День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра топили баню, и в ней поочередно, в порядке субординации, мылись обитатели Опытной станции. Из банной трубы струился витой столбик дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы, сереющей на снегу.

В бане хлопотал старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт,Шнабель и Раух использовали старика как банщика, заставляя его натирать себе спины. Гюберт, подчеркивая свое знание России, парился до одурения.

Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров,а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди.Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним.

Кольчугин подошел ко мне и сказал:

— Через полчасика пожалуйте, господин хороший. Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отблагодарил.

— А спину потрешь?- спросил я.

— Можно потереть.А можно и веничком… березовым веничком.Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.

— Гауптмана ты тоже веничком полощешь? — поинтересовался я.

— Кто что любит, господин хороший.

— А воды хватит?- спросил я, вспомнив, что в прошлый раз мне едва удалось домыться.

— Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь…

Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я отправился к себе за мылом, полотенцем и бельем.

По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в приступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели,ворочался с боку на бок,охал, вздыхал, кряхтел и кашлял.

— Мылись? — поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.

— Делать мне больше нечего!- ответил Похитун и повернулся лицом к стене.

«Грязная тварь!» — подумал я.

Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал,что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в город и что рассчитывать на угощение не приходится.Я отправился в баню.

В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух.В лицо пахнуло теплом.Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раздеваться.

Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова излучали жар. Приятно попахивало смолой.

— Сейчас мы парку свежего поддадим!- весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани.

Я остановился. Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С шипением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.

— Могу еще подбавить,- сказал Кольчугин.

— Хватит и этого за глаза.

— Тогда пожалуйте,- пригласил старик.

Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки.

— На гору! На гору!-подбодрил меня Фома Филимонович,видя,что я замешкался на предпоследней приступке.

Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей,дышать было нечем. Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича,крепился и решил держаться до победного конца. Дед подал мне шайку с холодной водой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало.

Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.

— Ну, как оно? — осведомился он.

— Хорошо!- отозвался я.

И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.

— А еще можно и так,- заговорил дед.-Распариться да в снежок… Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.

— Это уж слишком,- заметил я и поинтересовался:- А ты пробовал?

— Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын,старшой, тот и теперь…

— Это которого Петром звать?- пустил я первый пробный шар.

— Ага, — машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.

Откуда я знаю имя сына?

Я продолжал плескаться водой и,как бы не замечая его смущения, продолжал:

— А меньшого зовут Власом?

Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.