Тут вмешалась Мари, сидевшая между Сократом Воробьевым и его младшим братом, Ксенофонтом, юношей невзрачным, но очень смешливым.

– «Лукреция Флориани» – самый чистый роман из тех, что я читала у этой писательницы. Вам, Василий Петрович, не нравится, что его героиня, актриса, имея троих детей от разных мужчин, называет себя чистой и девственной? Да любая женщина под этим подпишется. Женщины любят не телом, а душой.

При последних ее словах Ксеничка Воробьев, разгрызавший куриную косточку, выронил ее из рук и забился в смехе. Глядя на него, стали покатываться с хохоту все прочие. Постепенно все мужское население стола, кроме Пан – ва, к нему присоединилось, при том что дамы сидели с недоуменными и даже удрученными лицами, а Мари чуть не рыдала. Жан, с его характером вечного примирителя, хотел замять неприятную сцену, поднялся и провозгласил:

– Господа, мы собрались здесь не Жорж Занд обсуждать, а отметить приятные события. Любимый нами художник Сократ Воробьев мало того, что стал академиком живописи, но удостоился поощрения самого Государя, продлившего ему пребывание в Италии еще на два года, заметьте, за счет казны, и заказавшего несколько работ для своего пользования.

При упоминаниии Государя смех замолк, но Некр – в и Бот – н с недоумением покосились на Пан – ва, придерживавшегося, как и они, либерального направления и Государя на людях обычно не поминавшего.

Сократ, уже изрядно пьяный, так как успел попробовать все роды вин и напитков, выставленных ресторатором, вскочил из – за стола и, выплескивая вино из бокала частично на скатерть, а частично на платье Мари, счел нужным уточнить:

– Четыре картины маслом изволил заказать и Высочайше одобрил альбом с рисунками. Господа, здоровье Государя!

Некр – в и Бот – н с неподвижными лицами подняли бокалы, Ксеничка высоким фальцетом повторил здравицу, дамы переглянулись, а Мари, только что почти рыдавшая, воскликнула с просветленным лицом:

– Как я рада, Сократ, что вы не остаетесь в России!

Вечер в ресторане Леграна был последним, когда я сидела с Некр – ым и Пан – ым. В дальнейшем мы с Жаном делали все, чтобы не сидеть рядом на всевозможных сборищах и торжествах.

Началась для меня новая эра, и временами моя жизнь казалась мне чужой, словно и не моей. Не скажу, что я выбрала любовь, – если это и была любовь, то на редкость мучительная, с безумной ревностью, припадками злости и ненависти со стороны Некр – ва, сменяемыми мольбами о прощении и минутами просветления, когда казалось, что злые силы легко можно побороть. Но побороть не удавалось.

Злые силы были сильнее. После недолгого примирения мы оба срывались, и все возвращалось на прежнее. Нет, я выбрала не столько любовь, сколько Дело. И оно на меня свалилось – огромное, важное и увлекательное, но также сверхсложное, требующее напряжения всех сил и часто утомительное. Но на первых порах счастью моему не было предела, мне казалось, что я участвую в самом Главном деле времени.

Даже сейчас, когда прошло столько лет и история наверняка уже вынесла свой приговор и тем людям, которые были вокруг меня, и тому Делу, в котором мы сообща участвовали, сама я продолжаю считать, что была права. И уверена: мой приговор совпадает с судом истории. Журнал и все что с ним соприкасалось – было Главным делом времени.

Невероятным для самой себя образом из «разливательницы чая» превратилась я в писательницу, сотрудницу Журнала, под мужской фамилией – a la Gеrge Sand – начавшую писать рассказы, повести и даже многостраничные романы на пару с Некр – ым. Как говорится, лиха беда начало. Подтолкнул меня к писанию Некр – в, поверивший в меня безгранично еще до того, как я написала хоть строчку.

– Ты не можешь не писать, – говорил он мне, – у тебя столько накопилось в памяти и в душе, что все это рано или поздно должно выплеснуться на бумагу.

И продолжал:

– Да и окружение… погляди, какое у тебя окружение, – все кругом тебя пишут, ты варишься в этом соку, слышишь разговоры… недоразумение, что до сих пор ты была только прилежной читательницей.

Надо сказать, я клюнула на эту приманку: полезно, чтобы кто – то увидел нас в малопредставимой нами роли, а уж дальше воображение начинает двигаться в направлении подсказки. Помогло еще и то, что мое первое произведение, принесшее мне много слез и горя, одобрил критик Бел – й. Причем одобрил, не зная, что я его автор.

А слезы я лила оттого, что, как ни бился Некр – в, цензура так и не пропустила в печать мою первую повесть, сочтя ее «безнравственной» и направленной на «подрыв власти родительской». Дело было в 1848 году, и наверху панически боялись проникновения в общество революционных идей. Жертвой этого патологического страха стал мой первенец – повесть, написанная по впечатлениям детства. Критик Бел – й очень помог мне в ту пору не пасть духом и продолжать писание. Сам он умер совсем скоро после этого. Ему было 37 лет.