетный листок.
— И в последних новостях будет то же самое.
Но Туська уже углубилась в сообщения.
— Ой, а они правда вредные?
Тетя всплеснула руками и села на Гематогена. Мяв почти заглушил ее дальнейшие слова о шестнадцати поколениях благородных предков, на коих зеркала не оказали ни малейшего зловредного влияния. Туська зевнула.
Когда грузили трельяж, тетя стонала, перевесившись через перила балкона:
— Осторожнее!
— А все одно! — ухмыльнулся надзирающий за погрузкой гвардеец. А шофер мрачно сплюнул сквозь открытое окно и пробормотал нечто не для женских ушей.
Гематоген озабоченно принюхался к пустоте, а тетя, слюня палец, пересчитывала кредитки: «Трельяж, и из ванны круглое, и три пудреницы — и дали всего. Совести у людей нет…» Впрочем, по мнению тети, ее у людей никогда и не было.
— А что, зеркала правда заразные?
— Дура!
Антошка крикнул так неожиданно зло, что не привыкшая к подобному обращению Туська заплакала. Нет, ей вовсе не хотелось плакать, но слезы как-то сами собой набухли в бледно-голубых глазах и вспрыгнули на ресницы. Губы задрожали.