Люта его не слышала — плакала так, что отзывались стаи за болотом, плакала по единственному человеку, который заботился о ней, который не считал ее...

— Эй! — Чужая рука легла на холку. — Хватит выть, а то дружки этого вот явятся, а у меня не полный патронташ. Поохотился... Знал бы, приберег. А его вот патроны мне не годятся.

Люта захлебнулась, а потом подумала: отец сказал бы так же. Сначала дело, потом уж все остальное. Поплакать она сможет и в одиночестве.

— Это вот я точно жрать не буду, а ты, если захочешь, сбегаешь, — чужак кивнул на ободранную тушу того самого.

Как так, пришел человек... и убил его? Даже не понял, кого именно?

— А вот шкура знатная, шкуру возьму, — продолжил незнакомец. — Ну и, конечно, человека этого надо похоронить честь по чести. У него ведь наверняка родня есть в этой вашей деревушке...

«Нет, никого», — подумала Люта.

— Нет, никого, — ответил староста, когда чужак, пыхтя и надрываясь, стащил тело Тана вниз. — Только дочка, но она никуда не выходит. Не знаю, что с ней, Тан никогда не говорил. Болеет, что ли. Собаку вот знаю. Тан сказал, что стал неважно видеть, поэтому заказал ей красный ошейник — а то так выскочит из кустов, он и пальнет, не признавши... Она не страшная, не бойтесь. На волка малость смахивает, но у нас половина таких.

— Я и не боюсь, — чужак погладил Люту меж ушей.

Его звали Айлан — тоже чужое имя, нездешнее. И лицо нездешнее, со светлыми серыми глазами, но черное от загара, — Люта даже не представляла, где так можно загореть. Еще б он не брился наголо, можно было бы и влюбиться.

— Тан этого зверя сколько вываживал... — пробормотал старейшина, глядя на шкуру. — Сам будешь выделывать, уважаемый, или доверишь нашим мастерам?

— Вашим мастерам я почти что угодно доверю, но такая добыча... — Айлан погладил черный мех. — Тут только самому. Да только где?

— Так к старому Тану и иди, он шкурами промышлял, у него все найдется.

— А... а дочка?

— Говорю ж — она в деревню не выходит. Вообще на люди не показывается, — пояснил староста. — Скажешь ей, что случилось, похоронишь Тана за домом, мотыга у них есть, уверен. Ну и собаку вернешь... хотя на кой она дочке-то?

— Мало ли... А как она одна жить станет, если на люди не показывалась?

— Это уж не твое дело, — отрезал староста, и Люта благодарно ткнулась носом в его руку. — Спроси, можно ли пользоваться вещами Тана. Думаю, она разрешит, а нет, тогда уж вернешься.

Поблагодарив, Айлан понес Тана обратно. На этот раз ему дали мальчишку в помощники, но от того было больше шума, чем пользы, и Айлан скоро прогнал его назад в деревню.

— Что б тебе пониже не поселиться, — бормотал он, входя во двор.

Хотя какой там двор — три на три шага, Тан ведь даже птицу не держал — охотой промышлял.

— Девушка! — позвал Айлан. — Дочь Тана!

«Забыл спросить имя. Все забывают», — невольно фыркнула Люта.

— Куда запропастилась? А, может, в лес ушла, по ягоды... хотя тут такие ягодки, что лучше дома сидеть!

Яму Айлан копал долго — на этом-то каменистом склоне. Спасибо, место выбрал хорошее — меж корявых корней еще не старой, могучей сосны.

— Нельзя же просто вот так на камень... — проговорил он, оглянулся и встретился взглядом с Лютой. — Как думаешь, можно войти в дом? Хоть покрывало взять...

Она порысила впереди, поддела носом крючок, показала, что брать для погребения... вернее, рычала и наступала на Айлана, пока он не сел на сундук, не хлопнул себя по лбу и не принялся рыться в тканях.

— Темное, да? Потому что немолодой мужчина, — очевидно, Айлан успел запомнить кое-что из принятого в этих краях. — Что ж, это подойдет, наверно...

Он бережно окутал тело Тана несколькими витками темно-синей ткани, опустил его в яму. Люта за ремень приволокла двустволку и хотела бросить вниз, но Айлан перехватил ружье за цевье.

— Ты чего это! Такое — в могилу! Нет уж, пусть служит во славу хозяина на этом свете... То есть я отдал бы его дочке покойного, — добавил он, видя оскаленные зубы, — если бы она хоть показалась. Но вряд ли она им пользоваться умеет. И отдачей ее снесет... вон в те кусты!

«Умею! Не снесет!» — Люта могла только рычать и крепче цепляться за ремень, но Айлан уступил.

— Пускай ржавеет, мое какое дело, — мрачно сказал он, когда она утащила двустволку в укромное место, и принялся закапывать яму. — Ну... покойся с миром, добрый человек, а я пойду шкурой займусь. Эй, собака, покажи, где у вас там что для выделки хранится!..

Поздним вечером, когда шкура того самого повисла на распялках, Люта села возле свежей могилы и завыла. Айлан в доме от неожиданности разлил кипяток и то, что пытался приготовить. Хотел выругать дурную псину, но устыдился — она ли ему не помогла? Потом прислушался — не собачья и не волчья тоска сквозила в ее вое, и от этого пробирала жуть.