Рассказы Геннадия Гусаченко, предложенные вниманию вдумчивого читателя - россыпь самоцветов в золотой шкатулке православной литературы. Сверкая всеми гранями авторского таланта, дарованного Господом, они ещё более украсят мир церковных изданий, всегда доставляющих радость от чтения. Написанные на темы притчей Соломоновых, что само по себе уже достаточно значительное явление в церковной христианской литературе, они, бесспорно, послужат благородному делу духовно-нравственного воспитания молодёжи. Жизненно-правдивые истории, рассказанные Геннадием Гусаченко, с чувственной проникновенностью и непосредственностью убеждают в неотвратимости Божьего возмездия за грехи, либо милости Его за содеянное добро. Представленные в настоящем сборнике рассказы, идущие из глубин открытой души и чистого сердца, не оставят равнодушными не только истинно верующих, но и тех, кто ещё не осознал своей причастности к Богу, необходимости знаний Библии, соблюдения заповедей Христа и следования наставлениям святых апостолов. Книгу "Венок Соломона" с интересом прочтут радеющие Господу, желающие изменить жизнь к лучшему, очиститься от скверны, встать на праведный путь. Да будет благословен день и час, когда Вы, дорогие братья и сестры, бережно и с любовью откроете её первую страницу! Геннадий Гусаченко
Первый Иерусалимский Храм или Храм Соломона (950 – 586 г.г. до н.э.)
Слушай, сын мой, и прими слова мои, - и умножатся тебе лета жизни. Я указываю тебе путь мудрости, веду тебя по стезям прямым. Когда пойдёшь, не будет стеснён ход твой, и когда побежишь, не споткнёшься.
Библия, Книга притчей Соломоновых, глава 4, (10,11,12)
Рассказы Геннадия Гусаченко, предложенные вниманию вдумчивого читателя – россыпь самоцветов в золотой шкатулке православной литературы. Сверкая всеми гранями авторского таланта, дарованного Господом, они ещё более украсят мир церковных изданий, всегда доставляющих радость от чтения. Написанные на темы притчей Соломоновых, что само по себе уже достаточно значительное явление в церковной христианской литературе, они, бесспорно, послужат благородному делу духовно-нравственного воспитания молодёжи. Жизненно-правдивые истории, рассказанные Геннадием Гусаченко, с чувственной проникновенностью и непосредственностью убеждают в неотвратимости Божьего возмездия за грехи, либо милости Его за содеянное добро. Представленные в настоящем сборнике рассказы, идущие из глубин открытой души и чистого сердца, не оставят равнодушными не только истинно верующих, но и тех, кто ещё не осознал своей причастности к Богу, необходимости знаний Библии, соблюдения заповедей Христа и следования наставлениям святых апостолов. Книгу «Венок Соломона» с интересом прочтут радеющие Господу, желающие изменить жизнь к лучшему, очиститься от скверны, встать на праведный путь. Да будет благословен день и час, когда Вы, дорогие братья и сестры, бережно и с любовью откроете её первую страницу!
Геннадий Гусаченко
Венок Соломона
Рассказы «Золотая нива» 2011
Глубокий смысл мудрых слов
Каждому человеку определена Господом мера ответственности за деяния свои. Кому-то надлежит стать царём, королём, императором, президентом, но лишиться при этом жизни, чему в кровавой истории всех времён и народов множество жутких примеров жестоких расправ с правителями. Вспомним хотя бы печальную судьбу Цезаря и Клеопатры, Генриха Четвёртого и Людовика Шестнадцатого, Павла Первого, Александра Второго, Николая Второго, Авраама Линкольна, Муссолини и Гитлера, Джона Кеннеди, Чаушеску, Индиры Ганди, Саддама Хусейна, Каддафи, Милошевича и многих других царей, королей, президентов. Каждый человек наделён Богом особым талантом и определёнными способностями, но открыть их в себе и правильно реализовать – зависит от самого человека. Один с ранних лет удивляет рисунками, другой склонен к музыке или стихотворству, а третий проявляет интерес к технике, к точным наукам. Кто-то тянется к биологии, врачеванию, военному делу – не перечислить всех искусных дел, предопределённых человеку Богом, но имевших трагические последствия не по вине Его. Моцарт, Александр Пушкин, Михаил Лермонтов и многие другие люди, снискавшие славу, погублены их завистниками. Каждый человек может и должен добиваться успехов в творчестве, в работе, в службе, но не нарушая при этом заповедей Господних и наставлений Священного Писания – Библии. Он достигнет заветной цели, если идёт к ней праведным путём, трудным и тернистым, часто неблагодарным, но честным и бескорыстным. Не сворачивая на кажущиеся лёгкими тропинки лукавства и лицемерия, на коварные тропы лжи, обмана и клеветы, на преступные дороги предательств, воровства и насилия. Немало встретится ему дьявольских хитросплетений, искушающих совершить гадость по отношению к Богу, к ближним своим, поступить подло и недостойно, сделать мерзость. Все эти низкие поступки включает в себя одно ёмкое слово – грех. Мудрый человек, разумный праведник не совратится порочными соблазнами, и подобно Одиссею, закроет свои глаза, уши и рот, дабы не попасть под чары обольщения, не услышать лицемерных и гнусных слов, не сказать глупость во вред себе. Лишь истинно верующий человек с молитвами и Богом в душе пройдёт свой жизненный путь незапятнанным в пороках. И увидит в конце его яркий благостный свет. Чистой от скверны будет душа его, примут её ангелы Господни и вознесут на небеса. Вспомним известных истинно верующих православных христиан: Михаила Ломоносова, Дмитрия Менделеева, Фёдора Ушакова, Илью Репина и многих подобных им, чьи жизни – лучшие примеры благопристойности и благочинности. Есть давно устоявшееся выражение о смысле прожитой жизни. И повторяют избитую фразу, не затрудняясь вникнуть в суть сказанного: человек должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына. Не уточняют при этом: какое дерево, какой дом, какого сына. Надо полагать, имеют в виду хорошее дерево, хороший дом, хорошего сына. Никто, видимо, не намерен сажать осину, строить хибару и растить лодыря, пьяницу, вора, мошенника, насильника. А если посаженное дерево, будь то сосна или дуб, засохнет или его срубят? А если построенный дом, пусть даже большой и просторный, разрушат сели и землетрясения, затопят наводнения, сожгут пожары? А если взрослый уже сын встанет на путь нечестивых, превратится в законопреступника? Или вместо него родится дочь? Что тогда? Считать, что жизнь прошла даром? И не было в ней никакого смысла? На эти вопросы, волнующие людей, особенно преклонного возраста, ответствует Библия. И, наверно, правильнее было бы сказать: человек не зря прожил жизнь, если сверял её с мудрыми советами, наставлениями, поучениями святых угодников и заповедями Христа, изложенными в этой Великой Книге. Обратясь к Библии, как припадают в жаркий день к роднику с прохладной и чистой водой, утолит человек жажду знаний, поймёт, что накопление богатств, интриги и подлоги ради карьеры и власти, грабежи и убийства из-за денег всего лишь суета сует, и счастья греховные дела не принесут. К чему тогда делать вред другим и себе в первую очередь? Поймёт читающий Библию, что главное заключается в чистоте души и сердца, в познании о Боге. «Ибо Господь даёт мудрость; из уст Его – знание и разум; Он сохраняет для праведных спасение; Он щит для ходящих непорочно; Он охраняет пути правды, и оберегает стезю святых Своих… Посему ходи путём добрых, и держись стезей праведников, потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней», - наставлял Соломон, сын Давидов, царь Израильский. (Книга притчей Соломоновых, глава 2, ст.6,7,8,20). Человеку нечестивому, подлому, Христопродавцу, законопреступнику поздно на склоне лет хвататься за Библию, искать праведный путь. Остаётся лишь одно: чистосердечное покаяние перед ликом Его. Без лукавой хитринки в душе, а с глубокой верой в Бога просить прощение за грехи. И если осознал вину за свои гадкие поступки, искренне поверил в Господа, Он простит. «Мерзость пред Господом – уста лживые, а говорящие истину благоугодны Ему». (Книга притчей Соломоновых, глава 12, ст.22). Но жизнь грешника так и останется напрасно прожитой, ведь путь его по ней был нечестивым. И чтобы в старости не жёг стыд за содеянное, не лучше ли с молодых лет следовать учению Христа, соблюдать нормы морали, изложенные в Библии великими мыслителями, одним из которых был царь Соломон. Как говорится в известной пословице: «Береги рубаху с нову, а честь с молоду». Притчи Соломона сегодня ещё более актуальны, чем прежде. И как не согласиться с теми, кто утверждает: «Кабы все люди на земле прониклись верой в Господа и выполняли его десять заповедей, не было бы ни войн, ни преступлений». Несчастья, беды, пороки нечестивых людей – от их неверия в Бога, от нежелания выполнять Его заповеди. Раскаиваются потом, да только не полетит птица задом наперёд, и жизнь грешная не возвернётся к истокам, не начать её сызнова. Молодой человек, обдумывающий житьё! Чтобы впоследствии не пришлось тебе рвать на себе волосы, причитая понапрасну, не биться головой о стену, расшибая нос в стенаниях от безутешного горя, открой Библию и прочти Книгу притчей Соломоновых. Вникни в глубокий смысл мудрых слов, встань смолоду на праведный путь и с верой в Господа твёрдо шагай по нему. В притчах своих к тебе обращается великий царь, тебя предостерегает советами своими и наставлениями от грехопадения. И вот как сам Соломон объясняет, зачем даются молодым людям эти притчи. «Чтобы познать мудрость и наставление, понять изречение разума; усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты; простым дать смышлёность, юноше – знание и рассудительность». (Глава 1, ст.2,3,4). «Начало мудрости – страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление»,– словно живой звучит из глубины веков проникновенно-убедительный, спокойный голос Соломона. «Слушай, сын мой, наставление отца твоего и не отвергай завета матери твоей: потому что это – прекрасный венок для головы твоей и украшение для шеи твоей. Глава 1 (7,8,9). Не будет преувеличением сказать: кто не единожды прочёл притчи Соломона, эти драгоценные жемчужины в ожерелье человеческого разума, всякий раз более осмысленно вникая в изречения, соизмеряя с ними свои дела и поступки, тот не станет на путь нечестивых. Предлагаемые вниманию вдумчивого читателя рассказы – не выдуманные истории о тех, кто прислушался к мудрым советам Соломона и умножил познание о Боге, наклонил сердце своё к размышлению и уверенно идёт путём праведника. Это рассказы о нечестивцах и глупцах, не считавших себя таковыми, но поносящих Бога либо отвергающих Его, вставших на грешный путь. Сюжетами для них стали достоверные события, происшедшие в разные годы. Итак, «Грешников преследует зло, а праведникам воздаётся добром», потому как «На всяком месте очи Господни; Они видят злых и добрых». Книга притчей Соломоновых, глава 13 (21), глава 15 (3). Свои нравоучения Соломон назвал прекрасным венком для головы молодого человека, вступающего в жизнь. Поэтично и образно точно! Автор долго и безуспешно искал заглавие для сборника рассказов на темы притчей, с которыми незримой нитью связана жизнь любого человека. Прозрение пришло неожиданно и само собой, когда о заглавии совсем не думалось: «Венок Соломона»! О, Господи! Как не поверить в Тебя!
Геннадий Гусаченко
« «Суд Соломона». Худ. Ге Н.Н. ( 1831 – 1894)
Венок Соломона Рассказы «Начало мудрости – страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление». Книга притчей Соломоновых, глава 1 (7). Пациент номер «271».
«Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их. Потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови… Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». Книга притчей Соломоновых, глава 1, (15,16,19)
Солнечные лучи не заглядывали сюда уже лет сто, а может, больше: тюрьма построена ещё в царское время, и белёные известью стены камеры для особо опасного преступника всегда выглядят серыми, наводя смертельную тоску на всякого её обитателя. Пыльная лампочка под высоким потолком тускло освещает железную кровать, привинченную к бетонному полу. Провод с выключателем за дверью, чтобы заключённый не дотянулся до него и не оборвал с целью задушить себя или охранника. Холодная рыжая вода с однообразным журчанием непрерывно льётся в туалетную выемку. Библия на тумбочке под окном, прикрытым решёткой жалюзи – вот и вся обстановка камеры-одиночки, в которой осужденный Алексей Шурыгин знал до мельчайших подробностей каждую точку на стенах, каждую царапину. Впрочем, чертить, писать на стенах, царапать на них строжайше запрещено. За нарушение – карцер: ещё более тесная и промозглая камера, больше похожая на колодец, где можно только стоять или сидеть, поджав под себя ноги. Это в кино или в книгах узники оставляют после себя всякие надписи, перестукиваются, подкопы роют. Нет, здесь не до романтики. Всё на виду. Заметят надзиратели свежую царапину на стене, услышат стук и тотчас руки за спиной скрутят, головой чуть не до пола прижмут и в карцер пихнут. Пять шагов от железной двери до окна, пять обратно. Монотонным маятником маячит он изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Сколько километров пройдено их здесь в тоскливом одиночестве? Сотни? Тысячи? И сколько пройти ещё за двадцать лет отсидки? Медленно тянется время. Минута кажется годом. Час – вечностью. Сколько ему будет, когда выйдет на свободу? Шестьдесят семь?! Лучше бы его убили тогда, во время захвата в ювелирном магазине… Не стал опер стрелять в него, выбил пистолет из рук, нацепил наручники. Двадцать лет! Этот срок так же трудно представить, как бесконечность Вселенной. Пять шагов к окну. Пять назад. Пять к окну… Книга давно раскрыта на странице притч Соломоновых. Читать не хочется. К чему? Только глаза понапрасну портить. Жизнь пущена под откос. А ведь, несомненно, было в ней для него место более подходящее, чем тюремная камера, и предназначалось ему сделать что-то важное, быть может, значительное. Не послушал советов отца и матери, учителей, участкового милиционера, соседа дяди Фёдора и других добрых людей. Проехал его жизненный поезд запрещающий светофор законности и сошёл с рельсов праведного пути. Вот эту самую Библию, переданную ему в тюрьму младшим братом Андреем, держал когда-то в руках отец, бригадир монтажников, уважаемый в стройуправлении человек. По воскресеньям и в святые праздники отец и мать ходили в церковь, брали с собой маленького Алёшку. Ему скоро становилось скучно и душно в толпе молящихся. Он капризничал и ныл, принуждая родителей уйти из храма задолго до окончания службы. А когда подрос, то и вовсе отказался ходить туда. - Вот кабы в цирк или в зоопарк… Или на рыбалку, - канючил мальчишка. – А то в церковь… Что там интересного? - Божий храм – не видеосалон, где всякие непристойности показывают, - урезонивал Алёшку отец. - Бога нет… Выдумки всё, чтобы людей дурить..,- заносчиво отвечал Алёшка. – Пап, дай денег… Рублей тридцать… - Зачем тебе? - На речку с пацанами пойдём… У костра посидим. Музон послушаем… Ну, немного пивком оттянемся… Клёво! Не то, что в церкви киснуть. - С кем это собираешься оттягиваться? - Вован Рыжов будет, Колян Ткачёв, Кочергин Костян. - Хороша компашка подобралась, нечего сказать! Все трое на учёте в милиции… Тюрьма по ним плачет… - Реальные пацаны! В колледже учатся на менеджеров. Живут по понятиям… У Вована пахан бизнесмен… Знаешь, какой джипяра у него?! «Лэнд-крузер»! У Ткача предки – шишкари какие-то в мэрии, а у Костяна отец городским рынком рулит. Бабла имеет не меряно. Тачки у них тоже крутые: «Лексус», «Вольво. С твоим драным «Москвичом» не сравнить… - Выдрать бы тебя за такие поганые слова… - Не имеешь права! – развязно ответил сын. – Не те времена. В суд заявление напишу, а там за битьё детей по новым законам так взгреют – мало не покажется… Отец, не зная, что сказать, задыхаясь от гнева и бессилия, словно рыба на льду, открывал и закрывал рот. Возмущённый откровенной наглостью сына, беспомощно разводил руки: где, когда упустил Алёшку? Учился парнишка поначалу неплохо… Потом родителей всё чаще стали вызывать в школу за плохое поведение сына. Драть его надо было за пакостные делишки, да всё жалко было. А ведь и в притчах Соломоновых сказано: «Не оставляй юноши без наказания… Ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней». А сейчас и рука не поднимется. Взрослый стал. Выше отца вымахал. Вот только ума бы ему… - Да, да… В притчах сказано… - встрепенулся отец. Схватил с комода Библию, торопливо полистал… - А, вот, нашёл… «Не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых… Оставь его, не ходи по нему, уклонись от него и пройди мимо… Ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения». Не якшайся с этими отморозками, Алёшка. Не доведут они тебя до добра… Вспомнишь потом, что говорил тебе отец, да поздно будет. Денег на выпивку не дам. И не проси. За уроки садись… Опять двоек нахватал… Слушай, что говорит великий царь Соломон… - Все цари – кровопийцы и эксплуататоры трудового народа, - нетерпеливо перебил отца Алёшка. - Такими их выставили большевики и другие смутьяны, до власти жадные, а вы, глупые, уши поразвесили, верите им. – Нет, погоди, ты всё же послушай мудрые советы. А Соломон говорит… Но сын уже завязывал шнурки на кроссовках. Выпрямился во весь рост, демонстративно отпихнул валявшийся в прихожей ранец с учебниками, взялся за дверную ручку. - Я уже в десятый класс пошёл… Не маленький, чтобы слушать нотации какого-то древнего маразматика. Сдался мне твой Соломон с его советами. Андрею читай их… Один раз попросил денег на пиво и то не дал... Ну, и ладно… Сам найду… На кухне всхлипывала мать. Она работала проводником в пассажирских поездах, неделями не бывала дома и в том, что Алексей отбился от рук, винила себя. Младший Андрюша, пятиклассник, отличник, стоял рядом, успокаивал мать. - Не плачь, мам… Пусть отец мне читает советы Соломона. Я буду слушать. Ведь они нужные как алгебра или химия. Так, да? Мать утёрла слёзы платком, обняла сына. - И даже больше, сынок. Без предметов этих человек проживёт, а без веры в Бога и чистого сердца незачем ему белый свет коптить. В тот воскресный сентябрьский день, солнечный и не по-осеннему жаркий, дружки-приятели, насвистывая, прошлись между рядами деревенских торговцев, требуя с них мзду за продажу овощей, мяса, молока и других сельхозпродуктов. - Сынки! Я своими руками вырастила помидоры. За что должна вам платить? – возмущалась пожилая женщина, отказываясь платить дань. Под истошные её вопли наглые вымогатели перевернули ящик. Крупные, спелые помидоры раскатились по земле. Кочергин – заводила компании, Ткачёв, Рыжов и Шурыгин давили их подошвами кроссовок. С диким хохотом опрокинули банки с молоком, сметаной, рассыпали творог, стащили в придорожную пыль свиные окорока, телячью тушу, топтали ногами помидоры. - Безобразие! Что они себе позволяют! Надо в милицию сообщить! – громче всех кричал мужик-пчеловод. Шурыгин навернул флягу с мёдом, и тягучая, янтарно-золотистая масса потекла по асфальту. - Да подавитесь вы нашими копейками! Подонки! – со злом отдавали им сельчане свои трудовые рубли. - За подонков – ответите… Будете платить нам всегда, а кто опять начнёт возникать – тому не только помидоры – морду потопчем, - пригрозил Кочергин. Нагрёб в карман семечек из мешка бородатого старика, плюясь шелухой, вразвалочку удалился. За ним поспешали «шестёрки»: Ткачёв, Рыжов, Шурыгин. Грызли дармовые яблоки, швырялись огрызками. На мятые купюры, замусоленные заскорузлыми пальцами, чуть не с кожей вырванные из трудовых ладоней, дружки набрали пива, солёных орешков, сушёных кальмаров, копчёной рыбы и шумно устроились на газоне в городском парке. Цепляя прохожих, грубостью отвечали на замечания, взахлёб опорожняли бутылки. У них уже заплетались языки, когда Рыжов спохватился. - Мы… на речку собирались… На природу… У костра посидеть, музон послушать, - икая, сказал он, зашвыривая в кусты пустую бутылку. – Чего здесь тащимся? Махнём к мосту… А чё? Возьмём ещё пива… Свалим отсюда, пока на ментов не нарвались… - Есть идея получше… На машине покататься… Давно присмотрел одну «копейку»… Хозяин в отъезде. Я и ключик уже подобрал к ней… Идея понравилась. Влезли в пыльные «Жигули». За руль сел Кочергин. Вставил ключ в замок зажигания. Мотор фыркал, чихал, стрельнул дымком из выхлопной трубы, но завёлся. Поехали. Так, бесцельно, сами не зная куда. В просторечии это называется «искать приключений на свою задницу». - А не покатать ли нам девочек? – лихо накручивая баранку, предложил Кочергин. Встречные автомобили, отчаянно сигналя и визжа тормозами, испуганно шарахались от вихляющего по улице красного «жигулёнка». - Конечно, покатать!
– дружно поддержали «шестёрки». - Стой! Возьмём её! – толкнул Алексей Кочергина, завидев на крыльце музыкальной школы Олесю Соколову из своего «10-го «А». - Привет, Олеся! – крикнул он, открывая дверцу.
– Поедем с нами, покатаемся. - А, это ты, Лёша! – обрадовано воскликнула одноклассница. – Ни фига себе, какая у вас модерновая тачка! Ладно, прокачусь… Только не долго, а то мне ещё новые этюды дома разучивать. Не сговариваясь, по общему молчаливому согласию, они увезли её в тёмную тополиную лесополосу, выволокли из машины, раздели и глумились над несчастной до позднего вечера. - Погодите, сволочи, - с трудом поднимаясь с кучи прелой листвы, захлёбываясь рыданиями, проговорила Олеся. – Маме всё расскажу… И в милицию заявлю на вас, гадов… А ты, Шурыгин – гнида и тварь последняя… Ещё за одной партой со мной сидел, урод, - презрительно бросила она Алексею. - Ах, ты, стерва! Заявлять вздумала! – набросился на неё Кочергин. Ударил камнем по голове, стал пинать ногами извазюканное в грязи тело. – А вы чего стоите?! Добивайте, если не хотите на киче чалиться, срок мотать, - крикнул он в припадке трусливого бешенства. Остальные насильники, разом осатаневшие, похватали камни, начали озверело дубасить бездыханную девчонку. Устали бить, опомнились, уставились на обнажённое тело, измазанное кровью с прилипшим лесным мусором. На обезображенном лице Олеси стекленели голубые, удивлённо-вытаращенные глаза, глядящие в ясное небо, подёрнутое всполохами вечерней зари. Ужас и боль страданий застыли в них. Зелёные мухи и мошкара, чуя кровь, уже ползали по лицу растерзанной девушки. Её тонкие пальцы, неестественно растопыренные, ещё несколько часов назад бегавшие по клавишам фортепьяно, торчали из грязи. На втоптанных в глину волосах синел бант, забрызганный кровью. - А-а!!! – закричал Алексей. – Убили! Как же это? - Что стоите? – закричал Кочергин. – Быстрее заваливайте её ветками! Наскоро закидали труп, кинулись к машине. Стартёр слабо вжикал. Выл Ткачёв. Плакал Рыжов. Как в лихорадке стучал зубами Шурыгин. - Да заткнитесь вы! – заорал Кочергин. – Замочили тёлку, а теперь заскулили. Никто ничего не узнает, если молчать будете… Не заводится шушлайка… Дёргаем отсюда! Поутру на брошенную в лесу машину наткнулся грибник. Сообщил в милицию. В салоне автомобиля оперативники нашли забытую второпях куртку, а в кармане её старую справку из поликлиники на имя Ткачёва Н.А. На рукаве бурели свежие пятна, похожие на засохшую кровь. Доставленный в милицию Ткачёв с перепугу сразу выложил всё. Как «бомбили» на базаре торговцев и пили пиво, как угнали машину и насиловали школьницу. Как от страха, что она заявит на них, убили её камнями и потом забросали ветками. Вскоре всех четверых, арестованных за грабёж, угон автомобиля, изнасилование и убийство, колотила нервная дрожь. Пять шагов к окну… Пять назад… Всё с чего-нибудь начинается. С запретного плода, сорванного с древа добра и зла, пренебрегши предостережениями Бога. С пшеничного зёрнышка, брошенного в благодатную почву, вырастает колос, налитый живительной силой. С маленького ручейка, пробившегося из-под камней где-то в горах, начинается полноводная река. С первого вскрика новорождённого начинается жизнь Пять шагов к окну… Пять назад… С чего всё началось у него, осужденного Алексея Шурыгина? С той злосчастной бутылки пива, высосанной в компании Кочергина? Или ещё раньше? Когда стащил в соседнем подъезде велосипед? Когда в школьной раздевалке залез в карман чужого пальто и украл горсть монет? Нет… Наверно, с грубого слова, сказанного матери, отругавшей его за то, что без спросу, не предупредив никого, убежал с ребятами на рыбалку. Притащился на рассвете с котелком ещё живых окуньков. Надеялся на похвалу за хороший улов, но вместо этого получил взбучку от матери. Дурой её обозвал. А она всю ночь не спала, бегала на речку, кричала во тьму над сонной рекой: «Лёша! Лёша..!» Никто не отзывался ей. Чуть с ума не сошла от горя и отчаяния. Думала, утонул Алёшка. А он – вот он! Явился ни свет, ни заря! - Да провались твоя рыба! – сгоряча выпалила она. И выкинула в форточку котелок вместе с плескавшимися в нём окунями. Пять шагов вперёд… Пять назад… Путь, с которого не свернуть ни вправо, ни влево. Путь бесконечно-долгий. Двадцать лет шагать по нему, оставаясь на одном месте. Воровал… Грабил… Убивал… Четыре судимости за тяжкие преступления. Два побега из колонии строго режима. Поймали. Добавили срок. В личном деле поставили штамп: «Склонен к побегу». И приписку сделали: «Подлежит тюремному заключению». Говорила мать: «Сыночек! Не водись с плохими мальчишками. Курят они, сквернословят. У младших учеников деньги вымогают». Не послушал. Настырный был. Перечил матери. А та всё слёзы лила, вместо того, чтобы отходить его прутом. Говорил отец: «Слушай советы Соломона». Не послушал. Посмеивался над отцом, над его верой в Бога. Эх… Кабы вернуться к тем годам… Обнял бы ноги отца и на коленях слушал бы советы мудреца. Давно нет отца. Ничего не видя перед собой от услышанного на суде за убийство Олеси Соколовой, на другой день упал в открытую шахту лифта. Говорят, сам бросился. А, может, оступился в неё… Мать умерла в зале судебного заседания. За разбой его тогда судили. Как зачитали Шурыгину суровый приговор, схватилась за сердце и простилась с белым светом. Андрей, младший брат, геологическую академию закончил. Преподаёт в ней. Профессор. Доктор наук. За границу летает на всякие там симпозиумы, конференции, научные совещания. В храм ходит. Отцу и матери свечи зажигает. Старшего брата не осуждает за греховные дела. - Бог – судья тебе, - сказал он при последней встрече и передал Библию. Да что толку читать её, изводить себя бесплодными мыслями о праведной жизни? Здесь, в камере-одиночке, она и есть самая праведная. Все заповеди Христовы, хочешь – не хочешь, - соблюдаются. Ни убить, ни украсть, ни прелюбодействовать, ни лжесвидетельствовать – ничего здесь под бдительным оком надзирателей не согрешить. Пять шагов к окну… Пять к двери… Вот он, истинно праведный путь. И не тюремная это камера вовсе, а келья отшельника, отрешившегося от мирской суеты. И не народным судом определена ему мера наказания, а самим Господом осужден на заключение, дабы в уединении очистил душу и тело от скверны. Вся жизнь видится ему кошмарным сном, и словно не было в ней ничего, а всегда были эти серые стены, закрытое решётками жалюзи окно, железная дверь с глазком, жёсткая кровать и тумбочка. Всегда шумела в унитазе вода, и тускло светила лампочка. Пять шагов вперёд… Пять назад… Двадцать лет! И почему его тогда не застрелил опер? А-а… Понятно… Без покаяния предстала бы Всевышнему грешная душа. Господь незримо отвёл руку опера, дал Шурыгину возможность осмыслить никчемную жизнь и молить Бога простить за содеянное. Раскаяться искренне, со слезами жалости к невинно убиенным, к ограбленным и обворованным. Пять шагов к окну… Пять к двери. Пять к окну. Пять обратно… Но что это на стене?! Какое-то пятнышко. Странно… Его здесь раньше не было. И оно быстро бежит. Муха! Не может быть! Настоящая зелёная муха! Как она сюда попала? Весточка с воли… Летает, где хочет. Счастливая! О, теперь он не одинок. Он будет смотреть на неё и оставлять ей на тумбочке крошки от обеда. Вот гостья присела на книгу, пробежала по страницам. Почесала тонкими лапками брюшко, прихорашиваясь, вспорхнула, прилепилась к спинке кровати. Вот она уже на потолке, облетела вокруг лампочки и опустилась на дверь. - Кыш от двери! – махнул на неё Шурыгин, испугавшись, что вдруг войдёт охранник, и выпустит муху. И та улетит в город, в лес, будет кружить над зелёным лугом, влетать в раскрытые окна, есть самые изысканные кушанья, спать на мягких постелях, садиться на причёски знатных дам, бегать по столу губернатора. - Хорошо быть мухой! Перелетать с цветка на цветок, пить с них сладкий нектар, - мечтательно сказал он пузатому надзирателю в мятом, лоснящемся от жира и пота камуфляже. Прапорщик повертел пальцем у виска. Засмеялся: - Ты, что, парень, того? С головой не дружишь? Мухи нектар не пьют. На падаль они падки. - Затворите плотнее двери! Мухи летят! Как много их! – закричал Шурыгин. – Вот поймал одну! Вот ещё! Двери! Закройте двери! Откуда их столько? Всё летят и летят! Шурыгин одной рукой хватал мнимых мух и складывал в ладонь другой. Он радовался каждой пойманной мухе, как ребёнок красивой бабочке, схваченной за крылышки. И всё ловил, ловил. Надзирателю надоела эта комедия. Достаточно насмотрелся в тюрьме на выходки заключённых. Рявкнул сердито: - А, ты опять за своё! В сумасшедшего играть вздумал! Не дури, парень! На прогулку выходи. Нагнись, руки за спину, башкой к стене! Или опять в карцер захотел? Но Шурыгин, не обращая внимания на угрозы, продолжал гоняться за воображаемыми мухами. Его скрутили, нацепили наручники и бросили в карцер. Перед глазами Шурыгина отчётливо всплыла картина давних лет: облепленное зелёными мухами окровавленное женское тело. Пчелиным роем мухи перенеслись в карцер, облепили Шурыгина. Щёкотно лезут в нос, набиваются в рот, заползают в уши. Руки схвачены за спиной стальными браслетами. Не отмахнуться от назойливо жужжащих мух, нет спасенья от них. Они уже в голове, копошатся в ней, звонко гудят, разламывают лоб, стучат в висках. Слышно, как ползают там, машут крыльями. - Спасите! Помогите! У меня мухи в голове! – истерично завизжал Шурыгин. Бился лбом о стену, надеясь проломить голову и выпустить вон проклятых мух. Он явственно чувствовал, как нестерпимо шуршат зелёные твари в его мозгу. Свет померк в сознании, и ничто больше не имело для него какой-нибудь смысл. Шурыгин не помнил уже ни своего имени, ни фамилии. Он знал лишь номер, нашитый на карман больничного халата: «271». Везде ему мерещились мухи. Он отмахивался от них, стучал себя по голове, выколачивая из неё воображаемых мух. Порой так молотил по ней, что санитарам приходилось надевать на сумасшедшего смирительную рубашку. - Знаешь, коллега, лавры Эугена Блейлера, Якоба Клейси и других великих психиатров не дают мне покоя, - раскуривая самшитовую трубку, пыхнул голубоватым дымком солидный мужчина в элегантном костюме и с пышной шевелюрой седых волос. Лёгкие струйки поплыли к распахнутому в сад окну, наполняя кабинет ароматом дорогого кубинского табака. Его собеседник – главврач тюремной психиатрической больницы, напоминавший внешне доктора Айболита – лысый, в белом чепчике, в очках и с бородкой клинышком, просматривал папку с историями болезней. - Ты, старик, ещё в институте удивлял манией величия, - со смешком ответил главврач. – Не потому ли стал психоаналитиком? - Если серьёзно – в моей лаборатории создан препарат для восстановления разума больных параноидной и латентной шизофренией. Он приводит в норму метаболизм ряда веществ головного мозга, действует более эффективно, чем лейролептики или судорожная терапия. Надеюсь, скоро мы сможем полностью излечивать больных шизофренией. Седовласый поднялся с кресла, обнял главврача за худоватые плечи, доверительно проговорил: - А приехал я к тебе, старина, с целью найти в твоей клинике экземпляр с симптомами тяжёлой деменции, испытать на нём действие нашего препарата и добиться полной ремиссии больного. - Надеюсь, хуже от этого больному не станет, - поблескивая золотыми очками, улыбнулся главврач. Порылся в компьютере, обыденно, как на планёрке в ординаторской, сказал: - Не знаю, коллега, кто тебя заинтересует… Есть у меня два Наполеона, три Тутанхамона, Ашшурбанипал, Навуходоносор, пять-шесть прокуроров… Остальные так себе: обыкновенные графоманы. Вот, к примеру, Достоевский… Молодой человек, осужденный за убийство старухи. Этакий современный Раскольников. Убил пенсионерку топором, забрал её сбережения на похороны… После суда впал в душевное расстройство, возомнил себя известным писателем… Так… Могу предложить больного, внушившего себе, что в нём живёт солитёр. Его недавно оперировали с диагнозом: «аппендицит». Больному сказали, что вытащили из него огромного червя-паразита. Поверил. Надо полагать, скоро совсем поправится. Возможно, заинтересует тебя пациент номер «271». Алексей Шурыгин, статья 105, часть третья. Мухи у него в голове. Безнадёжный случай! Поначалу решили, что осужденный симулирует сумасшествие. Ранее ему удавалось обмануть следователей и судей. Но в данное время «271-й», несомненно, болен тяжелейшей формой шизофрении… Наши методы лечения пока бессильны… - Постараюсь избавить его от мух, коллега. Иначе, какой смысл имеет для него наказание, определённое судом? Нет, старик, я вылечу его, и пусть он до конца отбудет срок, в полном здравии прочувствует вкус заключения… Кстати, встречал кого-нибудь из однокурсников? Давно не виделись. Поужинаем сегодня в кафе? Пофилософствуем о жизни. Пропустим рюмашку, другую коньяка. - Предложение, подкупающее новизной! Принято! - Тогда до вечера. - До вечера, старик. И два добрых товарища, довольные встречей и всем остальным, крепко пожали друг другу руки.
Обед за тысячу долларов
«Кто ходит непорочно, тот будет невредим; а ходящий кривыми путями упадёт на одном из них». Книга притчей Соломоновых, глава 28 (18).
Лёгкий ветерок колыхал шторы из тончайшего персидского шёлка. Сквозь прозрачную ткань виднелись декоративные кустарники в виде больших зелёных шаров. Между них вились махровые лепестки белых, красных, кремовых, розовых японских камелий. Яркие цветы, лишённые запаха, расстилаясь по узорчатой металлической ограде, напоминали восковые похоронные букеты. Из приоткрытого окна слышались завывания машинки для стрижки газонов. Широкая китайская ваза, играя бликами фарфора, красовалась в окружении ананасов и других заморских фруктов. Распространяя нежный аромат, в ней плавали розы. За столом из позолоченного дерева восседал жирный, толстый мужчина по прозвищу Хомяк. Бритоголовый, с отвислыми щеками, заросшими рыжеватой щетиной – дань моде «новых русских». Смачно чавкал, поглощая обжаренных перепелов. Большой живот, чаще называемый в народе пузом, брюхом, лоханью, занял всё пространство между дубовым столом и кожаным креслом. В него уже вместились пара бутербродов с чёрной икрой, блюдо картошки с олениной, запечённой под майонезом, тарелка мантов, истекающих соком, несколько котлет «по-киевски», дикая утка с яблоками и черносливом, мясо поросёнка, возлежавшего в листьях петрушки на хрустальном подносе. Хлеб, овощные закуски, салаты, малосольная сёмга в счёт не шли: квадратные челюсти Хомяка перемололи их как дополнение к основным блюдам. Покончив с перепелами, он подцепил серебряной вилкой большой ломоть осетрины, запихнул в губастый рот. Следом отправил туда половинку красного помидора, глотнул бургундского вина. Медленно жевал, прикрыв веки, наслаждаясь вкусом деликатеса. Скулы равномерно двигались, покатый лоб напрягался морщинами. Наполненный бокал, из которого пил когда-то сам граф Шереметев, отливал кровавым отблеском. - Серый, это чё за пойло в графине? – недовольно хмурясь, спросил Хомяк. – Кислятина какая-то. - Из Парижа, Аристарх Петрович! – услужливо ответил не то лакей, не то клерк-телохранитель. - Я плачу за обед тысячу долларов не для того, чтобы мне подавали бодягу. – Пошмонай по ихним кабакам вино получше… Хомяк оторвал от лилово-синей грозди виноградину, бросил в рот. Посмаковал. - Кстати… Подготовь мне полный расклад по фирме «Ацтек». Давно хочу прибрать её к своим рукам. Набей мне стрелку для встречи с этими братками. Припру – не пикнут. Куда им рыпаться?! А будут пальцы гнуть – замочим как последних фраеров. Покончив с обильным обедом, Хомяк достал из золочёной коробки дорогую гавайскую сигару. Услужливый клерк щёлкнул зажигалкой. С удовольствием затянувшись запашистым дымком, Хомяк лениво обвёл глазами роскошную обстановку кабинета, уставленного итальянской мебелью, инкрустированной слоновой костью. Шевельнул пальцем. Клерк послушно приблизился. - Слушаю, Аристарх Петрович! - Ты чё? В натуре… Тупой, чё ли? Я ещё когда говорил убрать это фуфло со стены… Мазня какая-то… - Винсент Виллем Ван Гог… Нидерландский пост-импрессионист… Большие деньги на аукционе за неё заплатили. - Ка-ароче, Серый! Без базара! Сменить на чё-нибудь путёвое. Тёлку покрасивше подгони вместо этой намалёванной хибары в дождливом лесу… Например, ту, чё мы с тобой видели. - В Третьяковской галерее? - Во-во! Клёвая тёлка! - «Неизвестная»! Шедевр Крамского! Не продадут. - Ты чё, Серый, в натуре? Всё продаётся и всё покупается. - Так-то оно так, - почесал клерк плешь на затылке. – Только не в обиду, Аристар Петрович, всех ваших ресторанов и казино, если продать, не хватит за ту картину. Хомяк пыхнул сигарой, по блатному растопырил пальцы. - Ка-ароче, Серый… Прочухай, сколько просят за неё, а уж мне решать, где брать бабло. Что-то загремело в приёмной. Вскрикнула секретарша, и дверь в кабинет с шумом распахнулась. Вошёл мужчина средних лет, спортивного телосложения. И хотя одет он был в светлые джинсы и белую футболку, а обут в кроссовки, подтянутость и выправка выдававали в нём бывшего военного человека. На глазах вошедшего тёмные очки. На чисто выбритом лице шрам. На шее суровая нитка с крестиком. Аккуратный пробор гладко причёсанных волос и тонкие усы дополняли портрет незнакомца. Следом за ним в кабинет ворвались два дюжих молодца. У одного охранника, багровея, заплывал подбитый глаз. У другого, стиснувшего зубы от боли, плетью висела рука. - Мы не пускали его… Сам буром прёт, - начал оправдываться первый из них, косясь подбитым глазом на дерзкого посетителя. Схватил его за футболку, потянул назад. - Выйди из кабинета! – рыкнул охранник и, охнув, согнулся, получив удар локтем в живот. Его напарник, увидел повернувшееся к нему лицо незнакомца, безликое из-за чёрных очков, таинственно-страшное, и попятился к двери. - Ка-ароче… Оба свободны! Недоноски паршивые! Уроды! С каким-то шибздотным очкариком не справились… Вы уволены! Всё, я сказал! Серый! Выкинь эту шелупонь за дверь. Мне такая охрана больше не нужна, - рявкнул Хомяк, уверенный, что клерк держит под полой взведённый пистолет. – Ты кто такой? – вперил он спокойный взгляд на непрошенного гостя. Мужчина снял очки, прихрамывая, подошёл к столу. Ногой двиганул кресло и без приглашения сел. - Обед за тысячу долларов? – показал он рукой на изысканный стол. – Слово держишь, Кандыгин. Узнаёшь однополчанина? А ведь я говорил тебе словами из Библии: «Бедный и лихоимец встречаются друг с другом, но свет глазам того и другого даёт Господь». Притчи Соломона, глава двадцать девять, стих тринадцатый. И вот встретились, как видишь… Зазвенели осколки от разбившегося бокала, упавшего на тарелку. Скрипнуло массивное кресло. С затрясшейся сигары осыпался пепел. - Святоша?! Дронов?! Жи… Живой?! - Бог всё-таки на моей стороне, а не на твоей, Кандыгин! Хомяк глянул на клерка, и того как ветром сдуло. Он засопел, вытер платком мигом вспотевший лоб. Ему стало жарко и душно, как в тот горячий день на раскалённых камнях чеченского ущелья. Ослабил галстук, рванул ворот сорочки. По столу завертелась оторванная пуговичка, скатилась с него и затерялась в шерсти тигровой шкуры, расстеленной на паркетном полу. Схватил бутылку с минеральной водой. Горлышко её тоненько забренчало о кромку стакана из богемского стекла. Вода проливалась, а он жадно пил, выстукивая зубами мелкую дробь. - Ты ничего не забыл, Кандыгин? – откинувшись в кресле, спросил Дронов. – Тушёнку, ворованную ящиками со склада, которым заведовал? Пачку долларов за фугасы? На них подорвались наши десантники… Гранатомёты, проданные бандитам? Фляжку с водой, из которой ты так щедро напоил меня? Кто-то из сотрудников офиса распахнул дверь. - Аристарх Петрович… - Вон! Все вон! Я занят! Теряя бумаги, сотрудник поспешно затворил за собой дверь. Да… Он помнил всё… - Сержант Дронов! - Я, товарищ прапорщик! - Машина в норме? - Так точно! - Вам, товарищ сержант, приказано отвезти продукты на блок-пост. Почему не едем? - В ящиках не достаёт тридцати семи банок тушёнки и вместо двух мешков сахара загрузили один. - Ты опять суёшь нос не в свои дела! - Там парни от бандитских пуль гибнут, а вы у них тушёнку воруете. Одеяла зажали, не выдали ребятам, а ночами в горах дубориловка. У них, бедных, и так нет ничего, а вы последнее у солдата отбираете. А в притчах Соломона сказано: «Не будь грабителем бедного, потому, что он беден». Глава двадцать вторая, стих двадцать второй… - Да пошёл ты со своими притчами, святоша! - В другой раз о вашем воровстве доложу командиру… Другого раза не было. Заведующий складом прапорщик Кандыгин выдал продовольствие и обмундирование бойцам спецназа строго по ведомости. Дронов, заложив за спинку сиденья автомат, выехал из ворот базы. Придерживая «Камаз» на тормозах, стал спускаться с перевала. На крутом повороте перед мостом вдруг отказало рулевое управление, и грузовик свалился в горную речку. Дронова с многочисленными травмами и в бессознательном состоянии доставили в госпиталь. Возвратившись в часть, он уже не застал Кандыгина на складе. Того куда-то перевели. А вскоре десантную бригаду спецназа, в которой сержант Евгений Дронов служил водителем по контракту, передислоцировали в другой район. И вдруг – вот так встреча! - Дронов?! Живой, святоша?! Объятий, разумеется, не было. - Опять будешь мне свои притчи рассказывать? - Не мои, а мудреца Соломона. Буду рассказывать, если узнаю, что воруете военное имущество и продаёте… - Не придётся, святоша… Отвернётся от тебя твой Бог. В этом ты скоро убедишься. - Бог не мой. Он един для всех. В каждом из нас его дух святой. В вашей душе Он тоже присутствует. Ваши нечестивые дела Ему доподлинно известны. И не миновать вам за них наказания. - Я буду молить о прощении. Авось, простит, - рассмеялся Кандыгин. – Кажется, так у вас, верующих грешников? А чё? Прочитал молитву, попросил прощения и дальше греши. - Кто отклоняет ухо своё от слушания закона, того и молитва – мерзость, - сказано в притчах Соломона. Глава двадцать восемь, стих девятый. - Хватит сказки мне сказывать, сержант. Едем сегодня на дальний блок-пост. Везём палатки утеплённые, продукты, медикаменты, одеяла, ватники. - А что в больших серых ящиках, похожих на оружейные? - Много будешь знать – скоро состаришься. Я отвечаю за груз. Ты меня понял, святоша? Консервы в тех ящиках… Много тушёнки… Обожрутся твои спецназовцы. - Что-то темните вы, товарищ прапорщик… Парни сказывали – говяжью тушёнку, патроны, камуфляжные костюмы бандитам загоняете. Не зря, надо полагать, вчера возле вещевой базы старик-чеченец вертелся. - Ты чё, в натуре, сержант?! Ополоумел? Да за такие слова.., - понизил голос Кандыгин. Неподалеку проходил офицер. – А хошь бы и так. Тебе какое дело? – тихо сказал прапорщик. – На войне люди деньги делают. Чем я хуже других? Без обману деньги не сделаешь. - Сладок для человека хлеб, приобретённый неправдою; но после рот его наполнится дресвою. - Никак, угрожаешь, святоша? - Это не я сказал, а мудрый Соломон. Глава двадцать. Стих семнадцать. - Твой рот скорее наполнится дресвою, - со злом буркнул Кандыгин. – Ты уже один раз летал под обрыв, праведник? Ещё хочешь? Почему Бог не оградил тебя от падения? - Семь раз упадёт праведник и встанет; а нечестивые впадут в погибель, - убеждал Соломон. Глава двадцать четыре, стих шестнадцать. И Бог не дал мне умереть, а предостерёг: «Не выезжай из ворот, не проверив досконально рулевое и тормоза». - Ка-ароче, сержант… Хватит базарить. Заводи свой керогаз и поехали. В узком ущелье дорогу «Камазу» преградили «Жигули». Из легковушки выскочили пять вооружённых до зубов бандитов. Дронов выдернул из-под себя автомат, но Кандыгин выстрелил ему в правый бок из пистолета. Раненного водителя бандиты выкинули из кабины на придорожные камни, нагретые знойным полуденным солнцем. Разбили ящики, развернули промасленную бумагу. Зацокали языками: не обманул прапор. Снаряды зловеще поблескивали латунными гильзами и маркированными боеголовками. - Что делать с этим неверным? – спросил Кандыгина бородатый бандит, увешанный гранатами и пулемётными лентами. Пинком перевернул сержанта на спину. Тот пришёл в себя, застонал. – Отправить его к аллаху пасти баранов?! Прапорщик торопливо пересчитывал деньги. Сунул пачку долларов в карман камуфляжной куртки, подбежал к Дронову. - Отвернулся от тебя Бог, святоша. Хана тебе. Не помогут тебе ни молитвы, ни притчи Соломона. А ведь это я тебе тогда отвинтил гайку на рулевом. Очухался ты на свою погибель. Но теперь уж точно кранты тебе, сержант. Сегодня Бог на моей стороне. Видал? – Кандыгин потряс перед искажённым мукой лицом Дронова толстой пачкой новых долларов. – На эти денежки, сержант, я куплю ресторан, раскручусь, стану богатым. Буду обедать за тысячу долларов в день. Я сдержу слово, святоша. Жаль, мы могли вместе крутить такие дела. Денежки здесь сами просятся в руки. На войне можно быстро разбогатеть. Но ты со своей праведностью встал на моём пути к богатству. - И сказал Соломон: «Не заботься о том, чтобы нажить богатство; оставь такие мысли твои. Устремишь глаза твои на него, и – его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орёл, улетит к небу». Глава двадцать три, стихи четвёртый и пятый, - отплёвываясь кровавой слюной, проговорил Дронов. – Я знал, Кандыгин, что ты вор… Догадывался, что это ты устроил мне аварию… Но не думал, что ты предатель и сволочь, каких поискать… Подлец… Оружие бандитам продаёшь… - Побазарь напослед, святоша. Мне твои притчи как козе баян. Я мотаю за кордон. Ищи ветра в поле. И плевать на твоих спецназовцев. Не всё ли равно, от чего им подыхать – от пули бандитской или от моих фугасов. Паспорт у меня другой. Я теперь не Кандыгин, а Веселов Аристарх Петрович. Уразумел, сержант? Да только тебе мои откровения уже ни к чему. Недолго осталось тебе стонать. Добивать тебя не стану. Не надейся. Полежи, помучайся, прежде чем Богу своему душу отдать. Прочувствуй хорошенько, надо ли было прапорщика Кандыгина в беззаконии обвинять. Долго не протянешь. Пески здесь, камни, гадюки по ним ползают. Да ещё вот эти твари… Кандыгин щелчком сбил с себя скорпиона, отстегнул от пояса флягу с водой. Отвинтил крышку, напился. Дронов облизнул губы, отвернулся, чтобы не смотреть на фляжку. - Жарко-то как… Пекло настоящее. Я в Испанию рвану. Там прохлада, свежий морской воздух. Денежки отмою, в Россию вернусь. Бизнесмен Аристарх Веселов… Звучит?! А, Дронов? Подыхаешь? Пить, наверно, хочешь, боец? – издевательски спросил Кандыгин.
– На, пей, напослед, святоша. И вылил воду за воротник солдата. Отбросил флягу, свистнул бандитам. - Эй, джигиты! Сбросьте этого праведника с обрыва. Да поторопитесь. Надо делать ноги отсюда. Неровен час – кого-нибудь принесёт леший. Кандыгин проворно вскочил в кабину «Камаза», сел за руль, и грузовик, вздымая тучу пыли, покатил по каменистой дороге… - Ну, так как? Вспомнил? Вопрос прозвучал резко и сурово, со стальными нотками в голосе. Сидящий перед Кандыгиным человек уже не был тем простотовато-наивным, задиристым сержантом. Власть, сила и уверенность в правоте чувствовались в его взгляде, в движениях. - Ты… сейчас… кто? - Как и был… Евгений Иванович Дронов… А для тебя, Кандыгин, старший следователь по особо важным делам… После армии юрфак университета закончил… - Невероятно… И как ты выжил… Ведь никаких шансов! Просто чудо. – заскрипел креслом Кандыгин. - Меня «вертушка» подобрала. Пилоты заметили, дай им Бог здоровья и мягких посадок, в госпиталь доставили. А там врачи – тоже от Бога! Кости переломанные собрали, пулю извлекли, меня залатали, на ноги поставили. Правда, левая чуть короче стала… И никакого чуда. Господь сохранил. В кармане моей куртки гаечный ключ лежал. Второпях забыл его в багажник бросить. Об него пуля шлёпнулась, рикошетом в тело вошла… Да вот она! Полюбуйся, Кандыгин! И Дронов кинул на тарелку с объедками перепелов смятую пулю. - Долго хранил, чтобы вернуть тебе, Кандыгин. - Отомстить хочешь? - Соломон наставлял: «Не говори: «Я отомщу за зло; предоставь Господу, и Он сохранит тебя». Глава двадцать, стих двадцать второй. - Как… ты м-меня… н-нашёл? – тупо глядя на мятую пулю, краснеющую медной оболочкой, - угрюмо спросил Кандыгин. - И не искал я тебя вовсе. К чему? Ведь мстить я тебе не собирался. Я не сомневался, что Божья кара не минует тебя… Наши следователи раскрыли убийства, заказанные неким Аристархом Веселовым. Ты же сам сообщил мне свою новую фамилию. Бизнесмен Аристарх Веселов! Легко запомнить… Большой срок тебе грозит, Кандыгин. Очень большой. Кандыгин приподнял подлокотник кресла, вынул из тайника увесистые пачки зелёных купюр, швырнул на стол. - Может, договоримся? А, Дронов? Сколько хочешь? Дронов обвёл глазами лежащие перед ним деньги, покачал головой. - Дёшево ценишь жизни убитых тобою конкурентов и тех бойцов, погибших от пуль и снарядов, проданных бандитам. Кандыгин по-своему понял слова Дронова. - Сколько? – задыхаясь, повторил он, выбрасывая на стол одну за другой пачки долларов. – Большие деньги, Дронов… Очень большие… Может, замнём… Всё отдам… - Отдать придётся. В государственную казну. Всё, нажитое преступным путём… - Явку с повинной… Добровольную сдачу… - Поздно, Кандыгин. Уголовное дело номер «3417» на контроле у прокурора области. - Ты как был праведник, так им и остался. Дурак ты, святоша… Да за такие бабки… - Ты как был нечестивым, так им и остался, - в тон Кандыгину ответил Дронов. – Но за все нечестивые дела наступает расплата… Вместо обеда за тысячу долларов будет тебе тюремная похлёбка. И я тут ни при чём. Ты сам избрал себе нечестивый путь. Ибо сказал мудрый Соломон: «Верный человек богат благословениями, а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным». Глава двадцать восемь, стих двадцатый. - И что я тогда не пристрелил тебя.., - прохрипел Кандыгин. По мраморным ступеням офиса звенели подковками омоновские ботинки. Бойцы из отряда милиции особого назначения торопливо вошли в кабинет, надели Кандыгину наручники. - Святоша! – бросил он злой взгляд на бывшего сержанта-десантника. - Пригласите понятых, - спокойно сказал Дронов.
Посидели… Поговорили… «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом… Потому что пьяница и пресыщающийся беднеют, и сонливость оденет в рубище». Книга притчей Соломоновых, глава 23, (20, 21).
Августовский солнечный день. Бархатно-тёплый, с чистым голубым небом, один из тех, когда на дворе уже не лето, но ещё не осень. Прибитые ночными похолоданиями, не докучают вечерами комары. В палисадниках домов радуют глаз пышные гладиолусы, георгины, разноцветные астры и флоксы. На асфальте тротуаров, шевелимые лёгким ветерком, краснеют, желтеют первые опавшие листья клёнов и берёз. В такую благодатную погоду лучше всего пройтись по лесу в поисках тугих боровиков и подберёзовиков. Почитать книгу в тишине парка. Расслабиться на берегу реки с удочкой или посидеть у костерка с подвешенным над ним котелком. И предаться мечтам, сокровенным мыслям, думать о вечности всего, созданного Богом, о сущности бытия. На рекламной вывеске, прибитой над входом в шумную забегаловку, выясняли отношения два взъерошенных воробья. Задорно чирикали, наскакивали друг на дружку. Что-то не поделили пернатые собратья. Разом сорвались, улетели куда-то. Синий фанерный щит с неровной надписью «Посидим, поговорим» и столь же примитивно намалёванной на нём кружкой с шапкой пены, белел потёками птичьего помёта. Надо полагать, по замыслу хозяев пивнушки, он являлся украшением их заведения, приглашая неприхотливых посетителей – местных забулдыг – потратить последние гроши на дешёвое «Жигулёвское», привычно разбавленное водой из крана. За дверью забегаловки, распахнутой на улицу, манящую не спеша прогуляться по ней, гул хмельных голосов и табачный дым. Эти голоса смешивались со звонкими детскими визгами, доносящимися с площадки детского сада, а сигаретно-папиросный чад растворялся в запахе выхлопных газов машин. Шли пешеходы, у ног вертелись голуби. Дворник в оранжевом жилете суетился у крыльца супермаркета. На мусорном баке стрекотала сорока, отгоняя от него лохматую собачонку. Обычный трудовой день… Для кого как… Во всяком случае, не для всех горожан он был обыденно-будничным. В этот ясный погожий день, ласкающий душу и тело упоительно-нежными лучами небесного светила, автослесарь станции технического обслуживания автомобилей Сергей Морозов получил зарплату. Двадцать тысяч рублей. Приличные, в общем-то, деньги. Но не радостно Сергею от тугой пачки купюр, вложенной во внутренний карман пиджака, аккуратно застёгнутый на пуговичку. Какое-то внутреннее чувство подсказывало Сергею, что надо бы сначала зайти домой, отдать деньги жене. Ранним утром она закатила скандал: - На какие шиши детей в школу собирать? А кормить их чем? Получку ему хозяин не даёт… Мужик ты или барышня кисейная? Потребуй! Отдаст, никуда не денется… - А-а.., - махнул рукой Сергей.
– Приди сейчас домой – обратно не вырвешься… И ноги понесли в пивную «Посидим, поговорим». Посидеть… Поговорить… В пивной, среди общего гула, высокий дискант Сергея, созвучный ноте «фа», выделялся громкими выкриками. - Так вот я и говорю: не повезёт – в собственное дерьмо вляпаешься! На одни и те же грабли опять наступил! – наполняя кружку пивом, запальчиво сказал Сергей, не молодой уже мужчина с проседью на лысеющей голове. За одним столом с ним молча потягивали горьковатое «Жигулёвское» два стриженных под «ноль» парня. Поглядывали на добротный костюм Сергея, щерились насмешливо-хитроватыми улыбками. У парня в клетчатой безрукавке, худого, узколобого, сидящего напротив, под глазом багровел кровоподтёк. Рядом с ним крепыш в чёрных очках, в синей майке, обтягивающей мускулистую грудь. На голых плечах татуировки. На левом: грубо наколотое изображение православного креста. Под ним корявая надпись: «Не забуду мать родную». На правом столь же примитивный рисунок кинжала, пронзившего сердце, и ниже грозное предупреждение: «За измену не прощу». - Давал себе зарок не трепать языком. Так нет… То там брякну что-нибудь лишнее, то в другом месте… А люди всё передают начальству. А тому не нравится слышать про себя правду… Гонят взашей… И на кой чёрт сдалось мне обозвать хозяина СТО клопом кровососным и жуликом? Эх, дурак я, дурак… - пристукнул Сергей кулаком по столу. Его резкий выпад не произвёл впечатления на незнакомцев. Парень с подбитым глазом придержал тарелку с креветками, покосился на Сергея. - Тише, дядя… Закусь опрокинешь… Другой, который в очках и в майке, зубами продавил креветку из розового панциря в рот, глотнул пива. Безразлично произнёс: - Уволили… Подумаешь… Была бы шея, хомут найдёшь, папаша. Ещё не один такой костюмчик себе притаранишь… - Где сейчас устроиться? Хотя я автослесарь с опытом, но года не те… Дурак я, - качая головой, сокрушался Сергей. Узколобый ухмыльнулся. - Если дурак, то надолго. Тот, который поклялся не забывать мать и убить за измену, хрипло рассмеялся. - Отец Никанор… Ну, помнишь, Щербатый, нашего священника? Узколобый кивнул. - Молитву запел… Так завыл, что Васька Кривой смех не сдержал… Ну, ты помнишь, Щербатый, щипача, который по третьей ходке пришёл? Как заржал Васька, отец Никанор сказал ему: «Толки глупого в ступе пестом вместе с зерном, не отделится от него глупость его. Притча Соломонова, глава двадцать седьмая, стих двадцать второй». Мне те слова запомнились… И как впечатались в башку - сам удивляюсь?! - Душевно Кривой пел… Эх, Магадан, Магадан… Столица колымского края… Пятерик ему осталось париться. Приятели замолчали. Поглядывая на Сергея, изредка перекидывались между собой короткими, понятными лишь им словами. Крепыш что-то шепнул узколобому, тот кивнул и вскинулся заплывшим глазом на Сергея. - Всё нормуль, папаша. Не бери в голову! - Думаете, мне горько и обидно из-за того, что меня уволили?
– ответил Сергей.
– Мне деньги жалко. - Какие деньги?! – в один голос спросили парни. - Свои собственные! Заработанные вот этими трудовыми мозолями! – показал Сергей плохо отмытые от мазута и в ссадинах ладони. – Я вкалывал, как прокажённый, без выходных… Несколько движков перебрал, поршневые на них поменял… Две машины, разбитые в дрободан, выправил… Клиенты довольны… А он, гад, выгнал меня… Пинка дал под зад! А за что?! Не понравилось ему, жлобу толстомордому, что правду о нём сказал… Захмелевший Сергей, не стесняясь в выражениях, подробно обрисовал сцену диалога между ним и хозяином автомастерской. - Вхожу… Сидит, кофе пьёт, скот вонючий… Мурло – во! Харю отожрал. На меня рожу уставил. «Ты называл меня клопом кровососным и жуликом?» - это он вопрос задаёт. – Когда?
– спрашиваю. «Вчера вечером в курилке».
– Вот гады, отвечаю, - уже настучали… Ну, называл… А что? Неправда? Две тетради у тебя, жулик! Одна липовая, для налоговой инспекции. Другая для настоящих расходов. И разве не кровосос? Паразит ты! За три месяца ни копейки не заплатил! Всё денег нет! А жрать в ресторане деньги у тебя есть? На Канарах пузо греть тоже находишь деньги? Вот пойду в прокуратуру, в налоговую, оденут тебя на кукан! – сказал я ему. Морда у него краской налилась, как помидор стала. «Умник, - говорит, - ты, вижу, большой, а простой истины не разумеешь: у меня, - говорит, - всё схвачено. Официально ты не трудоустроен… Не докажешь». А я ему, вот как ты давеча, притчу Соломона, главу двадцать восьмую, стих одиннадцатый… Он так и отпал. Говорю ему: «Человек богатый – мудрец в глазах своих, но умный бедняк обличит его». - Ну, даёшь, папаша! В самый дых всадил ему! – одобрительно сказал узколобый, внимательно приглядываясь к костюму Сергея. - Его затрясло от страха, - убедив себя, что так оно и было, самодовольно ответил Сергей, довольный похвалой. - Ну, а ты? - Пообещал, что расскажу клиентам, как дурят их на СТО. Вместо новых запчастей ставят бэушные. - Ну, а он? - Понятно… На дверь указал… Уволил… - И что? Расчёт выдал? – как бы сочувствуя Сергею, осторожно спросил узколобый. – Деньги получил? - Двадцать тысяч… За три месяца работы без продыху! Ну, скажите, разве в наши дни это деньги?! Сергей в доказательство похлопал себя по карману пиджака. - Курам на смех! Цены растут, а зарплату эти сволочи предприниматели, частники-эксплуататоры, не повышают. Двадцать тысяч выдал! Что на них купишь? Сергей, распалясь, снова похлопал себя по карману. - Вот они, гроши… Двадцать тысяч! Да он мне в три раза больше должен был заплатить! Парни понимающе перемигнулись. - Ты где молотил? В «Метеоре»? – угрюмо спросил парень в очках, если верить его татуировкам - верный сын и безжалостный ревнивец. Повернулся к узколобому. – В натуре, Щербатый, хозяин той эстэошки козёл вонючий. Поможем папаше… Сгоняй за водярой. И колбаски прихвати. Пиво без водки – деньги на ветер… Верно, папаша? Не горюй… Ты же автослесарь… А у меня корифан в автосалоне менеджером пашет. Устроим тебя. Башли там платят хорошие и без задержки… Щербатый скоро вернулся, выставил на стол бутылку водки, выложил ломти колбасы и порезанный лимон. - Короче, папаша… Сейчас канаем в автосалон… Да не тушуйся! Там свои в доску! Будешь получать как помощник президента! Давай, накати за твою новую работу! Сергей выпил налитый до краёв стакан водки. Внутри обожгло. Застучало в висках. Зашумело в голове. Не завтракал, не обедал. Глядя на колбасу, ощутил голод. Жадно накинулся на еду. - Хавай, папаша, хавай, - придвинул ему колбасу узколобый. Подсел ближе, приобнял Сергея, погладил пиджак. - Ничего матерьялец, папаша… Хорошая ткань… Почти новьё! И фасончик моднячий! Клёвый костюмчик! - Гер… Германия! Я его… всего пару раз над… надевал… И вот сегодня… По случаю захода на ковёр… к начальству. Пришлось.., - качаясь, промямлил заплетающимся языком Сергей. После водки и съеденной колбасы его потянуло в сон. Он уже с усилием держал голову. Ему подали второй стакан. Сергей хлобыстнул… и провалился в небытие. И больше уже ничего не помнил. Отрывочно, словно во сне, возникали видения… Какие-то люди стаскивали с него пиджак и брюки, сдёргивали носки… Из тумана выплывали деревья… Канава… Холодный мрак ночи… Яркий свет… Люди в белых халатах… Возня… Шум… А он всё падает, падает… Очнулся Сергей на койке медицинского вытрезвителя. В одних трусах. Без денег и сотового телефона. Без ключей от квартиры и наручных часов. С разбитыми губами и опухшим носом. - Где вы так назюзюкались? – заполняя журнал, спросил капитан милиции. - В пивной лавке «Посидим, поговорим»… - Посидели, значит… Поговорили… В итоге без штанов остались. А могли и жизни лишиться. - Кабы не сказал им про деньги… Ещё Соломон учил: «Кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою». - Грамотные нынче пошли выпивохи… Библию почитывают… Стих двадцать третий главы двадцать первой помнят… А ведь предупреждал Соломон в притчах тех, что пьянство губит таких, как вы, Морозов. О чём гласят стихи двадцать девятый и тридцатый главы двадцать третьей? Молчите, Морозов? Слабо? Ну, так поднимите глаза на плакат, что висит над вами. Наглядная агитация для наших завсегдатаев! Читаю, вам, Морозов, на похмелье. Слушайте и вникайте. Соломон спрашивает: «У кого вой? У кого стон? У кого ссора? У кого раны без причины? У кого багровые глаза?» Отвечает Соломон: «У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыскивать вина приправленного». Вой, стоны жены и ссора в вашем доме, Морозов, обеспечены. Побитую физиономию вам ещё отделает скалкой или сковородкой супруга… Старшина Иваньков! Дайте ему какое-нибудь бесхозное тряпьё, чтобы прикрыть наготу… Ступайте, Морозов! Сергей вышел на улицу. В драном больничном халате без пояса, в тапочках на босу ногу. Накрапывал дождь. Было прохладно, ветрено и уныло. Грязно-серые облака тащились по пасмурному небу. К горлу подступала тошнота. В голове шумело. Насмешливые слова милиционера молотками стучали в ней: «Посидели… Поговорили…». Миллионщик из Луковки «Иной выдаёт себя за богатого, а у него ничего нет; другой выдаёт себя за бедного, а у него богатства много». Книга притчей Соломоновых. Глава 13 (7). Луковка – село старинное. Приземистые дома из потемневших лиственничных брёвен украшены резными наличниками. Давно нет в живых мастеров ажурной резьбы, а дело рук их восхищает проезжавших и проходящих здесь путников. Издалека видно село белокаменным собором. Радуют глаз его золочёные купола, и мелодичный перезвон колоколов, услаждая слух, разносится над высоким берегом Иртыша. Много в селе богатых, зажиточных домов. В каждом дворе за высоким забором лает рослый, злой пёс, устрашающе гремит цепью. Исстари на Руси так повелось: если непогода и голод вынудили путника искать в поздний час ночлег, пройдёт он стороной такой дом, хозяин которого, уповая на бедность свою, откажет в куске хлеба и приюте, отругает путника со словами: «Бродят тут всякие». Случается, и собаку спустят на несчастного горемыку. А ведь ещё мудрый Соломон говорил: «Кто ругается над нищим, тот хулит Творца его…» Притчи Соломона, глава 17 (5). …У самого берега реки заросший бурьяном огород с поваленной изгородью. Ветхая избёнка вместо забора сосенками окружена. Нет и собаки. Много лет здесь жил известный на всю округу плотник и кровельщик Илларион Воробьёв, мечтатель и фантазёр, за что и прозвали его Миллионщиком. Однажды, дождливым вечером в мокрое окно Иллариона постучал седобородый странник. Котомка у него через плечо на верёвочке болтается. В руке посох. Крестик на нитке свисает с худой старческой шеи. Рубаха износилась на локтях, голые колени проглядывают из драных штанов. На ногах чуни дырявые. Бомж – одним словом. Без определённого места жительства человек. Но у него на то свои причины и не нам его судить. Дрожит старик, продрог, крестится: - Пусти, мил человек, ради Христа… Обогрей да в хлебе не откажи… И Бог воздаст тебе за добро. - Входи, святой человек, - гостеприимно распахнул дверь Илларион. – Один живу… Как раз баньку истопил. Согреешься, дедуля, и ужинать будем. В бане Илларион похлестал веником старческие мощи пришельца, окатил водой и подал ему чистое бельё, свои потрёпанные, но целые брюки, рубашку, куртку и сапоги. Рваньё старика бросил в печку. - Переоденься, дедуля, и вечерять пойдём. За чаем с дикой душистой малиной Илларион спросил: - И чего тебе дома не сидится, старче? Всё ходишь по миру. Жил бы в городе в доме ветеранов. Тёплый туалет, горячая вода в кране, ванная комната… И кормят прилично. Постель меняют. Медицина там. Чистота. Мылся бы каждый день. А то ходишь неопрятный… Извини, конечно… - Была у меня большая квартира со всеми удобствами, о которых говоришь. Детям оставил… Не нужен им стал, - вздохнул старик.
– Пусть живут… Не хочу им докучать своей немощью. А в дом престарелых не пойду… Нет… Городские жители телом чистые, а душой грязные. А я хожу… Никому зла не причиняю. Ничего мне не нужно окромя этой палки да куска хлеба…. Добрые люди не перевелись… Подают… Не голодаю… - А мне, дедуля, концы с концами сводить надоело. Всё надеялся разбогатеть. Мечтал миллион заработать или найти где. За то в деревне Миллионщиком прозвали. В насмешку… А жизнь прошла, и мечты остались мечтами. Только и остаётся: взять, как ты, посох и отправиться гулять по белу свету. - Мудрый Соломон сказал: «Предай Господу дела твои, и предприятия твои свершатся». - Как выбраться из проклятой нужды? Вот вопрос, дедуля… Что, если задумаю и впрямь стать миллионером, свершатся мои предприятия? - «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его», - говорил Соломон. И что проку в миллионе, коли из-за него смерть примешь? Ведь, почитай, каждый день, каждый час из-за богатства лишаются жизни владевшие им. - Читал Библию… Приходилось… Но в тех притчах и другое сказано: «Имущество богатого – крепкий город его, беда для бедных – скудость их». Что скажешь, уважаемый? – придвигая старцу вазочку с вареньем, торжествуя, спросил Илларион. - Отвечу словами Соломона: «Надеющийся на богатство своё упадёт; а праведник, как лист, будет зеленеть». - А мне, дедуля, хоть на старости лет пожить по-человечески хочется… Отдохнуть на берегу Средиземного моря… Купить квартиру улучшенной планировки… Ездить в иномарке… Жениться на доброй и ласковой женщине… Это тебе, дед, ничего не нужно. А мне миллиончик вот как бы сгодился! Пусть тогда в деревне меня взаправду миллионщиком зовут… Найти бы клад! Горшок, к примеру, с золотыми монетами, купцом каким припрятанный. Ведь находят же другие… - «Есть золото и много жемчуга, но драгоценная утварь – уста разумные», - предупреждал Соломон. - А, всё слова.., - отмахнулся Илларион. – Невезёт мне в жизни, хоть ты тресни. Ладно, давай спать, дедуля. Рано утром странник взял посох, забросил за спину котомку с хлебом, солью, поблагодарил за приют и, прежде чем выйти за порог, сказал Иллариону: - Помни, сын мой, наказ Соломона: «Язык глупого – гибель для него, и уста его – сеть для души его». Оставь мысли свои о миллионах. Душой щедрой богатый ты, а это дороже золота. Храни тебя Господь! Оставайся с миром, добрый человек! Старец осенил Иллариона крестным знамением и пошагал неведомо куда. Илларион, качая головой, долго смотрел ему вслед. На другой день он уехал в райцентр. В обществе охотников и рыболовов уплатил членский взнос. - Участок мой у реки пустует… Быльём порос, - обратился он к председателю правления. – Пользуйтесь им, отдаю бесплатно. Растроганный председатель на радостях подарил корзинку, умело сплетённую из ивовых прутьев. На улице Иллариону встретился односельчанин тракторист Кирилл Вознюк. - Привет, Миллионщик! – гаркнул Кирилл. – Что шастаешь тут? В сбербанк за деньгами с корзиной собрался? Не иначе – клад Колчака нашёл? – расхохотался тракторист. - Да нет… Сейчас покажу, - пошарился по карманам Илларион.
– Где же она? Ах, да… У меня же её забрал дежурный… - Кого забрал? - Не кого, а что… Повестку… - Из милиции? – опять хохотнул Кирилл. - Да нет… Представляешь… Вызывают в военкомат и присваивают мне звание капитана… А зачем оно сейчас? Кабы с молоду… У Кирилла челюсть отпала. Стоит с раскрытым ртом. Не знает, то ли верить, то ли нет… Да не всё ли равно… - Обмыть звёздочки полагается. - Это уж как водится… - Ну, так поехали скорее домой! - Не-е… Мне опять в военкомат надо… Военный билет офицера запаса забрать… Обещали к пяти вечера все печати проставить… Если фото успею принести. Шесть штук. Три на четыре. Извини… Тороплюсь в фотографию. - Ну, дела-а, - удивлённо-растерянно протянул Вознюк, прикидывая, кого можно будет притащить с собой на халявную выпивку. От райцентра до Луковки, если по трассе, километров десятка два будет. А напрямки через лес и скошенный луг наполовину меньше. Илларион решил на автобус не тратиться. И Вознюка там можно встретить… Нет, лучше пешочком. Пройтись по тропе, устланной шуршащей жёлтой листвой. Заодно грибков пособирать. Благо, есть во что. - А здорово я его прикупил с военкоматом, - вслух проговорил Илларион, срезая белый гриб. – Знай наших… А то всё Миллионщиком дразнят. В глаза… А промеж себя по старой фамилии Дураченкиным зовут. Ещё и полпути не пройдено, а корзина почти полна. Удобно примостившись на валёжине, Илларион не спеша осматривал и чистил грибы, отбрасывая с червоточинами и взятые поначалу тугие подберёзовики, но уже ставшие мягкими. Перебирая грибы, вспоминал прожитое, вчерашний разговор со странником, перебирал в памяти ушедшие года. Вся жизнь у него вкривь, вкось, наперекосяк. Луковские старожилы сказывали, будто когда мать рожала его, уронила нечаянно, ударила мальца головкой об пол. Так с тех пор одна невезуха ему. Родился без отца. Мать нагуляла мальчонку от шофёра, присланного в село на уборку урожая. Злые языки тотчас нарекли новорожденного суразёнком голопузым. Они же подсказали ей назвать малыша модным именем Илларион, которое никак не вязалось с фамилией Дураченкин. Это уже потом, когда ни одна девка не захотела выходить замуж за парня с такой неблагозвучной фамилией, Илларион сменил её на Воробьёва. Но замена паспорта не утратила в народе привычку по-прежнему называть его Дураченкиным. В детстве упал с лошади, повредил ногу. Кое-как окончил среднюю школу. Принципиальные учителя поставили ему двойки на экзаменах, но сердобольный директор велел исправить плохие отметки на удовлетворительные. - Выдадим парнишке аттестат, - сказал умудрённый жизнью педагог. – В институт не пойдёт, станет трактористом, будет пахать землю, нас с вами хлебом кормить. Душа Иллариона рвалась к морю. Мечтал служить на флоте. Врачи заприметили травму ноги, забраковали. Призвали в стройбат. Научился там класть кирпичи, плотничать, столярничать, ремонтировать кровли. После увольнения из армии вознамерился обосноваться в городе. Подзаработать денег, приобрести квартиру. Жениться. Опять невезение. Тяжело заболела мать и вскоре умерла. Остался Илларион в захудалой избе с тремя несовершеннолетними сестрёнками. Старшей Ольге пятнадцать лет тогда было. Анюте двенадцать, а младшенькой Наташке и вовсе только семь годков. Все девчонки не похожи друг на дружку. Пышноволосая, чернявая толстушка Ольга – весёлая хохотушка. Конопатая Анюта с длинной рыжей косой – худая, хмурая. Беленькая, с короткими волосёнками Наташка – голубоглазая, курносая, плаксивая девчушка в замызганном платьице. Неизвестно, кто их биологические отцы. Не с кого спросить за воспитание, не с кого алименты потребовать. Такой вот детский сад достался недавнему солдату. Одевать сестёр надо, обувать, кормить, в школу собирать. Тех грошей, выделенных службой социального обеспечения, явно не хватало на все эти расходы. Засучил Илларион рукава дембельской куртки и пошёл мантулить. Совхоз с громким названием «Победа» к тому времени развалился. Оставалось одно: случайные заработки. Пока чинил чужие крыши, своя совсем прогнулась. Обветшала изба. Не доходили до неё руки. Хозяйство во дворе. Корова, телёнок, бык, свинья, куры, гуси. Им уход нужен, корма. Ещё в зиму дров запасти. Опять же огород. Посеять морковь, свеклу, летом поливать и полоть грядки. Картошку посадить, обработать, выкопать. И каждый день воды из колодца натаскать для своих нужд, для скотины. Печи протопить, а прежде золу из них выгрести. Стайки, сараи вычистить, навоз на огород вывезти. Ещё и на работу идти, деньги на пропитание, на одежонку путную для девчонок зарабатывать. Они, малолетние сестрёнки, конечно, помогали до поры, до времени. Прибрать в доме, сварить борщ, посыпать зерна птицам, сбегать в магазин за покупками – это было их обязанностью. Быстро бежит время… Не заметил Илларион, как остался один. Выросли сёстры, уехали из Луковки. Ольга – стоматолог. Замуж за турка вышла, в Стамбуле живёт. Анюта тоже мединститут закончила. С офицером-пограничником на Курилы улетела. Наташка ещё не замужем. На последнем курсе в геологической академии. В Якутию укатила. Всё какую-то кимберлитовую трубку с алмазами ищет. Вырастил Илларион сестёр, выучил, в люди вывел. Сам только вот в развалюхе остался. Упирался как папа Карло, но богатства не нажил. Семьёй не обзавёлся. На троих детей не всякая пошла бы за него. Да и не нужна ему всякая. А та, которая нравилась, продавщица Зинка, и смотреть на него не хотела. По правде сказать, Илларион уже и сам старался не смотреть на себя в зеркале. Морщинистое лицо, щёки впалые и смеяться нельзя: дырки от выдранных зубов видны. Хотел бороду отрастить. И тут заковыка. Бородёнка получилась козлиная, тощая, жиденькая. Топорщится клочками. На избу Иллариона никакая одинокая бабёнка не позарится: скособочилась. И двор в ней теперь пустой. Избавился от скотины Илларион. Зачем ему хозяйство? Отдыхать пора от забот. Бычок лишь оставался. Думал в зиму продержать, откормить, а уж потом продать. Мокик японский надеялся купить. Да где там… Приезжала в гости Ольга со своим Мохаммедом. Подарила турецкую майку и набор китайских бабахалок для праздничного фейерверка. И хотя до Нового года оставалось два месяца, не терпелось Иллариону пальнуть. Пальнул… Упала горящая ракета в зарод сена. Был стожок, и нет его. Пришлось сбыть бычка досрочно, а заодно с мечтой о мокике распрощаться. Ничего нет у Иллариона. Гол как сокол. На скромную пенсию живёт. Нет… Существует… Живут те, у кого миллионы… Обо всём теперь можно лишь мечтать… А что?! Вдруг за границей отыщется богатый дядя и наследство ему оставит. Бывают же такие случаи… Неспроста, ведь, в Луковке Миллионщиком его прозвали. И потом этот странник… «От миллиона, - сказал, - умрёшь». Лукошко давно полно грибов. Тугие красавчики с бархатистыми коричневыми шляпками, словно шоколадом облитые, белели в кузовке свежесрезанными ножками. Не спешит Илларион домой. Что ему делать там? Кто встретит у разбитых ступеней крыльца? И потому он вновь присаживается на пенёк, достаёт из кармана булку с повидлом, купленную в городе, отщипывает от неё по кусочку и предаётся сладостным мечтам… Хорошо бы найти клад Колчака! Золотой запас России! В тяжёлых слитках… Где-то здесь отступал адмирал с боями, зарыл в землю царскую казну, чтобы не досталась оголтелым большевикам. Илларион закрывает глаза и… Вот он бредёт по лесу… Раздвигает под обрывом холма кусты боярышника и видит перед собой обвалившийся вход в подземелье. Осторожно влезает внутрь и находит там стеллажи… Нет… Там же темно… Сначала зажигает спичку. Сквознячок колышет робкий огонёк. Шелестят под ногами прелые листья, шуршат в них испуганные мыши. Спичка тухнет. Дрожащими пальцами он чиркает о коробок другую, и бледное пламя тускло освещает истлевший мундир и покрытый плесенью скелет. Рядом валяется ржавая винтовка. Ясно… Солдата застрелили, чтобы сохранить важную тайну. Гнилые доски рассыпаются в труху. И слитки золота, аккуратно сложенные, предстают взору изумлённого Иллариона. Здесь же пыльные, окованые железом сундуки… Тяжело, со скрипом поднимаются крышки. Глаза слепит блеск бриллиантов… Старинное оружие… Кубки, кувшины, вазы – все из чистого золота… И он один во всём мире владелец этих сокровищ! Новый Алладин! Али-Баба! Граф Монте-Кристо! Да… Но как распорядиться этими несметными богатствами? Начнёшь сбывать – быстро сцапают. «Где взял? Откуда?» Нет… Лучше заявить… Двадцать пять процентов клада по закону должны выплатить… Но ведь обманут… Самого пришибут… Как узнают место колчаковского клада, так и убьют. Тут надо действовать наверняка. Президенту сообщить… Телеграммой… Так мол и так… Имею сведения особой государственной важности. Президент, конечно, сам не поедет. Пришлёт фээсбэшника. А тот себе всё захапает. Пристукнет и скажет потом, мол, шизик был какой-то… Напридумывал всё… Нет… С золотом заморочек много. Лучше готовые деньги найти. В долларах? Обмены… Распросы… Попадёшься, как кур во щи и к бабке не ходи. С рублями проще... Сидя на пне, Илларион опять мысленно раздвигает траву в поисках грибов и находит большую сумку. Ну, такую, с какими ходят альпинисты или бойцы спецназа. Лежит себе, а вокруг никого. Лес шумит. Птички щебечут. Неподалеку дятел стучит. Заглянул в мешок и ноги затряслись от страха и радости одновременно: плотно набит пачками банкнот. Схватил, словно куль с картошкой, взвалил на спину и побежал. Куда? К речке, понятно. По воде долго шёл, чтобы собак сбить со следа. Наконец, запыхавшись, сбросил мешок в густом ельнике, нетерпеливо развязал мешок. Деньги! Сколько? Миллионов двадцать, тридцать… С наслаждением перебирает пачки из тысячных купюр. Так… Перепрятать! Срочно! Деньги, разумеется, ворованные… Передавали по телевизору, что бандиты недавно банк ограбили… Охранника убили… Вон где, значит, спрятали. Деньги все нумерованные… Рассчитаешься в магазине, а там компьютер в секунду вычислит, что денежка эта на учёте в милиции. Не успеешь оглянуться, как наручники наденут. Тогда как? Возьмёт он две-три пачки и в другой город махнёт. Там на базаре будет покупать яблоки, виноград, шмутьё разное… Разменивать деньги, отмывать… А ну, как попадёшься с ними? Всё! Хана! Обвинят в соучастии… Нет… Что-то другое надо найти… Распятие золотое! Старинное! Увесистое! «Где нашёл?» На берегу реки… Вода после паводка спала, мель обнажилась… Там раньше церковь деревянная была… Погост монастырский… В приятных мечтаниях Илларион легко дошагал до села. У его дома, в тени сосен блестел эмалью чёрный джип. Двое мужчин в камуфляжных костюмах возились у открытого багажника, что-то перекладывая в нём. – Какие у вас замечательные грибы! Настоящие дары леса! – восхищённо сказал один из них со звёздами подполковника на зелёных погончиках. Его спутник, майор, неуверенно спросил: - Может, продадите нам, отец? Илларион, не привыкший к общению с людьми высокого уровня, смутился от уважительного к нему обращения. Протестующе замахал руками. - Что вы! Не надо денег… Берите так! Вместе с корзинкой. Пересыпать нельзя. Помнутся… Один живу. Собирал так… В удовольствие… Сами они в корзину просились. А надо, так я ещё себе наберу. - Спасибо, отец! Выручил! – принимая грибы, поблагодарил майор. И сунул в карман Иллариона сотенную бумажку. - Это вам на бутылёк! – добродушно улыбнулся майор. – Кстати, где тут у вас местечко удобное для рыбалки? Так, чтобы с удочкой у тихой воды посидеть, костёр развести, ушицу заварить… - На словах как объяснить? Кабы с вами проехать… - Будем рады! Садитесь в машину! Покажете место – мы вас обратно привезём. Вся Луковка в этот день видела стоящий у избы Миллионщика Дураченкина джип «Land cruser». Как разъезжал в нём Илларион с военными. Вечером к нему забежала базарная торговка Варвара Шестакова. Дом её, обнесённый высоким забором, самый большой в деревне. Денег у неё – куры не клюют, а спросит кто взаймы – не даст, бедной прикинется. «Откуда они у меня? – всплеснёт руками. – сама занимаю хожу». Чтобы выведать про заезжих людей в военной форме, предлог нашла: занять у Иллариона рублей сто. - Когда есть – почему не выручить по-соседски? – добродушно сказал Илларион и отдал Варваре сотенную, полученную за грибы. - Пошто военные к тебе зачастили?
– полюбопытничала Варвара. – Али секрет какой? - А нету секрету, - безразличным тоном ответил Илларион. – Избу продал им и распятие золотое… - Распятие?! Крест золотой что ли? – чуть не задохнулась от неожиданного ответа Варвара. - Он самый… Крест… Такой, как священники в церквях носят… И с цепью золотой… - Где ж взял его? - А надысь на отмели нашёл… Река вымыла… За цепь золотую ногой зацепился… Потянул за неё и вытащил распятие. Куды мне его? Вот и сбагрил от греха подальше. - И хорошо заплатили?
– вздыхая завистливо, спросила Варвара. - Десять тысяч! - Всего-то? - Так то ж в долларах… На рубли перевести, по нынешнему курсу… - Илларион задумался… - Думаю, тысяч триста будет… - Везёт же дуракам! – обозлённо процедила сквозь зубы Варвара. – Не в обиду будь сказано… - А я и не обижаюсь… Я же Дураченкин, - довольный, что Варвара так легко уверовала в придуманную им легенду о кладе, со смешком ответил Илларион. - А избу? Неужто эти вояки не нашли ничего лучше твоей развалюхи? – не унималась Варвара. – Мой дом самый видный, во сто крат лучше твоей избы… - Огород мой к самой реке подходит… Так? - Ну… - Вот… Военные хотят здесь базу для своих рыбаков сделать. Моя хата им так… Главное, чтобы место у воды подходящее было. - И за сколько сговорились? - Я не торговался… Они сами цену дали… Уступил… А как? Миллион рублей наличкой выложили… Богатый я теперь, Варя… - Наличными?! Миллион?! – вытаращила глаза Варвара. - Миллион! К дочери Анне на Курилы уеду… А может, в Турцию к Ольге… А что? Куплю домик на берегу моря… Красота! Денег теперь у меня, как у дурака махорки! Дураченкин же я… Не Воробьёв… Зато миллионщик теперь настоящий, - продолжал Илларион притирать уши Варваре. Потеряв дар речи, та кинулась в деревню с потрясающей новостью. Скоро в Луковке только и разговору было, что о золотом распятии и выгодно проданной избе. Ночью, когда взбудораженная Луковка, отгудев потревоженным ульем, погрузилась в темноту и впала в сон, у избы Иллариона Воробьёва остановился автомобиль. Из него, озираясь и по-волчьи прислушиваясь, вышли три парня с бейсбольными битами в руках. Натянув вязаные шапки по самые глаза, пригнувшись, они двинулись к двери незадачливого мечтателя… В протоколе осмотра места происшествия следователь прокуратуры написал: «…Лицо обезображено до неузнаваемости. На теле убитого множество ожёгов, предположительно от пыток горящими сигаретами, и колотых ран, вероятно нанесённых шилом или гвоздём…» Позже преступников арестовали. На суде они клялись, что у замученного ими до смерти пенсионера никаких денег не нашли. В Луковке заверениям обвиняемых никто не поверил. Все так и думают до сих пор, что несчастный Илларион Дураченкин-Воробьёв умер миллионером. Эта убеждённость подогревалась тем, что на месте заброшенного огорода почившего мученика и в самом деле райохотобщество начало строить базу отдыха. Луковские мальчишки и по сей день роются в подполе ветхой избы, ищут спрятанные деньги. Из-за облезлых наличников торчит пакля воробьиных гнёзд, а в пустые окна влетают ласточки. Первый после Бога «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрёл разум». Книга притчей Соломоновых, глава 3 (13). Ночь… В свете прожекторов блестят рельсы железнодорожных путей. Малиново-красным рубином горит светофор. Мигнул, погас и засиял чистым изумрудом. - Отправляемся с пятого пути! Маршрут приготовлен правильно… Выходной сигнал – зелёный! – объявил помощник машиниста Валерий Поляков, открывая в кабине электровоза форточку для осмотра состава. Владимир Устинов, средних лет худоватый мужчина с окладистой рыжеватой бородой поднялся с кресла, прошептал молитву, перекрестился и взялся за рукоятку контроллера. - Включить АЛС! - Локомотивная сигнализация включена! - Включить прожектор! - Прожектор включен! - Рация?! - Рация включена! - Скорость на выходной стрелке?! - Скорость двадцать пять… - Сигнал отправления! Валерий нажимает кнопку, и над притихшей в морозной дымке станцией раздаётся протяжный сиплый гудок. - Поехали, Валера… С Богом! - С Богом, командир! Устинов, не торопясь, щёлкает рукояткой контроллера, набирая несколько первых позиций. Электровоз плавно трогается с места, мощно тянет за собой тяжелогруженый состав. Испытывая чудовищное натяжение, позванивают, готовые лопнуть, стылые от мороза автосцепки. Заиндевелые колёса вагонов, словно нехотя, со скрипом поворачиваются, убыстряют вращение, и вот уже весь состав грохочет на стыках, уходит в темноту декабрьской ночи. Холодный ветер врывается в открытые окна. И машинист, и его помощник, высунувшись из них, обжигая морозом лица, всматриваются в движущийся состав. Каждый со своей стороны. - Слева по поезду порядок! – докладывает помощник. - Понятно… И справа порядок… С одновременным стуком захлопываются выдвижные форточки. Устинов усаживается в кресло, не отрывая чуть прищуренных глаз от убегающей под поезд дороги. Мелкая снежная крупа сыплет на ветровое стекло. Беглый взгляд на помощника, и тотчас Валерий включает «дворники». Размашисто шоркают они по стёклам, оставляя за собой полукружья счищенного снега. В кабине полумрак. Бледно-матовый плафон на потолке тускло освещает листок-выписку предупреждений о скоростях на перегонах, станциях и опасных для движения местах. Синие, зелёные, красные, белые лампочки на пульте управления сияют нежным светом. Чуть потрескивает помехами рация. И равномерный перестук колёс: тук-дук, тук-дук… тук-дук, тук-дук… - Скорость шестьдесят… У знака «Т» - контрольная проверка тормозов, - предупреждает помощник. - Понятно, у знака «Т» скорость шестьдесят, - дублирует машинист. А вот и треугольная табличка на высоковольтной опоре с чёрной буквой «Т». Левая рука машиниста – ручку контроллера рывком от себя до отказа. Правая – на рукоятке тормоза. - Тормозим, командир! – кричит Валерий. - Тормозим! – спокойно отвечает Устинов, поворачивая рукоятку тормоза. Сжатый воздух из резервуаров со свистом давит на поршни тормозных цилиндров. Поезд замедляет ход, скорость падает до нужной отметки. - Скорость на перегоне – восемьдесят, - говорит Валерий. - Понятно, восемьдесят, - кивает машинист. Тормоза отпущены. Щёлкают зубчики контроллера: поезд вновь разгоняется. Валерий вопросительно смотрит на машиниста, и тот утвердительно кивает, что понять можно так: «Сходи, Валера, в заднюю кабину, глянь отметку проверки тормозов на скоростемерной ленте…» Валерий молча уходит. Осматривает ленту. Всё в порядке. Убедившись, что стрелка скоростемера подрагивает на отметке «80», нажимает кнопку ревуна. Тотчас звучит ответный сигнал. - Лента в норме, командир… Скорость восемьдесят, - возвратясь в переднюю кабину, говорит Валерий. Машинист утвердительно кивает. Это значит, что оба скоростемера работают синхронно. Ошибки в их расхождении быть не должно. Эти толстостенные металлические ящики со сложной механикой – всё равно, что «чёрные ящики» на авиалайнерах. Не горят, не разрушаются во время аварий и крушений. Они с точностью до метра и секунды расскажут специалистам-расшифровщикам на каком участке дороги, в какое время, при каком сигнале светофора, на какой скорости произошла катастрофа. Когда было применено экстренное торможение в случае наезда на людей, автомобили и другие препятствия. Скоростемерная лента с параметрами движения поезда – отчёт машиниста о его профессиональных навыках во время поездки. Нарушения инструкций, бесстрастно отмеченные медными писцами, влекут за собой повторную сдачу экзаменов, замену зелёного талона на жёлтый и красный, понижение в должности, а случается, увольнение с работы или даже привлечение к суду. Слаженно работают эти два человека. Зелёные талоны у обоих. За добросовестное отношение к труду не единожды награждались руководством депо. За прямодушие и честность праведников Бог даровал им работу без аварий. Понимают друг друга с полуслова. Валерий посмотрел на машиниста, и тот утвердительно кивнул: «Да, можно теперь и чайку заварить…» Закипела вода в заварнике. Опять молчаливый вопрос и такой же немой ответ: «Да, покрепче… Чтобы не спать…» Сколько сыпать сахару Валерий знает: одну ложечку. Не любит командир слишком сладкий. Устинов осторожно принимает кружку из рук помощника. Всё так же непрерывно глядя вперёд, спрашивает: - А помнишь ли, мил человек, какой сегодня день? - Как не помнить, командир? Тринадцатое декабря. День апостола Андрея Первозванного… - Похвально, что знаешь это… Но не о том я… - Наступление наших войск под Москвой? Хотя нет… Оно дня три раньше было… Ещё в этот день родился любимый всеми актёр Николай Рыбников… - Ёшкин свет! Ты забыл, что сегодня ровно десять лет, как мы ездим вместе! Космонавты одним экипажем столько не летают… С этими словами Устинов снял с руки дорогие швейцарские часы, протянул помощнику. - Держи, брат во Христе! Как обещал… - Точно… В этот день мы поехали вместе… Я ещё сказал тогда: «Тринадцатое, невезучее число… Спасибо, командир! Буду носить их по большим праздникам. Вот скоро Рождество, тогда и надену. А то, ведь, в нашей работе как? Молотком приходится стучать по песочницам… Рукава между вагонами разъединять… Не ровен час, разбить можно… - Твоё дело… - А помнишь, Степаныч, каким Фомой неверующим пришёл я тогда? Устинов, усмехнувшись, бросил на Валерия мимолётный взгляд. Ответить не успел: противно запищала «АЛС», предупреждая о смене зелёного сигнала на жёлтый. - Следуем на «жёлтый»! – доложил помощник. - Понятно, на «жёлтый», - повторил машинист, переводя электровоз с режима тяги на рекуперативное торможение электродвигателями. Защёлкали тумблеры, загудели вентиляторы, задвигались рукоятки контроллера. Зашипел в трубах песок, высыпаясь на рельсы для предотвращения скольжения колёс. «Кольцовка» - шестьдесят пять вагонов, гружёных углем, понеслась под уклон. Машинист упирается ногами в подставку, вжимается в спинку кресла, будто пытаясь своим телом сдержать несущуюся за ним громаду поезда. После спуска – крутой подъём. И так некстати сейчас «жёлтый». Затормозишь - и станешь под горой. Так нередко случается у малоопытных машинистов. Как потом выбираться на подъём? Электровоз начнёт буксовать, от перегрузок будет рассыпаться электросхема. Просить помощи у диспетчера? Пока дадут команду вслед идущему отцепиться от своего состава… Пока закрепят железными башмаками вагоны, оставленные без локомотива… Пока машинист другого поезда вытолкает на гору… Уйдёт уйма времени… А сзади ещё два пассажирских и литерный… А если не затормозить? Если впереди идущий состав не успеет удалиться? Пролетишь «красный» и ударишь ему в хвост. Эти мысли вихрем проносятся в голове. Для размышлений времени нет. Секунды, в которые надо принять единственно верное решение: применить полное торможение или нет. Мгновения кажутся вечностью. Как долго не переключается «жёлтый» на «зелёный»! Там, впереди, медленно тащится на гору такой же тяжёлый состав. Ещё секунду помедлить… Ещё… Нет, не удержать поезд на рекуперации на этом крутом спуске! Правая рука на ручке тормоза. Пора! Валерий нетерпеливо нажимает тангенту рации. - Нечётный, идёшь в Коченёво… Едешь или стоишь? - Проследовал входной станции… Устинов слышит, облегчённо вздыхает, и вместо того, чтобы тормозить, громыхает рукоятками контроллера, увеличивая скорость. «Кольцовка» легко, с разгону, взбегает на подъём. Машинист и помощник обмениваются молчаливыми взглядами. Да… Ситуация была, прямо скажем, не из лёгких, но победили выдержка и мастерство. И думает, утирая платком вспотевший лоб, помощник: «Классный машинист, Владимир Степанович… И человек душевный…» А машинист, заложив ладонь за пазуху слева, где так неприятно заныло, думает: «Толковый у меня помощник… Как не помнить их первую поездку?!» …В ту декабрьскую ночь, в ожидании отправления, они стояли в парке «А» на пятом пути. Но вот на выходном светофоре зажёгся долгожданный «зелёный». Валерий Поляков, насвистывая блатную песенку, полулежал на своём сиденье с какой-то пошлой газетёнкой в руках. - Машинист на пятом пути! – раздался строгий голос дежурного по станции Инская. – Почему не отправляемся? - Да, действительно… Почему не едем? «Зелёный» горит… А то, чего доброго, вперёд нас кого-нибудь отправят… Устинов спокойно нажал тангенту, ответил дежурному: - Помощник у меня обкакался… В туалете пропадает… Без него начинать движение не имею права. Из динамика послышался хохот. - Надеюсь, весь на гэ не изойдёт? Шнурки-то от него останутся? Ладно… Перекрываю вам сигнал… Поедете после пассажирского и нефтеналивного… Локомотивные бригады, слышавшие этот разговор по рации, не преминули его прокомментировать. - Зачем меня засранцем назвал?! На всю станцию осрамил! – возмущённо вытаращил глаза Поляков. – Хотел я сгонять в поездку и пораньше вернуться… Бабёнку одну проведать, пока муженька дома нет... А ты, гляжу, не торопишься… Тринадцатое число сегодня… Так и знал, что удачи не будет.. - Хотеть не вредно, мил человек… Только инструкцию по отправлению со станции и следованию в пути – приказ начальника дороги «25 – Н» никто не отменял… А ты даже выписку скоростей из бланка предупреждений не сделал… Не готов ты ехать… - Ну, знаешь, - вспылил Поляков. – В другой раз с тобой не поеду… - Придётся поехать… - Это почему? - Дидигуров, наш начальник цеха эксплуатации, по моей просьбе приказал закрепить тебя со мной. Так сказать, в виде шефства. Локомотивная бригада: Устинов – Поляков! - Какое ещё, к чертям собачьим, шефство?! - Решается вопрос о твоём увольнении из депо за пьянки и разгильдяйство. Вот я и обратился к Дидигурову с просьбой закрепить тебя со мной… Парень ты неплохой… Думаю, сработаемся… В ту ночь тринадцатого декабря они простояли два часа, пропустив несколько поездов. Наконец, открылся сигнал, и Поляков нехотя поднялся, проговорил скупые, но чёткие строчки инструкции. Устинов повторил их и перекрестился. - С Богом! Поехали… Поляков насмешливо поглядел в его сторону. Миновали выходные стрелки, и он с иронией в голосе заметил: - На Бога надейся да сам не плошай! Без Него знаю, что мне делать, не дурак… - Не будь самонадеянным, мил человек… Мудрый Соломон сказал так: «Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой… Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои». Глава три, стихи пятый и шестой. - Бог, ангелы, черти… Загробная жизнь… Рай и ад… Сказки для лохов… - Пройдёт не так уж много времени, и ты будешь сожалеть об этих словах… Понаблюдай за муравьями. Тащит один червяка на кучу, не достаёт ему силёнок. Подбегает другой на помощь, и вместе волокут добычу в норку. Как пчела находит свой улей за десять километров от него? Как растение, пробиваясь из-под асфальта, находит одну-единственную в нём трещинку? Кто научил их этому? Господь Бог! Почему из крохотного семени сосны вырастает могучее дерево точно с такими же хвойными иголками? Почему волки охотятся стаей? Почему паук подползает к чёрной вдове, для того чтобы она съела его и воспроизвела потомство? Тысячи вопросов, на которые ни один академик не даст ответ. Великие учёные Ломоносов, Менделеев были глубоко верующими людьми. Стало быть, и они не отрицали Создателя. Человеку своим маленьким умишком никогда не познать тайны создания Природы. Ему остаётся лишь с молитвой откровенно каяться в злодеяниях над ней и спасать душу. - Молись – не молись, а если не везёт в жизни, так хоть на уши встань! Бог не поможет. - Не собираюсь тебя убеждать… Но подумай сам: кто ты, и кто великий физик, астроном и математик Исаак Ньютон? Казалось бы, уж кому, как не ему, быть неверующим в Бога! А что он заявил на одном учёном совете? «Чудесное устройство космоса и гармонии в нём, могут быть объяснены лишь тем, что космос был создан по плану Всеведущего и Всемогущего Существа. Вот – моё первое и последнее слово», - сказал Ньютон. С ним согласны известные физики Вольта, Ампер, Гаусс, Флеминг и многие другие лучшие умы человечества. Альберт Эйнштейн, выступая перед студентами, сказал как-то: «Обычное представление обо мне как об атеисте – большое заблуждение. Если это представление почерпнуто из моих работ, могу сказать, что мои работы не поняты». А создатель немецкой ракеты «ФАУ» Браун заявил: «Распространено мнение, что в эпоху космических полётов мы уже так много знаем о природе, что нам более не нужно верить в Бога. Это мнение совершенно ошибочно. Лишь новое обращение к Богу может спасти мир от надвигающейся катастрофы. Наука и религия – это сёстры, а не враги». Так, что ты, мил человек, можешь верить, можешь не верить… Устинов вглядывается в дорогу через заснеженное стекло: «дворники» не работают. Не проверил их помощник в депо. В луче прожектора, еле пробивающего мрак и круговерть бурана, мельтешат снежинки. - Ничего не видно, ёшкин свет! Как слепые едем… За нерадивость Господь наказывает, а к старательным праведникам благоволит Он. Поляков, чувствуя неловкость, заёрзал на сиденье. Промашка с его стороны, факт… Чтобы загладить вину, пробурчал: - Тринадцатое сегодня – несчастливое число. Черти бы меня с квасом съели и не подавились… Забыл проверить эти чёртовы «дворники». В другой раз не забуду… - Не поминай чертей… И «дворники» - не их козлячьими копытами сделаны, а умелыми руками рабочих, инженеров. Помощник, не желая дальше продолжать тему «дворников», с обидой произнёс: - Невезучий я… Вчера выпил бутылку портвейна… Хорошее вино было… Не удержался… Всю высосал… Встретились какие-то парни на остановке автобуса… Часы сняли… Избили… - «Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей, оно укусит, и ужалит, как аспид». Притчи Соломоновы, глава двадцать три, стихи тридцать один, тридцать два. - Так оно, конечно… Но что делать, если выпить хочется? - «И скажешь, - говорил Соломон, - били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, опять буду искать того же». Глава двадцать три, стих тридцать пятый. - Жена ушла от меня… Хожу сейчас к одной замужней. - Прелюбодействуешь, стало быть… Грех большой… Заповедь Божью нарушаешь. В главе пятой притчей Соломоновых сказано: «Мёд источают уста чужой жены, и мягче елея речь её; Но последствия от неё горьки, как полынь, остры как меч обоюдоострый». Стихи три и четыре. - Не верю в Бога, потому, что в жизни мне одни неприятности. Невезучий я какой-то… И отчего так? - Везения, невезения, несчастливые числа, всякого рода гадания, предсказания – суеверные понятия, не совместимые с нашей верой православной. Святой дух в каждом человеке, каждую душу зрит Господь, и на всё Его воля. Неприятности твои – наказания Божьи. Не потерян ты для Него. Знает Господь, что наполнится твоя душа иным, праведным содержанием и поверишь в Господа. Вместо этой паршивой газеты загляни лучше в Библию и найдёшь ответ в притче Соломоновой, в главе третьей, стих двенадцатый. «Кого любит Господь, того наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему». - Не верю я во все эти сказки, - раздражительно отмахнулся Поляков. Его начинал одолевать сон. – Вряд ли долго смогу работать в депо… Что толку мне от Библии? Устинов оставил его слова без ответа. Приглаживая бороду, наморщил лоб, всматриваясь в бланк-предупреждение скоростей. Поднялся и подтолкнул помощника к своему креслу. - Садись, мил человек, за контроллер… Хватит тебе антимонии разводить, пора делом заняться… Поляков неуверенно взялся за рукоятку. Сонливость мгновенно слетела с него. Взгляд оживился, глаза обеспокоено забегали по приборам. - Запомни нашу первую поездку, Валерий. Через десять лет, когда станешь классным машинистом, я сниму часы со своей руки и подарю тебе в память о ней… …Два года спустя Валерий успешно сдал экзамены на права машиниста электровоза. Ездить самостоятельно не стал. Не захотел разлучаться с Устиновым. Так и ездят вместе, словно два неразлучных брата. У Валерия трое детей. Его жена Светлана поёт в церковном хоре. Свидетелем на их свадьбе с венчанием в церкви был, конечно же, Владимир Степанович Устинов. Он же стал крёстным отцом первенца Алёшки. В четвёртый класс мальчонка пошёл нынешней осенью… По воскресеньям супруги Устиновы и Поляковы, принарядившись, в храм ходят. Всё у них хорошо. И дай Бог такого семейного благополучия каждому человеку! Быть, может, оба товарища думали сейчас об одном и том же. О благодарении Богу за то, что свёл их жизни воедино, наставил на праведный путь. На рассвете прибыли в старинный сибирский город Барабинск. Ещё шипели тормоза, а в тамбуре уже гремели поёлы под ногами сменщиков – машинистов из Омска, неизвестно когда и кем прозванных «колчаками». Гонористые мужики дотошно принимали электровоз, но придраться ни к чему не смогли. Под все колёсные пары форсунки исправно дают песок, в кабинах чисто, «юбки» - борта машины протёрты до блеска, инструмент, маслёнки на месте, «дворники» работают. Валерий, разозлясь, открыл было рот, чтобы урезонить чересчур ретивых локомотивщиков, но Устинов, заполняя журнал приёмки и сдачи, сказал: - Больше всего хранимого храни сердце твоё; потому что из него источники жизни. Притча Соломона, глава четыре, стих двадцать три. Он взял «шарманку» - дорожный портфель, и дверь захлопнулась за ним. Валерий чуть запоздал, одевая «гудок» - железнодорожную ватную куртку с меховым воротником. Омский машинист придержал его за плечо. - Твой машинист… Он, что? Того… С приветом?! Верующий, что ли? - He is first after Gоd… - Что...? Не понял… - Первый после Бога… Так говорили английские моряки о своих капитанах, всецело доверяя им свои жизни. А ещё мудрый Соломон поучал: «Отойди от человека глупого, у которого ты не замечаешь разумных уст…» - Вот… Ещё один повёрнутый! Бригада чёкнутых! – покрутил пальцем у виска омский машинист. - «Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою». Притча Соломона, глава двадцать шесть, стих одиннадцатый… Не зря, видно, «колчаками» вас зовут… Бывайте, мужики! Счастливой дороги! Храни вас Бог! Скользнув голыми руками по заиндевелым поручням, Валерий спрыгнул в намёт пушистого снега, устлавшего стылую насыпь возле пути. Несмотря на бессонную ночь, бодрость и лёгкость ощутил он в это морозное утро. Натянул рукавицы, нахлобучил шапку, прикрывая уши, и подхватив сумку, побежал догонять ушедшего вперёд командира. Кара небесная «Беззаконного уловляет собственное беззаконие его, и в узах греха своего он содержится». Книга притчей Соломоновых. Глава 5 (22). Последний день октября… Порывистый ветер рвёт зонт из озябших рук. Моросит дождь. На мокром асфальте блестят влажные листья. Кучи сизых облаков несутся в пасмурном, без просветов, небе, словно размытом грязно-серой тушью. На душе скверно. Хорошей погоды до весны уже не предвидится. В дырявых карманах потрёпанного пиджака пусто, а подходящую работу никак не найти. Бьёт озноб, хочется есть и негде переночевать. Что может быть хуже? Разве что муки телесные и страдания от потери близких… Подняв воротник плаща, Олег Тихомиров плёлся по тротуару, забрызганному проезжавшими иномарками. В них сытые, обеспеченные люди едут обедать в ресторан, спешат в офисы, в аэропорты, в турагенства, в свои элитные квартиры. А он, не обращая внимания на забрынданные брюки, шлёпал по лужам в стоптанных туфлях, уныло разглядывая на стенах зданий многочисленные вывески с названиями фирм, контор, организаций, магазинов и других заведений, пестрящих разноцветными рекламами. Куда направить стопы? Где приткнуться хотя бы на первое время, чтобы заработать немного денег и не трястись ночами на скамейках парка? Пока все его попытки устроиться на работу успеха не имели. От безысходности и отчаяния воздел Тихомиров руки к небу и со слезами проговорил: - Господи! Уповаю на Тебя! Помоги! Не откажи в приюте и куске хлеба насущного! Он перебирал в памяти приятелей и знакомых, у кого можно занять денег, но таковых не находилось. Бесконечно мусолил записную книжку, но всё без толку. Лишь несколько небрежных строк в ней то и дело мелькали перед глазами, запали в душу и непрестанно приходили на ум. То были цитаты из Книги притчей Соломоновых, наспех выписанные для какой-то газетной статьи. Первая запись гласила: «Кто ведёт дело разумно, тот найдёт благо, и кто надеется на Господа, тот блажен». Глава 16, (20). И вторая: «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определённое Господом». Глава 19, (21). Усталые ноги, подвигаемые чувством смутной надежды, тащили его всё дальше и дальше. И Тихомиров бесцельно шёл, не зная, куда. Ему вспомнилось назидание Соломона, поучавшего: «Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя; обличай мудрого, и он возлюбит тебя». И ещё: «Поучающий кощунника наживёт себе бесславие, и обличающий нечестивого пятно себе». - Мудрый Соломон! Не внял я твоим разумным словам… Обличил кощунника, растлителя душ… И вот я, бесславный и нищий, влачу жалкое существование… - вслух размышлял Тихомиров о своей незавидной участи. Профессиональный газетчик, известный в городе автор многих нашумевших фельетонов, проблемных статей, интересных рассказов и очерков, Тихомиров в одночасье оказался за порогом редакции. Его, члена Союза журналистов СССР и России, несмотря на опыт и талант, попросту вышвырнули вон. И кто?! Некий состоятельный человек, ранее судимый за мошенничество и казнокрадство, прибравший к рукам городскую газету «Новости». Новый хозяин, не имеющий представления не только о журналистике, но и о таких моральных качествах, как честь, порядочность, патриотизм, забота о людях, культура, начал публиковать в угоду обывателям пошлые анекдоты, сплетни из жизни шоуменов, сальные истории, рекламные объявления. Тираж «Новостей» заметно возрос, что вполне устраивало так называемого «главного редактора». У Тихомирова внутри закипало от бессильной ярости к бритоголовому ублюдку за редакторским столом. В костюме стального цвета тот подъезжал к редакции в чёрном «Лексусе» в сопровождении мордоворотов-охранников. - Безобразие! – возмущался Тихомиов. – Так не должно дальше продолжаться! В кого мы превратились? В бессовестных борзописцев, заглядывающих в чужие замочные скважины?! В лгунов, сочиняющих хвалебные оды лекарственным препаратам сомнительного производства?! - Успокойся, Тихомиров… Пиши, что новый шеф велит, - советовали коллеги. – Раньше мы вели рубрики: «На темы морали», «Сыны Отечества», «Долг гражданина», «Герои трудовых будней» и другие, столь же высокопарные темы. А что имели за это? Копейки! Сейчас хоть работаем за деньги… - Да, но киллер тоже работает за деньги. Только он убивает пулей, а мы бьём по мозгам… - Эх, Олег, плетью обух не перешибёшь… Не строй из себя правдолюбца. Все мы здесь одним миром мазаны, - не то осудила, не то выразила сочувствие заведующая отделом писем Нина Архипова. – Раньше мы правду, справедливость отстаивали за гроши… Сейчас за враньё больше платить стали… Тихомиров отбросил ручку, резко поднялся, уронив стул. Открыл шкаф, вынул из него Библию. Полистал… - Вот… Нашёл… Книга притчей Соломоновых. «Лучше немного с правдою, нежели множество прибытков с неправдою». Глава шестнадцать, стих восьмой… Печатать ложь, обманывать читателей – подло. Засорять газету пошлятиной – гнусно. «Новости» - не мусорный ящик. Я выступлю на летучке и прямо скажу об этом. Корреспондент отдела «хроники происшествий» Лев Шумский, поднаторевший на сообщениях о жестоких убийствах, взял у Тихомирова Библию, перелистнул несколько страниц. - Да… Но Соломон ещё и предупреждал: «В уши глупого не говори, потому что он презрит разумные слова твои». Глава двадцать три, стих девятый. Напротив, подхваливай его за умелое руководство. Глядишь, зарплату прибавит… Бери пример с меня… Распишу, что было, что не было… Читателям и невдомёк, что навыдумывал я с три короба… Шеф доволен, премию выписывает… - Погоди, Шумский… Верни Библию… Тут и о тебе сказано: «Лживый язык ненавидит уязвляемых им, и льстивые уста готовят падение». Глава двадцать шесть, стих двадцать восемь… Шумский выхватил Библию из рук Тихомирова, торопливо начал листать. Блеклые глаза репортёра лукаво бегали по строчкам, выискивая противный аргумент. - Помнится, в какой-то притче Соломон поучал не критиковать развратников. Ага… Вот… Дословно: «Не любит распутный обличающих его и к мудрым не пойдёт». Глава пятнадцать, стих двенадцать. Не лезь на рожон. Не те времена… Не забывай – на частника работаешь. По мне – лишь бы платил хорошо. Я гоню строку за строкой, благо, убийств пока хватает. «Главный» доволен. На банкетный ужин пригласил… На халяву деликатесов поем, коньяка выпью… - Не обольщайся… И на этот счёт есть мудрые слова Соломона. Вот, послушай… «Когда сядешь вкушать пищу с властелином, то тщательно наблюдай, что перед тобою; кусок, который ты съел, изблюёшь, и добрые слова твои ты потратишь напрасно». Глава двадцать три, стихи шесть, семь, восемь. Так-то, Шумский… Иди на банкет. Ешь, пей, веселись там… Продолжай восхвалять этого мерзавца. А я молчать больше не буду о том, что он печатает в газете всякую пакость… В понедельник утром на редакционной летучке поскрипывали стулья под молчаливо сидящими сотрудниками «Новостей». В мёртвой тишине жужжала, стукаясь об оконное стекло, залетевшая в кабинет оса. Шлёпнулась на пол шариковая ручка. Кто-то с боязливой поспешностью поднял её. Прошелестела страница блокнота. Все ждали, что скажет главный редактор, под пристальным взглядом которого каждый корреспондент, склоняясь к столу, желал быть маленьким и незаметным. Бритая голова «главного», собирая складки на толстой, жирной шее, медленно повернулась, вперилась тупым бычьим взглядом в худого репортёра, будто пришибленного к столу невидимой силой. - Шумский! – рявкнула голова, и все разом вздрогнули. – Вчера, на званом ужине в честь господина Сафронова вы вели себя крайне не адекватно. Вы, что, никогда не видели чёрной икры? Вы, поглощали салаты с такой жадностью, что позавидует заключённый, сбежавший из концлагеря. Вы лакали мадеру как воду и заливали в себя мартини подобно страждущему в пустыне. Несли какую-то ахинею относительно меня и господина Сафронова. Мне вы больше не нужны, Шумский… Голова «главного», поблескивая лысиной и очками, водворилась на прежнее место, срослась с туловищем, изрекла: - Уважаемые бумагомаратели… Читатель ждёт от вас сенсационные материалы. Побольше крови в них, чёрт возьми! Побольше секса и «жареных» фактов! Для полноты реализма залазьте в форточки, забирайтесь в кровати к именитым горожанам… Не открывают дверь – заходите в окно! И поменьше лирики, поменьше… Всё! Совещание окончено! - Нет, не всё! – раздался громкий выкрик Тихомирова, и вновь корреспонденты разом вздрогнули, а у «главного» под линзами очков неестественно широко вылупились глаза. - Нет, не всё, - повторил Тихомиров дрожащим от волнения голосом. – В погоне за барышами вы опустили нашу газету ниже городской канализации. Содержание «Новостей» отвратительно. Печатать похабщину на потребу падкой на непристойности публики – аморально. Вы превратили «Новости» в помойку. Последнее дело – публиковать гадости, развращающие души людей, особенно, молодых. Обманывать читателей лживыми рекламами товаров плохого качества… «Мерзость пред Господом – путь нечестивого, а идущего путём правды Он любит». Книга притчей Соломоновых, глава пятнадцать, стих девятый… - Всё сказали? – обрезая ножом сигару, спросил главный редактор. – Если нет, продолжайте… Что-нибудь ещё о канализации, о помойке… Тихомиров сглотнул, ища поддержки у остальных сотрудников, но те сидели молча, ошарашенные его откровенным высказыванием, старательно изображая на лицах озабоченность. Кто рисовал чёртиков в блокноте, кто глядел в окно, а кто в потолок… - Пусть другие скажут, - пробормотал Тихомиров, вяло опускаясь на стул. - Кто желает сказать, как нам улучшить работу, - прикуривая от зажигалки-пепельницы, проговорил «главный». – Я всем вдвое увеличил зарплату… Кого не устраивает работа в «Новостях»? Нет таких? Тогда все свободны… А вас, Тихомиров, попрошу остаться… Задвигались стулья. Сотрудники спешно покидали кабинет. Последним с обречённым видом вышел Шумский. Тихомиров, понимая, что своим заявлением не повлиял на работу редакции, а лишь подписал себе приговор, отрешённо наблюдал за осой, беспомощно бьющейся в стекло. «Главный», вольяжно развалясь в кресле, на манер хамовато-наглых американских янки, забросил на стол ноги в лакированных туфлях, выставил напоказ их жёлтые подошвы. - Знаешь, Тихомиров, плевал я на притчи Соломоновы с высокой колокольни! – развязно покачиваясь, пыхнул сигарой «главный». – Мне от них бабла не прибавится. Газета – мой бизнес. Я делаю его как мне выгодно. От критиканства, которым вы тут до меня занимались, тираж «Новостей» не увеличивался, и ты, Тихомиров, получал гроши за свои опусы. Не хочешь за хорошие бабки работать в помойке, как ты выразился, не надо. Желающих на твоё место хоть отбавляй. Ты уволен, Тихомиров… Что?! Не понял… Нечестивый я, говоришь? Пошёл вон, я сказал! В коридоре Тихомиров столкнулся с плачущим Шумским. Плечи репортёра вздрагивали. Слёзы душили его. - Как… теперь жить..? Тебе-то что? У т-тебя… детей нет… А у меня д-двое, - всхлипывал Шумский. И бросил ожесточённый взгляд на дверь кабинета, из которого их только что выкинули как шкодливых котят. – Ну, я ему покажу! Не прощу! Отомщу гаду! - А вот этого делать не нужно. Вспомни, как наставлял Соломон. «Не говори: «Как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его»… Не говори: «Я отплачу за зло»; предоставь Господу, и Он сохранит тебя». Главы двадцать четыре и двадцать, стихи двадцать девять и двадцать два. Бог шельму метит!. Воздастся и ему за содеянное… Будет нечестивому кара небесная! - Долго ждать придётся… - Всему своё время… И бывшие коллеги разошлись в разные стороны. Каждый навстречу новой судьбе. Так Тихомиров неожиданно оказался безработным и бездомным, потому что после ссоры с женой из-за отсутствия денег пришлось уйти из квартиры. Жить с ней стало невыносимо. Жена истерично набрасывалась на него с оскорблениями, называла ничтожеством, бездарем, дерьмом собачьим, вцеплялась в волосы. Оставалось лишь сбросить её с балкона и сесть в тюрьму. Или удавиться самому. Ни того, ни другого ему не хотелось, и потому Тихомиров брёл сейчас по улице, раздумывая над тем, как круто переменилась его жизнь. Он и не заметил, как оказался на окраине города и остановился лишь у забора какой-то базы стройматериалов. Визжали моторы башенного крана, поднимающего грузы из вагона. Слышалась ругань рабочих. Машины въезжали в огромные ворота. И на всей территории громоздились горы сваленных в беспорядке мешков с цементом, кирпичей, досок, труб, брёвен, металлопроката. Из будки вышел охранник в камуфляжном костюме, открыл ворота автомобилю, гружённому цементом. Поинтересовался: - Тебе, что, мужик? За стройматериалами приехал или ищешь кого? Тихомиров смущённо пожал плечами. - На работу здесь можно устроиться? Например, как вы, охранником? - А ты, что, пенсионер, что ли? Это мы, старперы, толкаемся здесь… А ты молодой… Чего тебе в сторожа идти? - Да мне бы хоть кем-нибудь… - А по специальности кто? Нам стропальщики нужны… Крановщик и водитель автокары… - Если бы… Журналист я… - Во как! Корреспондент, стало быть… У нас тут тем для газеты – непочатый край, - доверительно шепнул охранник, - только я ничего тебе не говорил… Тихомиров согласно кивнул. Охранник завёл его за сторожку и, поминутно выглядывая из-за угла, начал торопливо рассказывать. - Хозяин-то наш, Алексей Егорыч, человек очень хороший. За работягу всегда заступится. Да только дурит его кладовщик. Ворует много. Стройматериалы свалены как попало, учёту нет. И ещё одни ворота с той стороны надо сделать. Затор машин здесь. Базе убыток. И подъездной путь давно пора удлинить. А то на автокарах в дальний конец базы груз от вагонов перевозят. Но это кладовщику не выгодно Воровать будет затруднительно… Охранник вдруг подбежал к воротам, услужливо опустил цепь перед въехавшей «Волгой». Из машины вышел средних лет мужчина в джинсах и куртке. Устало расправил плечи. - Еле добрался… На дороге сплошные пробки… Да и здесь, смотрю, затор из машин… - Что же хозяевам мешает сделать ещё одни ворота с другой стороны базы?
– сказал Тихомиров. – Недорого обойдётся, но товарооборот вдвое увеличится. Соответственно, и прибыль… - И в самом деле! – воскликнул приезжий.
– Давно пора! - А главное, рассортировать весь материал, сложить аккуратными штабелями. Отпуск товара ускорится, хищения его прекратятся… Необходимо удлинить подъездной путь… На переброску материалов из вагонов тратится много времени. - Так-так… Интересно… Ну, а ещё что, на ваш сторонний взгляд, мешает работе базы? - Полагаю, нужно провести срочный переучёт строительных материалов… Вывести на чистую воду всех махровых жуликов, которым выгоден беспорядок на базе… - У вас профессиональный взгляд аналитика. Кем работаете? - Работал… Журналистом… - И диплом о высшем образовании есть? - Разумеется… Московский госуниверситет… - Хотите работать на этой базе? Тихомиров удивлённо посмотрел на водителя «Волги». - Я-то хочу… Но возьмут ли… Ничего другого не умею… - Почему не спрашиваете: «Кем»? - Не в моём положении выбирать… - Ступайте в отдел кадров… Скажите Ирине Валерьевне, чтобы приняла вас управляющим… Или, как принято сейчас говорить, менеджером… И приступайте к реконструкции базы… Водитель сел в машину, дал по газам, и скоро «Волга» укатила за высокий склад, обшитый синим сайдингом. - Кто это был? – растерянно спросил Тихомиров у выглянувшего из будки охранника.. - Да ты, что? Не признал? Это же сам Алексей Егорыч… …Через три года, солнечным октябрьским утром, не по-осеннему ясным и тёплым, Тихомиров подъехал к подъезду своего нового дома на сине-фиолетовом «Форде». Отняв от руля вспотевшие за долгую езду ладони, он благоговейно посмотрел на иконку с образом Христа-Спасителя, укреплённую на панели, перекрестился и взялся за ручку дверцы. Сотовый телефон, зазвонивший в кармане блестящего костюма мелодией ламбады, задержал его. «Наверно жена, - подумал Тихомиров. – Заждалась, родная… Неделю дома не был… Мотался по региону, устанавливал деловые контакты с партнёрами по бизнесу… Такая работа…» Но звонок был не от жены. - Привет, Олег! – услышал Тихомиров бодрый голос Шумского. – Не желаешь вернуться в «Новости»? Я здесь опять работаю… У нас теперь новый главный редактор… Нина Архипова… Помнишь её? Завотделом писем была… Толковая баба! А прежнего «главного» братки завалили… Не поделили бизнес. В ресторанном сортире замочили… И сына его убили… А дочь на «иглу посадили», наркоманкой сделали… Кара небесная постигла нечестивца! - Знаю, читал твой душещипательный опус об этой семейной трагедии. Но Соломон сказал: «Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся». Глава двадцать четыре, стих семнадцать… Вернуться в редакцию не могу… Алексей Егорович задумал построить красивую часовню на въезде в город. Помогаю ему… Дел невпроворот… Бывай, Лёва! Желаю творческих успехов! И впрямь ему, региональному менеджеру большой строительной компании, не до статеек в газету. Он бросил благодарный взгляд на иконку. На какое-то мгновение их глаза встретились: ясные, лучистые, внимательные, бесконечно добрые Христа и благодарные Олега. Прилив неожиданно нахлынувшей радости обуял Тихомирова, когда он вышел из машины. В чистом голубом небе носились голуби. Флоксы, астры, настурции, не собираясь увядать, пламенели на клумбе яркими красками. На душе было легко и светло. Телефон вновь заиграл ламбаду. Звонила жена…
Урок истории «Главное – мудрость: приобретай мудрость, и всем имением твоим приобретай разум». Книга притчей Соломоновых, глава 4 (7). Двухэтажная деревенская школа большими просторными окнами смотрит на окружавший её парк. Кто и когда насажал здесь берёз и клёнов, лип и тополей, сосен и лиственниц никто не знает, но судя по их толстым стволам давно это было. После недавнего дождя в густую зелень травы сползает по коре медвяная роса. Среди деревьев, развесившись, благоухают пышным цветом душистые кусты сирени, черёмухи, калины, боярышника, рябины. В густых ветвях, шевелимых лёгким ветерком, не смолкает птичий гомон. На голубом фоне чистого неба выткались высокие кроны сосен, переплелись ветвями в замысловатую вязь ажурных кружев. Золотистые лучи света струятся сквозь них. Дальше, за этим рукотворным лесом начинается луг. Хорошо бы сейчас пробежаться по нему, сшибая босыми ногами жёлтые головки одуванчиков, нарвать букетик ландышей и подарить… - Рома Куликов! Строгий голос прозвучал резко, но не сердито. – Вернись, пожалуйста, в класс! Ученик отвернулся от окна, удивлённо глянул на учителя. - А где же я, Вениамин Петрович, как не за партой? - Да… Твоё тело здесь, а душа витает, если не в облаках, то где-то на улице… Постарайся переместиться из мира грёз в нашу действительность. У Романа лучшее место в классе – на «камчатке», у окна в углу. И списывать удобно, и читать интересную книжку, спрятавшись за спиной сидящего впереди толстяка Феди Сажина. А главное, можно мечтать, глядя на манящий лес. «Наверно, стану лесничим… Нет, лучше охотоведом… Пожалуй, интереснее быть геологом. Они тоже много путешествуют. Или орнитологом… Изучать птиц, ездить в экспедиции… Археологом тоже клёво… Раскопки древних поселений, поиски кладов…» Роман Куликов – «трудно воспитуемый подросток». Так его называют на педсовете, в родительском комитете, в инспекции по делам несовершеннолетних. В свои четырнадцать лет Рома совершил несколько «правонарушений»: рвал яблочки-ранетки на чужой даче, залез в гараж агрофирмы и утащил автомобильную камеру, чтобы плавать на ней, разбил футбольным мячом витрину в магазине и стянул с кухни детского сада несколько банок сгущёного молока. Растёт Рома без отца, без матери. Бабушка-пенсионерка занята его воспитанием. На мизерную её пенсию прожить невозможно, бабушка подрабатывает сторожихой на птицеферме, и Рома, предоставленный сам себе, пропускал занятия, водился с детьми из неблагополучных семей. В итоге – неуспеваемость по основным предметам и привод в милицию. Старшие подростки подговорили Рому забраться в чужой погреб. Их добычей в слякотный поздний вечер стала банка старого малинового варенья и горшок прогорклой сметаны. Много усилий приложил классный руководитель 8-го «А» Вениамин Петрович Малышев, чтобы не отправлять ребёнка в спецшколу. В милиции, в суде, в прокуратуре, в редакции газеты, в администрации района объяснял, доказывал, что Рома Куликов нормальный мальчишка. - Мы тоже в своё время лазали по чужим садам и огородам, - убеждал Вениамин Петрович недовольно насупленных дядь и тёть в погонах, - ну, и что? Поймают, бывало, отдерут крапивой или прутом и никаких судов. А сейчас чуть нашалил пацан – в милицию тащат. Вон, взять, к примеру лётчика Александра Покрышкина…. До войны хулиганистым был… А стал маршалом, трижды Героем Советского Союза… Было у Вениамина Петровича основание защищать своего ученика и хлопотать за него – долг учителя. Ведь кто кроме него заступится за сироту? В редкие свободные дни брал мальчишку с собой на рыбалку. Вдвоём молча сидели с удочками в тишине на берегу деревенского пруда. И видел здесь учитель своего ученика с другой стороны. Не шалил Рома, не говорил бранных слов. Охотно собирал сушняк для костра, рубил топором дрова, умело чистил картошку и терпеливо нёс тяжёлый рюкзак. Ласково вспоминал бабушку. Самых жирных карасей заботливо заворачивал в мокрую траву, и Вениамин Петрович знал: для бабушки старается внук. Остатки от походного обеда Рома всегда выкладывал на пне для лесных обитателей. Доброе сердце у мальчика. А значит, и человеком порядочным будет, законопослушным. Если, конечно, в этом возрасте направить его по праведному пути. Приметил Вениамин Петрович в мальчике любознательность, живой ум, сообразительность, романтическую мечтательность, честность и дружелюбие в общениях с одноклассниками. Нет, никак нельзя Рому в спецшколу! Солнечный зайчик скользнул по оконному стеклу, блеснул на миг на очках учителя и затерялся где-то в плакатах по истории древнего мира. Прохладный ветерок вносил в открытую форточку ароматы сада, будоражил сидящих за партами учеников, нетерпеливо ёрзавших на скамьях. Усидеть смирно, как в зимний морозный день совсем не просто. Пьянящие запахи весны манят за околицу села, где горят оранжевые огоньки азиатских купальниц, гудят шмели, порхают лимонницы, крапивницы, голубянки, трещат сороки и деловито снуют муравьи. Много там, на природе, занимательного для пытливого детского ума. Можно, к примеру, снять с цветка жука-бронзовку, посадить в спичечный коробок, и прислоня к уху, слушать, как шуршит он там. Запрудить камнями ручей и поставить в нём колесо-вертушку. Погонять на велосипеде по узким тропинкам… Однако, всему своё время. Урок только начался. Последний урок истории в этом учебном году. И вместо обобщения пройденного материала учитель решил провести беседу о доброте и других лучших качествах человека. Вениамин Петрович Малышев, единственный из преподавателей школы, не имевший прозвищ, отодвинул в сторону классный журнал и посмотрел на мальчишек и девчонок пристальным взглядом. Дети! Совсем ещё дети! Какими вырастут? Что ждёт их в жизни? Пойдут ли все путём праведников или, соблазнённые дьявольскими посулами, некоторые из них обратятся в нечестивых? Как уберечь наивные души, впитывающие как губки и хорошее, и плохое, от сатанинских посягательств? Они доверчиво смотрят ему в глаза, и слова его воспримут как непреложную истину, запомнят на долгие годы. Но какие слова? Как произнести их, чтобы навсегда запали в открытые сердца подростков, стали для них спасительной нитью Ариадны в лабиринтах лжи, обмана, подкупа, клеветы, разврата и других пороков греховного бытия и беззакония? «Сеять разумное, доброе, вечное», - сказал замечательный русский поэт Николай Алексеевич Некрасов. Что может быть более разумным, чем Библия – кладезь мудростей?! Что может быть вечным, кроме Господа и Его заповедей? И кто истинно учит доброте, как не Бог и Его святые апостолы? Вениамин Петрович открыл Библию на странице Книги притчей Соломоновых, отмеченной закладкой-календариком православных праздников. - Итак, ребята, на последнем уроке мы поговорим о мудром иерусалимском царе Соломоне, сыне Давида и Вирсавии, жившем в десятом веке до нашей эры. Почитаем Книгу его притчей… Слова учителя потонули в протяжно-гудящем и нудно-недовольном «Ну-у… Мы это ещё в пятом классе проходили по истории древнего мира…» - Вот, и вспомним некоторые наставления Соломона перед тем, как вам отправиться на летние каникулы… Двадцать шесть пар скучающих глах неохотно оторвались от созерцания окон, в которых синело небо и слегка покачивались ветви деревьев. Рома Куликов недовольно заметил: - Скучнее занятия не придумать, как только Библию читать на последнем уроке… В пятом классе ещё учили про это… И вообще я в Бога не верю… Зачем мне слушать какие-то притчи? В лес бы сейчас! На природу! Поговорить о путешествиях в дальние страны… - В самом деле, ребята! У меня предложение… Вениамин Петович заговорщически понизил голос, обводя класс прищуренными глазами. – Проведём наш последний урок в школьном парке… - Ура-а! – вскричали самые нетерпеливые, но тотчас смолкли: Вениамин Петрович поднял руку, требуя тишины. - Тихонько встаём и на цыпочках, бесшумно выходим… Сбор, где всегда – под старой липой… Когда все расселись полукругом на траве, учитель спросил: - Кто знает, что такое «Соломоново решение»? В пятом классе, говорите, проходили эту тему… - Мудрое решение… - подал неуверенный голос вихрастый рыжий мальчуган со смешной фамилией Непейпиво. Всякий раз, как на других уроках называлась она, раздавался непроизвольный смех, вызывая слёзы на глазах мальчика. - Верно, Володя… А в чём оно заключалось? Тишина… Маша Кругликова обрывает листочки с ветки. Коля Овсянников покусывает длинную травинку. Рома Куликов сдувает с руки прихлопнутого комара. Миша Пчельников носком ботинка ковыряет песок. Илья Крейдер гоняет прутиком жучка. Подобным «делом» заняты и остальные ученики. Рома Куликов нарушает молчание: - Соломон был злой и жестокий царь… - Это почему же? - Приказал зарубить ребёнка… - И это всё, что ты запомнил из учебника пятого класса? - Ещё про то, как две женщины поспорили из-за ребёнка… Ну, чтобы каждой из них досталась половина, царь приказал разрубить его… Разве не дикость? - И что? Разрубили ребёнка? - Да, кажется, нет… Не помню… - Ты сейчас бездоказательно обвинил, оклеветал царя Соломона. Так часто и других людей, не разобравшись, обвиняют в том, чего они не совершали… А что советует Соломон в главе четвёртой, стих двадцать четвёртый: «Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя». И предупреждает: «Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, погибнет». Глава девятнадцать, стих девять… А было так… Одна женщина во сне нечаянно придавила грудного младенца. Подложила мёртвого соседке, а живого взяла себе. Другая женщина проснулась, заметила подлог и подняла вой. И заспорили женщины, и буквально вырывали младенца друг у дружки. Каждая кричала: «Это мой ребёнок!» Как тут понять, кто из них настоящая мать? Делать анализ крови на определение ДНК тогда не умели. И детектор лжи не изобрели. Пришли женщины на суд. Пусть Соломон рассудит. Кстати, замечательный русский художник Ге написал на эту тему прекрасную картину «Суд Соломона». Так вот… И сказал Соломон: «Не могут поделить – разрубите дитя на две половины. И отдайте каждой из них». Конечно же, справедливый, благородный и добрый царь вовсе не собирался убивать ни в чём не повинное дитя. Незаметно шепнул на ухо своему визирю, который предупредил воина, чтобы тот нарочно замахнулся мечом. Желая выяснить, какая спорщица родная мать ребёнка, Соломон, как принято сейчас говорить, применил психологический приём… - Взял на пушку, - подсказал Максим Девятков. - Взял на понт, - пробасил Рома Куликов. Для убедительности растопырил пальцы на манер блатных. Ребята расхохотались. Смешно бесподобно! Ещё бы! Старый бородатый Соломон гнёт понты! - Взял на испуг! – предложил свою версию Федя Сажин. - Этот слэнг, ребята, то есть разговорный язык, годен лишь в исправительно-трудовых колониях. Надеюсь, не для того вы учитесь, чтобы совершать противоправные действия и быть уголовниками. Правильно было бы сказать: «Мудрец сыграл на чувствах спорящих женщин». Когда воин осторожно поднял младенца за ножку и бесстрастно поднял золотом сверкнувший на солнце бронзовый меч, одна женщина крикнула с досадой: «Ну и пусть никому не достанется!» Другая, в страхе за жизнь ребёнка, бросилась к ногам царя, умоляя не губить его. «Отдайте ей! Лишь бы живой остался ребёнок!» – со слезами проговорила она… Кто из них настоящая мать? - Которая решила отдать ребёнка, чтобы спасти его, - ответила за всех Маша Кругликова. - Догадаться не трудно. «Вот кто настоящая мать! Отдайте ребёнка ей!» – повелел мудрый Соломон. И слава о его разумных наставлениях, мудрых советах и нравоучениях, изложенных в Книге притчей, дошла до наших дней. Вот, послушайте… «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его». Глава три, стих двадцать семь… «Не замышляй против ближнего твоего зла, когда он без опасения живёт с тобою». Глава три, стих двадцать девятый… «Не вступай на стезю нечестивых, и не ходи по пути злых». Глава четыре, стих четырнадцатый… А теперь скажи мне, Рома Куликов, мог ли быть злым и жестоким царь, дающий молодым людям наставления быть добрыми, честными, отзывчивыми к чужой беде? Рома растерянно опустил голову. - Ладно, можешь не отвечать… Вижу, что осознал своё опрометчивое суждение… Обращаясь к молодому человеку в своих притчах, Соломон наставляет: «Приобретай мудрость, приобретай разум; не забывай этого, и не уклоняйся от слов уст моих… Высоко цени мудрость, и она возвысит тебя; она прославит тебя… Возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе лета жизни». Глава четыре, стихи пять, восемь, девять… В последнюю минуту по аллее парка мимо проходила завуч школы Тамара Юрьевна Белявская по прозвищу Мымра. Замедлила шаги, прислушиваясь к словам учителя истории. - Вениамин Петрович! После вашего вольного урока на свободные темы не опоздайте на педсовет, который состоится через двадцать минут… - Да, ребята… Заговорились мы тут, - глядя на часы, озабоченно произнёс Вениамин Петрович. – Сейчас будет звонок. До встречи в новом учебном году! На каникулах помогайте вашим папам и мамам, бабушкам и дедушкам управляться на огороде, на хозяйстве и в доме. И всегда помните наставления, прочитанные вам сегодня из Библии. Счастливого лета, ребята! - А я думал: о природе говорить будем, - разочарованно протянул Рома Куликов. - Говорить о природе, Рома, это объять необъятное. Можно беседовать лишь об отдельных видах животного и растительного мира, о сохранности природы и бережном отношении ко всему, созданному Богом. Одного урока здесь мало. Кстати, в последнее воскресенье июня я иду вместе с другими прихожанами храма в крестный ход к святому источнику. День туда. Ночёвка в палатке у костра. День обратно. Кто со мой? Все?! Но поход не будет лёгким. И как всякое путешествие потребует выдержки, терпения, силы воли в преодолении трудностей. Согласны?! В таком случае, сбор в девять ноль-ноль у ворот храма. Одеться по-походному. Лёгкий плащ из целлофановой плёнки на случай дождя, фляжка с водой, спальный мешок. У источника мы наберём святой воды, которая помогает исцелить болезни. А по дороге и на темы природы поговорим… У нас будет достаточно времени. Так не забудьте: последнее воскресенье июня. В девять часов утра… До встречи у храма! И он ушёл с угрызениями совести, что не сказал ребятам всей правды: предстоящий разбор на педсовете его педагогической деятельности в школе, которой отдано четверть жизни, не предвещал ничего хорошего. Как и предполагал Малышев, все выступившие на педсовете преподаватели старательно отплачивали руководству школы за денежные надбавки к проведённым внешкольным мероприятиям и дополнительным учебным часам, за выхлопоченные места в детских садах и комнаты в общежитии. Услужливо попрекали Малышева в излишней религиозности на уроках истории. - Что вы себе позволяете? – возмущалась Мымра. – Мало того, что вывели детей на улицу, сорвали тем самым урок по учебному плану, так ещё вешате им на головы какие-то Соломоновы венки… - Возмутительно, - поддержала коллегу Светлана Никифоровна Милькина, преподаватель химии, и понятно, «Химоза». – Здесь не воскресная школа богословия, и программой не предусмотрены уроки культуры православия… - Очень жаль, потому что духовная культура Руси и культура православия – неразделимое целое, - спокойно ответил Малышев. – Как прикажете рассказывать учащимся, например, о крещении Руси князем Владимиром, не объяснив им причины крещения, разницы между принятым им православием и другими вероучениями? - Вы никогда не ставите учащимся двойки, - выложила свой аргумент Амплитуда – преподаватель физики, худая и высокая женщина. – У вас, что, все так прекрасно знают историю, что в журнале нет плохих отметок? И даже Рома Куликов в хорошистах ходит… Между прочим, он состоит на учёте в отделе по делам несовершеннолетних… - У вас старые данные… - возразил Вениамин Петрович. – Рома снят с учёта ещё в первом полугодии… Кстати, я договорился с настоятелем храма отцом Феодором о переводе сироты Куликова в православную гимназию… Почему не ставлю двойки? Позвольте на ваш вопрос, уважаемая Маргарита Альбертовна, ответить вопросом: если в случае непредвиденных обстоятельств вы окажетесь с учащимся на необитаемом острове, вы продолжите с ним занятия? - Разумеется, - фыркнула Амплитуда. - И будете ставить ему оценки? На песке? Послышались смешки учителей. - Ну, знаете ли… - раскачиваясь на длинных и тонких ногах, дёрнула плечом Амплитуда. – Сравнили, тоже… - Безобразие! – воскликнул необъёмный преподаватель биологии Анатолий Викторович Сёмушкин по прозвищу Паровоз. К своим несоразмерным телесам он имел привычку пыхтеть. – Безобразие! – повторил Паровоз. – А ещё кандидат педагогических наук! Идите в монахи, читайте проповеди в монастырях, а здесь школа… пых…пых… Неровен час, ещё и богослужения начнёте устраивать… - О том, что у нас не проводятся богослужения, можно лишь сожалеть, - сказал Вениамин Петрович. Поднялся и подал директору школы, всё время молчавшему, заявление об увольнении по собственному желанию. – Жаль, что приходится расставаться с классом… Вы, Анатолий Викторович, очень кстати напомнили коллегам о моей учёной степени. Я приглашён в университет заведующим кафедрой истории, буду читать лекции студентам юрфака… Прощайте, уважаемые! Время скоротечно… Однажды, по прошествии нескольких лет, на Троицын день, Вениамин Петрович стоял в толпе прихожан. Благообразный священник отец Феодор окроплял водой, брызгая на детей и взрослых пучком берёзовых веток, обмакнутых в бак, который несли за ним два молодых человека в одеяних послушников. Приглядевшись, Вениамин Петрович признал в одном из них своего бывшего ученика Рому Куликова. И сердце учителя забилось в радостном волнении. Реквием ре – минор
«Сын мой! Храни заповедь отца твоего, и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твоё…» Книга притчей Соломоновых, глава 6, (20,21) В полуденной июльской жаре вяли поникшие листья деревьев, когда к воротам деревенского кладбища подкатила запыленная «Волга». Неподалеку, у заросшего камышом пруда, томилось стадо коров. Во дворе крайней избы гоготали гуси. Где-то за околицей тарахтел трактор. Высоко в мареве безоблачного неба носились стрижи. Седой мужчина в морской фуражке, в тужурке с шевронами капитана дальнего плавания, поставил у ног чемоданчик-кейс, неторопливо раскрутил проволоку на воротах. Тихо и осторожно, словно боясь нарушить кладбищенскую тишину, открыл железную калитку. Она заскрипела на ржавых петлях, и капитан вздрогнул. Ему, привыкшему на капитанском мостике проявлять выдержку и спокойствие в минуты опасности, вдруг сделалось страшно сделать первый шаг в это царство теней, покосившихся деревянных крестов, скромных обелисков и дорогих мраморных памятников со следами свежей глины на могилах. С пожелтевших овальных портретов безмолвно взирали на суетный мир лица усопших. Умершие, кто давно, а кто и совсем недавно, они, будучи живыми, смеялись и плакали, радовались и горевали, любили и ненавидели, лгали, клеветали, жадничали, завидовали, спорили… Теперь им ничего не нужно. И кажется, смотрят они с выцветших фотографий на мирскую сутолоку насмешливо и с укором: «Ох, земляки… Тщетна ваша суета. Не тем вы заняты… Не тем…». Длинные плакучие плети берёзовых ветвей низко нависали над оградками погоста. Сквозь них тянулись тонкие золотистые нити солнечных лучей. Пронизывая густую листву, вспыхивали на полированных табличках с фамилиями покойных, зажигались искорками на бронзе муаровых лент и разноцветных лепестках искусственных цветов. Приморённые духотой слабо попискивали пичужки. Трещали кузнечики. Пахло скошенной травой, тиной пруда, взбаламученного стадом, и дымком печных труб. Безветрие. Тишина. Вечный покой. Неестественно и нелепо, словно из потусторонней жизни, вдруг зазвучала англо-американская музыка непонятной ни уму, ни сердцу визгливой песней. Её сменил бравурно-весёлый голос радиокомментатора, доносящийся из раскрытой дверцы машины, из которой торчали ноги разомлевшего таксиста. Капитану, как и всякому человеку, приходилось бывать на кладбищах. Хоронил друзей, товарищей, погибших в море. Мальчишкой, возвращаясь в потёмках с утиной охоты, сокращал путь, шёл напрямки, через это самое кладбище, натыкаясь в темноте на бугры могил. От жуткого страха гулко билось сердце, но преодолевал боязнь, воспитывая в себе волю и смелость. Так почему сейчас, в яркий солнечный день, когда позади млеет под музыку шофёр такси, у него так же стучит в груди, как тогда, в детстве? Капитан снял фуражку, достал носовой платок. Пахнуло дорогим французским одеколоном. Вытер вспотевший лоб и медленно двинул непослушно-ватные ноги. Внутренне он сознавал причину волнения и боязни: страшно было искать и найти могилу отца, умершего двадцать лет назад, и к которой сын ещё ни разу не приезжал. Капитан расстегнул карман тужурки, вынул вчетверо сложенное письмо сестры. Замусоленное. Протёртое на сгибах. Сжал в кулаке. Читать не имело смысла. Строчки письма, которое носил при себе все эти годы, знал наизусть. «От ворот иди вправо, вдоль забора, до конца и налево. Рядом с ним Петька Наумов похоронен. Ну, помнишь, дружок твой… Вы Бабку Маланью в бане подпёрли, старуха тогда чуть дымом не задохнулась… Я отцу рассказала, он и спас бабку, а тебя крепко выдрал… Трактором Петьку задавило. Перевернулся на нём спьяну. На памятнике его руль от «Беларуси» приделан. А рядом, слева, отец… Могилка не огорожена. Не успела я. Да и денег не хватило, на самолёт у Нинки Паршуковой занимала, потом выслала ей. Поди не забыл Нинку? Дружили вы… Даже жениться на ней хотел… А тумбочку железную местные забулдыги сварили за два литра водки. Красная звёздочка на ней и фотография отца в рамке. Как ещё приеду, цветы посажу. Отец ромашки любил…» Наумовский руль увидел издали сразу, как свернул с дорожки налево. Стараясь не потерять его среди множества оградок, крестов и памятников, пошёл напрямки, перешагивая через заросшие травой бугорки, тоже, наверно, могилки, хранящие чьи-то бренные останки. А вот и могила отца. Увидев её, капитан вздрогнул, как там, у ворот, и трудно сдерживаемые рыдания спазмами сдавили горло. - Здравствуй, отец, - сказал сын. – Теперь уж и мне столько лет, как было тебе… Сравнялись мы… Прости, отец, что так поздно приехал… Капитан ласково провёл рукой по ромашкам, редким и пожухлым на иссушенной земле, приладил среди них фуражку с потускневшим «крабом» и щёлкнул замочками кейса. Горлышко бутылки тонко позванивало, когда он тонкими струйками до половины наполнял водкой два гранёных стакана. Один накрыл кусочком чёрного хлеба и поставил у тумбочки, другой, прежде чем выпить, с минуту держал в дрожащей руке. - Пусть тебе земля будет пухом... – сдавленно прошептал сын. – Царство тебе Небесное… За тебя, отец… Прости… Капитан выпил и, наклонив белую, как крыло у луня, голову, долго сидел в тени раскидистой черёмухи, на краю неухоженной могилы. Облезлая тумбочка со следами зелёной краски. Ржавая звёздочка. Безликий, выцветший лист бумаги под стеклом в рассохшейся рамке. Эх, годы, годы… Он задумчиво смотрел влажными глазами на блеклую фотографию отца. Слёзы запоздалой сыновней любви катились по неровным бороздкам морщин на гладко выбритых щеках. - Ну, почему? Почему так поздно спохватился сказать отцу что-то хорошее? Поблагодарить за всё, что он сделал для меня… А ведь мог ещё раньше, в бытность курсантом, или в последний приезд после окончания мореходки, выразить отцу признательность… Отметить его многолетний и бескорыстный труд сельского врача… Поддержать… Люди, конечно, говорили ему хвалебные слова… Но вот кабы он сказал: «Да, отец, не зря ты столько лет прожил в этой сибирской деревне… Благородным делом занят был. Стольких больных вылечил… Многим людям здоровье вернул, а иных от смерти спас… А я вместо этих добрых слов насмехался: «Живёшь в деревне, без удобств городских… Получаешь копейки… Ничего не видишь, кроме больницы своей, в кишках чужих копаешься… Фу, противно…» Обидно тебе было слышать эти слова. Тебе, фронтовому хирургу военно-полевого госпиталя, под бомбами и снарядами делавшему операции раненым бойцам… Всю жизнь ты о людях переживал, о пациентах своих… О себе меньше всего думал… Прости, отец… Дурак был… Не понимал, - чуть слышно говорил капитан под немыми взглядами покойных, будто осуждавших позднее признание. – Прости, отец… На похороны твои приехать не смог… В море был… В Австралию мы тогда шли. Радиограмму вручили мне, да что толку? Судно не воротишь, не повернёшь назад. Тайфун нас тогда прихватил, потрепал сильно… Признаюсь, о судне больше думал, об экипаже… Из Австралии, помнится, прямым рейсом на Кубу отправились… Оттуда в Канаду… В общем, месяца три шлёпали, пока во Владивосток вернулись… Конечно, мог выпроситься у начальства, приехать сюда, но нас погнали на ремонт в Сингапур, поставили в док. Не бросишь судно… Потом подвернулся выгодный рейс в Германию с заходом в Югославию… Отговорки всё это… За двадцать лет не приехать… Причины оправдательные ищу… Хотя, бывало, наставлял ты меня притчей Соломоновой: «Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя»… Правда, было время, когда не думал о тебе и сам был готов свести счёты с жизнью. Не скрою: застрелиться хотел. В открытом море столкнулся мой лесовоз с рудовозом. Пожар, паника… Оба судна затонули… Погибли двадцать три моряка. Сожалел я, что не утонул вместе с ними. Был суд. Девять лет припаяли. От звонка до звонка отбыл их в колонии усиленного режима. С женой Оксаной развёлся. Не долго ждала меня из мест заключения. Замуж вышла. Димка мой с ней остался. Оксана укатила с новым мужем в Крым, сынишку увезла. Тот вырос, меня не знает. И ты не повидал внука. Кораблекрушение полное… И семейное, в том числе… Наверно, сестра должна была написать тебе обо всём этом. Такие дела, отец… А без моря мне, как без неба, не прожить… После освобождения пошёл на танкере простым матросом. Стал боцманом… А знаешь, отец, не было моей вины в столкновении. Спустя годы комиссия вновь расследовала причины катастрофы и признала виновным капитана рудовоза. Восстановили мне ранее изъятый диплом, но большегрузное судно не дали. Да я уже и сам не хочу в дальние плавания ходить. Капитаном портового буксира плаваю… Да, отец… Помню, как ты ругал меня за леность, ссылаясь на Книгу притчей Соломоновых: «Дверь ворочается на крючьях своих, а ленивец на постели своей». И всегда уточнял при этом: «Глава двадцать шесть, стих четырнадцать». И я запомнил. Брался за ремень со словами: «Наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей. Глава двадцать девять, стих семнадцать»… И это я запомнил. Но мало ты меня порол, отец… Всё жалел… И не доставил я тебе покоя при жизни и радость душе твоей в старости. Не воспринимал я всерьёз ни твои советы, ни наставления Соломона. В тюрьме было достаточно времени прочитать Книгу притчей, осмыслить призывы мудреца к разуму. Да поздно… Как говорится, поезд ушёл… Обижался, помню, до горьких слёз, когда драл ты меня за неубранную кровать, за немытую посуду, за неполитую капусту и другую невыполненную работу по дому. И особенно за двойки. Драл и приговаривал: «Запомни стих двенадцатый главы двадцать третьей: «Приложи сердце твоё к учению и уши твои – к умным словам». Я запомнил, отец… И ещё ты потом оправдывался, ссылаясь на те самые притчи: «Не оставляй юноши без наказания; если накажешь его розгою, он не умрёт. Ты накажешь его розгою, и спасёшь душу его от преисподней». Стихи тринадцать, четырнадцать главы двадцать третьей…» Прав был древний мудрец. Прав был и ты, отец… А я..?! Приду с моря – в кабак! Все деньги за рейс промотаю… Нет бы тебе выслать денег в помощь при строительстве дома… Пьянки, гулянки… Вино, женщины… Вольная, развесёлая жизнь… Всего два раза за всё время домой приезжал… Вспомнить стыдно… Матери пальто подарил с песцовым воротником, сестре сапоги финские… А тебе ничего не привёз… Не понимаю… Почему такой бестолковый был? В Японию часто ходил… Ну, мог там купить зажигалку-пистолетик… Фонарик какой-нибудь… Бутылку виски… Тельняшку обыкновенную подарить… Или свитер пуховый… Не купил… Не привёз… Может, помнилась обида за то, что всыпал ремня за шалости, граничащие с хулиганством. То, бывало, стог сена подожжём, то старуху какую-нибудь по ночам пугаем, нарядившись в чертей… Капитан плеснул в стакан, пытаясь заглушить тоску, печаль, ностальгию по давно ушедшему детству, жадно, словно страждущий воду, выпил водку, занюхал рукавом тужурки. Память давних лет, воспоминания о бесцельно проведённых годах неуёмной молодости жгли нутро горячее калёного железа. Как наяву, вновь и вновь перед глазами возникала картина приезда в отпуск. Этакий расфуфыренный франт во всём заграничном. Спросил удивлённо: «Мам, а где отец?» «Плачет в кладовке», - вне себя от радости ответила мать. «А почему плачет?» «Тебя не признал… Думал Васька, племянник мой из института на каникулы в гости приехал…» Прости, отец… Много глупостей я совершал, и одна из них та, что не распросил тебя о предках наших. Кем были, как звали? У кого сейчас спросишь? А ведь, и они, переселенцы с Дона, покоятся где-то здесь. Кресты бы им поставить… Да где? В каком месте? А война… На каких фронтах ты принимал в ней участие? Вот приедет ко мне сын… Верю я, надеюсь… С годами захочется ему увидеть своего настоящего отца… Что тогда расскажу ему о корнях его? Да… Верно говорят: «Близок локоток…» Вот он, рядом, а не укусишь… Были у тебя ордена, медали… Всё Лидка захапала… А зачем ей? Фамилию мужа носит… И дети её – Гудкевичи, а не Кислицыны, как мы… Конечно, она дочь твоя, для внуков твоих старалась… И документы, и награды после похорон прибрала к рукам. Дом продала. Мать престарелую в Хабаровск увезла. Там и схоронила. Жили вы вместе, а ушли на покой врозь. Неправильно это. Прости, отец, но что я мог тогда сделать? Подолгу в море был, в квартире пыль месяцами на шкафах лежала. Кому было за матерью ухаживать? А Лидия – дочь родная… Приехала, всё распродала, посадила мать в поезд и увезла её. Прости, отец… Ухожу я… Завтра приду… Капитан промакнул глаза платком, стряхнул с фуражки прилипшие к ней мусоринки, надел на голову, по привычке приложил ребро ладони к околышу, проверяя, на месте ли «краб». Поднял кейс и нетвёрдой походкой направился к воротам. Увидев его, шофёр поспешно сел за руль, завёл мотор. Капитан уселся на заднее сиденье, и машина покатила по неровной, в рытвинах, дороге, истоптанной коровьими копытами. - В райцентр, Николай Павлович? В гостиницу? – нарушил молчание шофёр. - Нет… Заедем сначала вон в тот дом… Я в нём в детстве жил… Дом тогда был совсем другой… Тёсом крытый, а не железом. Забора такого не было… И заткни, наконец, свою тындыкалку… Как не надоест она тебе?! Таксист, нанятый капитаном за приличную плату, послушно выключил радиоприёмник. Хооший клиент ему попал, денежный! И не скупой… О таком пассажире здесь, вдали от морей, можно только мечтать… Но вот и дом. Бывшая родительская усадьба… Сейчас в ней живут другие, совсем не знакомые люди. А мог бы, при желании, и он быть здесь хозяином. А что? Завязал бы с морем, бросил бы якорь в Осиновке – так называется эта деревня, где прошло его босоногое детство. Но история не знает сослагательных наклонений. Бы… Да кабы… Если бы… Что случилось, того не изменишь… А может, оно и к лучшему… От одной мысли, что никогда не увидел бы дальних стран, островов, океанских просторов, а жил бы здесь, в Осиновке, на душе пресно становится. Возле дома, бросая тень на двор, высилась толстая берёза. Неужели так вымахала та тонкая берёзка, что посадил он перед отъездом во Владивосток? Как долго и напрасно уговаривали его отец и мать не ехать в мореходку, убеждали идти по их стопам врачей. Отец – хирург. Мать – терапевт. Молодыми романтиками, подражая тургеневскому Базарову, приехали они сюда подобно самоотверженным русским интеллигентам, добровольно шедшим в народ врачами, учителями, проповедниками слова Божьего. На злой лай дворняги, громыхавшей цепью, на крыльцо вышла пожилая женщина с подойником и полотенцем через плечо, удивлённо уставилась на приезжих. - Вам кого?
– недоумённо спросила она. – Говорите скорее, а то мне на ферму, на обеденную дойку идти пора. - Здравствуйте… Понимаете ли… Это мой дом… Хотелось бы пройтись по нему… Посмотреть, как жили мои родители… - сказал капитан под оглушительный лай беснующейся собаки. – Да заприте же вы её, наконец! - А вы не командуйте! Как это - ваш дом?! Мы купили его ещё полтора десятка лет назад… Вы кто будете? - Кислицын я. Мы здесь раньше жили. На кладбище к отцу заезжал, заодно и в доме решил побывать. Вас как звать? - Авдотья Ивановна… Капитан достал из машины коробку конфет и бутылку мартини, подал женщине. - А это вам… Помянете моих родителей. - А… Ну, так бы сразу и сказали, - смущённо проговорила женщина, принимая подарки. – А то: «Это мой дом!» Цыц, Полкан! Пшёл на место! Женщина заперла собаку в будку и подобревшим голосом пригласила войти. Капитан в раздумье обошёл все комнаты. Ничто не напоминало ему ни о родителях, ни о нём самом. Всё переделано, перекрашено. Чужая мебель, чужие фотографии. И даже окна не те, а пластиковые… - Вы давно живёте в Осиновке? – спросил он. - Давно… Лет пятнадцать… Как этот дом купили… Так с тех пор и живём… - Значит, совсем немного… Родителей – то моих знаете? - Нет… Мы как приехали сюда, их уже не было… - Ну, а о врачах Кислицыных слышали? Много лет они в Осиновке врачами в местной больнице работали. - Откуда? Больницы уже нет… И школы нет… А для кого? Разъехались все, кто куда. Лечиться в район ездим. - Может, Нину Паршукову знаете? Учительницу начальных классов? - Нинку-то? Паршучиху? Кто же её здесь не знает? И не учительша она, а директор универмага… Как цаца расфуфыреннаая ходит… С мужиком-то со своим, со Степаном, разошлась. В райцентр перебралась. Разбогатела. Квартиру там купила. - А чего ей с мужем не пожилось? - Да кто их знает? Чужая душа – потёмки. Судачили бабы, будто гульнула Нинка с хахилем городским. Хахиль, сказывают, и помог Нинке директором стать. А Стёпа и застукал её с любовником тем. Да пошто было не гульнуть ей? Завсегда Стёпка пьяный. Не просыхает от водки. С работы его турнули за прогулы. А Нинка сейчас, как девка молодая, павой разодетой в магазине красуется. - Не осталось ли у вас что-нибудь из вещей моих родителей? - Ничего нет, - развела руками женщина. – Сестра ваша всё соседям по-дешёвке распродала. Ковры, посуду, хрусталь, книги, инструменты. Мы уже в пустой дом въехали. Хотя, погодите… Владелица родительского дома сбегала в сарай и вернулась с топором и деревянным рубанком. - Вот, в хламе валялись… От прежнего хозяина остались… От вашего отца, выходит… Ещё в чулане ремень висит… Широкий такой. Офицерский. Сейчас принесу. Да, ремень был отцов. На нём он правил лезвие опасной бритвы. Вот и следы от заточки на заглаженной коже. Иногда этот самый ремень прохаживался по голой заднице будущего покорителя морских просторов. Было не больно, но очень стыдно. - Ой, чуть не забыла! – всплеснула руками женщина. – Там, в чулане, ещё куча бумаг и фотографий…. Хотела выбросить, да жалко стало… Вдруг, думаю, придут, спросят про них… И вот, вы и впрямь приехали и спросили… Надо же! Она ушла и скоро вернулась с ворохом бумаг и толстым пакетом, покрытым пылью. То были Почётные грамоты отца и матери, семейные фотографии. Капитан взволнованно взял их, прижал к груди. - Спасибо, - растроганно обнял он и поцеловал хозяйку своего бывшего дома. – Спасибо за бесценные для меня вещи. Они мне дороже ковров и хрусталя. И этот топор, и рубанок, к которым прикасались руки отца. Спасибо, Авдотья Ивановна… Он почти всю ночь просидел при включенной настольной лампе в номере гостиницы, рассматривая грамоты и фотографии. Потресканые, оборванные по краям, но такие родные. Вот он с отцом на рыбалке… Вот они окучивают картошку… Отец на мотоцикле… Мать в белом халате со стетоскопом на груди. Он и Лидка маленькие… Он в коротких штанишках… Она в коротком платьице и с куклой. Лишь под утро забылся коротким сном. Будильник сотового телефона поднял в семь часов. Умылся, наскоро выпил кофе и выглянул на улицу. Моросил дождь. У подъезда гостиницы поджидала серебристая «Волга» с шашечками такси. В это пасмурное утро капитан приехал в магазин ритуальных услуг. Купил памятник и надгробье из нежного, с розовыми прожилками, бело-голубого мрамора. В ожидании, пока рабочие выпилят на них надписи и прикрепят фото отца на керамике, Кислицын решил прогуляться по площади райцентра. Мальчишкой приезжал сюда из Осиновки. В сравнении со своей деревней, всё для него здесь было необыкновенно. В столовой вкусно пахли ванилином мягкие булочки с изюмом. Прилавки в книжном магазине пестрели множеством разных канцелярских принадлежностей. Вызывали восхищение хохломской росписью гривастые лошадки в отделе игрушек. Привлекали мальчишеское внимание беговые лыжи, велосипеды, боксёрские перчатки и диковинный акваланг в «Спортивных товарах». На базаре слышались визги поросят и галдёж торговцев. В павильоне продавали котят, щенят, хомячков, кроликов, рыбок и птиц. Библиотека, в которой подолгу просиживал, листая редкие книги и журналы. Вокзал… А, главное, паровозное депо, возле него мог часами сидеть на куче песка, наблюдая, как пыхтящие паровозы ворочают дышлами огромные красные колёса. Здесь мало что изменилось за прошедшие полвека. Разве что, выстроились в ряд пивные, сигаретные ларьки и киоски с китайской мелочёвкой. Да ещё вот этого нового здания универмага не было… Там работает Нина Паршукова… Зайти, что ли… Проведать старую любовь… От этой мысли в груди захолонуло, от воспоминаний юности повеяло чем-то радостным и приятным… И сам, не зная, зачем ему эта встреча, Кислицын повернул к универмагу, толкнул большую стеклянную дверь. Несмотря на ранний час, в зале толпился народ. Две молоденькие продавщицы с ярко накрашенными губами, в одинаковых белых блузках с синими бантами, оживлённо болтали в отделе парфюмерии. Стрельнули глазами по безукоризненной форме вошедшего моряка, по его морщинистому лицу, обрамлённому на висках седыми баками, равнодушно отвернулись. - Девушки… Извините, что прервал вашу милую беседу… Скажите: у вас работает Нина Паршукова? Продавщицы с любопытством посмотрели на него. Понимающе переглянулись: «Новый любовник у директрисы!» - Вам директора? Так вот она идёт… Нина Михайловна! – громко окликнули они проходящую мимо женщину с важной осанкой. – К вам пришли! Полнота… Модная причёска… Крашеные волосы… Очки… Серьги… Янтарные бусы… Строгий костюм… Властный взгляд… Нет, не та Нинка… Не та, которая счастливо смеялась, когда он не удержал велосипед, и они упали в копну сена. Ни за что не узнал бы её, если бы встретил случайно на улице. - Коля! Неужели ты?! Она сразу узнала его. Скорее, потому, что был в морской форме. Ждала, надеялась, что после окончания мореходного училища приедет за ней… Не приехал… Нина взяла его за руку, погладила белоснежный манжет изысканной сорочки, украшенный золотой запонкой с бриллиантом. - А ты всё такой же… - Какой? - Красивый… Элегантный… Олег Стриженов рядом с тобой отдыхает… Пойдём ко мне в кабинет… Там поговорим… Они ушли под вздохи продавщиц. «Такого мужика урвала!», - казалось, говорили их молчаливо-завистливые взгляды. - Как ты жил… все эти годы? - Как все… Женился… Развёлся… Плавал, - передёрнул он плечами, всматриваясь в неё… Ничего не осталось от прежней улыбчивой Нинки. Лишь ямочка на правой щеке, чуть вздёрнутый нос, и голос. И ещё карие глаза, проницательно-жгучие… - Всю жизнь любила тебя одного… И сейчас люблю… Да только, что теперь об этом говорить? Годы прошли… - Если любишь, поедем со мной во Владивосток. – выпалил Кислицын, привлекая Нину к себе. – У меня элитная квартира… Престижная машина… Хорошая пенсия… И при всём, при том, я ещё работаю… Деньги есть… - В деньгах ли дело, Коля? – отстранилась она.
– Куда я от детей своих, от внуков? Держат крепче канатов… А ты, наверно, в Осиновку, на кладбище к отцу приезжал? Мои родители тоже там схоронены. Мама-покойница всё говорила мне: «Не вздыхай по морячку своему… Не нашего поля он ягодка». Не соглашалась я с ней. Да только матери всегда правы оказываются… Он хотел сказать ей, что, быть может, не дети и внуки держат, а мужчина из города, тот самый «хахиль», про которого говорила Авдотья Ивановна. Но смолчал: какое ему дело? У неё давно своя жизнь… У него своя… - Да… В Осиновку… Да… К отцу, - ответил он, выпуская гладкую и пухлую руку Нины из своей сухой ладони. На его безымянном пальце сверкнул алмазом перстень. – Кстати, у вас есть отдел по продаже музыкальных дисков и магнитофонов? - Разумеется. А зачем тебе? Хочешь расслабиться на лоне родной природы? - Да нет… Траурную заупокойную мессу исполнить отцу… Памятник сейчас повезу в Осиновку… Успеть бы управиться до вечера, пока дождь перестал… - Пойдём, - просто сказала она, словно и не было между ними разлуки в сорок лет. – Я помогу тебе найти, что нужно. Она подвела его к киоску, уставленному коробками с компьютерными дисками, аудио и видео кассетами. - Поройся в интернете, найди печальную мелодию, сбрось на диск аудио, - тоном, не допускающим возражения, сказала она парню с наушниками на бритой голове. С материнской гордостью пояснила: - Серёжа… Сынок младшенький… Студент-медик. Как твой отец, хирургом будет. Мечтает в Осиновке больницу открыть. - Так вы Кислицын?! Николай Павлович?! – высунулся парень. Сын того самого Павла Ивановича, врача из Осиновки? - Да, того самого, - перебила Нина сына. – Делай, что велено. И поторопись. Ему ещё в Осиновку ехать. Кислицын полистал записную книжку. Нашёл визитную карточку, протянул Нине. - Возьми… Вдруг надумаешь навестить… Буду рад. - Николай Павлович! – позвал его Сергей.
– Вот, в подборке произведений классической музыки отыскал… Иоганн Себастьян Бах... Реквием ре-минор. Органный концерт. Сгодится? - Прекрасная вещь, Серёжа. Сколько с меня? - Нисколько! Пусть это будет подарком будущего хирурга своему кумиру медицины Павлу Ивановичу Кислицину. - Спасибо, Серёжа! – растроганно сказал капитан, оставляя на прилавке тысячную купюру. И пояснил: – В знак благодарности студенту, продолжающему дело моего отца. У дверей универмага стоял шофёр такси. - Отнеси в машину, - отдавая ему магнитофон и коробку с диском, сказал капитан. Здесь они и расстались. Сухощавый, подтянутый, слегка сутулившийся капитан дальнего плавания и располневшая женщина – директор районного универмага. В окна глазели любопытные продавщицы и знакомые Нины, когда он снял фуражку и с поклоном поцеловал ей руку. - Прощай, Нина... - Прощай, Коля... - Может, даст Бог, увидимся… - Может, увидимся… Кортеж из «Волги» и двух «Газелей» двинулся в Осиновку. Рабочие сноровисто установили памятник и надгробие. На узкой полоске земли, обложенной по периметру мраморными плитками, высадили ромашки. Когда всё было готово, Кислицын поставил к памятнику фарфоровую вазу с живыми бордово-красными гвоздиками и рассчитался с рабочими. Он не поскупился, и рабочие, отродясь не получавшие в этом захолустье таких денег, застеснялись. - Многовато, товарищ моряк… - Много, парни, это не мало – улыбнулся капитан, пожимая всем руки. – Спасибо, ребята…Честно заработали! - Что-нибудь ещё? Так вы скажите… Мигом сделаем… - Да нет… Вы молодцы… Прекрасная работа! - Так мы поехали? – спросили рабочие, которым не терпелось отметить получку. - Езжайте! Небо прояснилось. Было прохладно и немного ветрено. В просветы между вершинами деревьев светило солнце. Под его лучами блестели капельки росы на влажных листьях. Капитан взял горсть земли из-под ромашек, аккуратно ссыпал в пакетик и сунул в карман тужурки. Поправил вазу с цветами. Кажется, всё правильно. Установил на мраморе магнитофон, повернул ручку на полную громкость и нажал клавишу. Величаво-торжественная, скребущая за сердце музыка раздалась над деревенским кладбищем, вспорола его вечную тишину, нарушаемую лишь шёпотом ветра, шелестом листьев и щебетаним птах. С непокрытой головой капитан стоял и слушал будоражащий душу реквием, и вся жизнь мгновениями пронеслась в сознании убелённого сединой человека. - Прощай, отец… Прости… - тихо проговорил он. Чтобы не разрыдаться, быстро повернулся и зашагал к воротам. Реквием ре-минор провожал его печально-тревожными, бархатно-раскатистыми звуками органа, ведущему главную партию мелодии заупокойной мессы. - Магнитофон забыли, Николай Павлович! – обеспокоенным голосом услужливо напомнил водитель. - В аэропорт! – коротко ответил капитан, торопливо захлопывая дверцу машины.