Джозеф, я снова здесь, ради тебя и себя,

первая строчка со старой сетью сойдется,

я вгляжусь в горизонт, вслушаюсь в строфы дождя

и растаю в вымысле, большем, чем жизнь, -- в море, в солнце.

V

Сквозь аркаду моих кедров доносится чтенье -

перелистывается молитвенник океана,

каждое дерево -- буквица в розах и гроздах,

в каждом стволе, как эхо, таится колонна

санкт-петербургских строф и усиленных, слезных

слов тонзурного певчего при служенье.

Проза -- судья поведенья, поэзия -- рыцарь,

сражающийся пером с огнеметным драконом,

почти выбитый из седла пикадор, он тщится

усидеть. Над чистой бумагой с тем же наклоном

нависшие волосы о'блака так же редеют,

так же -- твой метр и тон был настроен на Уи'стана,3

на честный стих с римским профилем, на портрет

младшего цезаря, верившего, что истина

в удаленье от рева арен -- пылью покрытый завет.

Я взмыл над псалтирью прибоя и кедро'вой аркадой,

в книгах кладбищ твой камень, притин моей скорби,

не нашел и парю над утлой, в морщинах, Атлантикой,

я орел, уносящий в когтях орех твоего сердца

в Россию, к корням бука, восторгом и горем

вознесенный, частицу тебя возношу в восхищенье,

я уже лечу над Назоновым Черным морем

и со мною ты, родившийся для паренья.

VI

Из вечера в вечер, из вечера в вечер и вечер

август хвоей шуршит, апельсиновый цвет предела

протек сквозь булыжник, и четкие тени ложатся

параллельно, как весла, на улицы длинное тело,

на подсохшем лугу прянет гривой литая лошадка,

и проза вздрогнет на грани метра. Как угорелые -

под раздавшимся сводом летучая мышь и ласточка,

на сиреневые холмы возводит дня убывание,

и счастье туманит взор подходящему к дому.

Деревья захлопнули дверцы, и море просит внимания.

Вечер -- гравюра, в медальоне твоего силуэта

гасят любимый профиль частицы мрака,

профиль того, кто читателя превращал в поэта.

Лев мыса темнеет, как лев святого Марка,

роятся метафоры где-то в недрах

сознанья, с тобой заклинания волн и кедров

и узорчатая кириллица машущих веток,

облачка' на совет бессловесный друг к другу плывут

над Атлантикой, тихой, как деревенский пруд,

бутоны ламп расцветают на кровлях селенья,

и пчелы созвездий в небе из вечера в вечер.

Твой голос из тростниковых строк, отрицающих тленье.

Перевод с английского Андрея Сергеева

1 В дни скорби римляне не брились. (Здесь и далее -- прим. перев.)

2 Венецианский речной трамвайчик.

3 Имеется в виду замечательный англо-американский поэт Уистан Хью Оден.

* Дерек Уолкотт (род. в 1930 г. в Кастри, на о. Сент-Люсия) -американский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе (1992). Автор стихотворных книг "25 Poems" (1948), "Epitaph for the Young" (1949), "Poems" (1953), "In a Green Night" (1962), "Selected Poems" (1964), "The Castaway, and Other Poems" (1965), "The Gulf, and Other Poems" (1969), "Another Life" (1973), "Sea Grapes" (1976), "Selected Poems" (1977), "The Star-Appled Kingdom" (1980), "The Fortunate Traveller" (1981), "Midsummer" (1984), "Collected Poems: 1948--1984" и др. Особо высокой оценки заслужила эпическая поэма "Omeros" (1990), мифологически интерпретирующая историю его народа сквозь призму гомеровского эпоса. Иосиф Бродский назвал Дерека Уолкотта "метафизическим реалистом" и "великим поэтом английского языка".

(c) Дерек Уолкотт, 1997.

(c) Андрей Сергеев (перевод), 1997.

– ----------------

Бенгт Янгфельдт. Комнаты Иосифа Бродского

Почти каждое лето с 1988 по 1994 год Иосиф Бродский проводил несколько недель в Швеции, и многие из его произведений -- поэтических, прозаических, драматических -- были написаны здесь. Так, например, книга о Венеции ("Набережная неизлечимых") была частично написана в Стокгольме, в угловом номере гостиницы "Рейзен" с белым трехмачтовым "af Chapman" ("аф Чапман") перед глазами: "Как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга".

Комната в "Рейзен" была обычным, довольно большим гостиничным номером. Не слишком большим, но на грани того, что выносил Бродский. Тем не менее ему удавалось здесь работать: возможно, давящий излишек площади компенсировался видом на самую ему дорогую стихию -- воду, эту форму сконденсированного времени.

Размер комнат, их планировка постоянно занимали Бродского, поскольку он постоянно нуждался во временном помещении для работы. Каждое летнее полугодие он проводил в Европе, спасаясь от нью-йоркской жары, смертельной для сердечника. Те его друзья, которые год за годом старались, по мере возможности, обеспечить поэту необходимый ему рабочий покой в Лондоне, Париже, Риме или Стокгольме, знают, как это было нелегко. Даже те, кто считал, что кое-что знает о его вкусах, не могли предугадать, как отреагирует поэт на предложенный метраж. Вода, вид из окна, свинцовые волны -- в теории сходились, но он отказывался или не мог решиться, и ничего не получалось.