От заката до рассвета. Рассказы и повести

Аннотация

В сборник вошли повести, затрагивающие военные конфликты 20 века: оборона крепости Осовец, побег из лагеря НКВД, война во Вьетнаме. В основе живых завлекательных сюжетов лежат реальные исторические события.

Русские не сдаются! Только что закончилось совещание в форте № 1 крепости Осовец, проводимое возглавляющим её оборону генерал-майором Бржозовским. Задачи по повышению бдительности командирам всех подразделений были поставлены, но при этом вопросов оставалось больше, чем ответов. Поэтому офицеры, расположившиеся в комнате отдыха перед отбытием в свои части, были не веселы. Когда немцы, не скупясь на снаряды, «утюжили» их позиции так, что, казалось, никто в живых остаться не может, было тяжело и страшно. Но всё было понятно. А сейчас? Уже дней восемь было полное затишье. Немцы явно к чему-то готовились, а командир разведки полка ничего прояснить на совещании так и не смог. Тишину в комнате отдыха нарушил капитан, одной рукой державший бокал с вином, а другой – гитару, лежавшую у него на коленях: – Ну что-с, господа? Похоже, «кайзеровцы» готовят нам сюрприз, и притом неприятный-с? – Пускай готовят, – отозвался пожилой тучный подполковник Свечников, расположившийся за одним из столов, – хуже, чем было, уже быть не может. – Как сказать? Как сказать? – проговорил «щеголеватый» штабс-капитан, вогнавший хлёстким щелчком кия очередной биллиардный шар в дальнюю лузу. – А вдруг может, господин полковник? Зачем дожидаться? После первого штурма приказ из ставки какой был? Хотя бы сорок восемь часов продержаться, а мы уже полгода в этой мясорубке вертимся. – Вас что, домой в имение потянуло, граф? К маменьке? – усмехнулся капитан. – Вы здесь меньше месяца находитесь и отношение к «мясорубке», как вы выразились, имеете такое же, как я к «вязанию крючком». Штабс-капитан резко обернулся к нему, но ничего не ответил. По встретившимся взглядам было видно, какую глубокую неприязнь они испытывают друг к другу. – Не надо ссориться, господа, – примирительно проговорил стоявший поодаль подпоручик Котлинский, пытаясь предотвратить назревающий скандал. – А вам, подпоручик, слова вроде как не давали? – перебросив весь гнев на него, проговорил штабс-капитан и язвительно продолжил: – кстати, я слышал: у вас в роте гадёныш завёлся один – «революционэр». Солдат баламутит. Про Императора нашего, царя-батюшку, разные непристойности говорит. Не слыхали? – Не слышал, господин поручик. У нас в роте всё спокойно. – Ой ли? Ефрейтор Скорняков не в вашем взводе служит? – У меня. Хороший солдат. Отличный пулемётчик. Георгием, между прочим, за прошлые заслуги награждён. – Симпатизируете ему? Ну-ну! Вы же вроде как из крестьянской семьи, не так ли? А так как отбросы эти, «революционэры», за рабочих и крестьян горой стоят, может, вы заодно с ними, господин Котлинский? – Нет-с, господин штабс-капитан, – покраснев от злости, передразнил его подпоручик и, еле сдерживая себя, сквозь зубы процедил: – а жаль, очень жаль! – Чего жаль, Котлинский? Что не с ними? – Нет, штабс-капитан. Жаль, что по законам военного времени не могу вас на дуэль вызвать. Я с превеликим удовольствием прострелил бы вашу благородную головушку, граф. Точнёхонько между глаз. Штабс-капитан, бросив кий на бильярдный стол, протянул руку к кобуре. – Да я вас… – Отставить, граф! – грозно приказал подполковник Свечников. – Прекратить! Ваши жизни принадлежат сейчас России и Императору! Штабс-капитан застегнул кобуру и вновь взял в руки кий. Веко его тряслось, а глаза были наполнены ненавистью и злостью. Не в силах сдержаться, он, нервно протирая мелком кончик кия, продолжил: – Дождётесь, господа! Довозюкаетесь с этим быдлом! А они вас потом не пожалеют – кого сразу в расход, а кого и на виселицу, чтоб помучился! – И, повернувшись к подпоручику, зло продолжил: – А я этого дождаться не хочу! Я одного такого отловил да за ноги к двум лошадям привязал – и хлыстом… По-честному, замечу, получилось: одна половинка рабочим, а вторая – крестьянам! Это чтоб другим смутьянам неповадно было. Славненько? – Как вы можете так, господин Воронцов? Вы же дворянин, офицер! – выпалила дама в одеянии сестры милосердия, единственная из представительниц слабого пола, находившаяся в помещении. – Вы же… Вы… – не находя подходящего слова, она запнулась, но затем резко выпалила: – Вы хуже животного! – и, тут же смутившись от своих слов, выскочила из комнаты. Котлинский хотел было что-то сказать штабс-капитану, но, встретившись взглядом с подполковником, лишь вымолвил: – Вы… – и, безнадёжно махнув рукой, последовал вслед за девушкой на улицу. – Слюнтяйство, – продолжил граф, – в дворянское благородство играет! Одной надо было бы дома сидеть да платья с панталонами примерять, а второму… – он задумался, пытаясь найти подходящие слова, и, почти сорвавшись на крик, выпалил: – Мальчишка, щенок! Всего-то топограф, сын крестьянский, а возомнил себя «белой костью»! Разряжая обстановку, сидевший с гитарой капитан провёл по струнам и пропел: – Там где крепость Осовец, Немчуре придёт конец. Среди топи и болот Её сам чёрт не обойдёт. Допев куплет, он отложил в сторону гитару и направился к выходу. Не дойдя до двери пару метров, капитан остановился. Обернувшись, он бросил неприязненный взгляд в сторону штабс-капитана и промолвил с сарказмом: – Милый граф, а может, в вашей неприязни к подпоручику Котлинскому всё намного прозаичней, нежели его происхождение? Может, дело в том, что он в свой двадцать один год уже имеет орден Святого Станислава с мечом и бантом второй и третьей степени? А ещё орденом Святой Анны, опять-таки, двух степеней награждён? А у некоторых на глади мундира ни одной дырочки под награды не наблюдается, несмотря на благородное происхождение? С нескольких сторон раздались ехидные смешки. Видимо, штабс-капитана здесь многие недолюбливали. На пунцовом от злости лице графа отразилась гримаса ненависти. – Я бы попросил… – вспылил штабс-капитан, вскакивая со стула. – Да бросьте вы, граф! – отмахнулся капитан и вышел на улицу. – Довольно, господа, – примирительно, но строго произнёс подполковник. – Капитан, похоже, выпил лишнего. Не обижайтесь на него, граф, – продолжил он, – пора расходиться по позициям. Завтра может быть очень тяжёлый день. Немцы какую-то пакость для нас заготовили. Печёнкой чувствую: будут в ближайшем будущем неприятные сюрпризы. Честь имею, господа, – закончил подполковник и поднялся со стула, показывая всем своим видом, что вечер окончен. Подпоручик Котлинский нагнал сестру милосердия на дороге, ведущей к госпиталю. – Маша, – окликнул он девушку и, когда та обернулась, проговорил: – не обращайте на графа внимания. В нём от дворянина только усики ухоженные да форма, денщиком отутюженная! Остальное – пустота! – А я и не обращаю, – нисколько не смутившись, ответила Мария. – Можно, я вас до госпиталя провожу? – Можно. И не только до госпиталя, между прочим. Меня к вам на замену в Землянский полк назначили. На передовой форпост. – Отлично! – не сдержав радости, воскликнул подпоручик, но тут же осёкся: – Как на передовую? Там же опаснее всего! Нет, вам туда нельзя! О чём только начальство думает? – Значит, вот так, господин Котлинский? Получается, вы не хотите, чтобы мы были рядом? – весело спросила Мария, попытавшись при этом придать лицу грозный вид. – А я-то думала, у вас ко мне чувства! – Нет, что вы… – покраснев как мальчишка, выпалил подпоручик, – я вас… да я за вас…! Просто волнуюсь очень, ведь там самый опасный участок обороны. Ведь «кайзеровцы» уже вторую неделю никаких действий не предпринимают. Видимо, что-то нехорошее замышляют. – Вот и прекрасно, что волнуетесь, – ласково сказала Мария, взяв его под руку, – мне надо забрать кое-какие вещи из госпиталя, а затем зайти за батюшкой в церковь. Он хочет икону солдатам на передовую отвезти и молебен провести. Просил его на нашей медицинской кибитке подбросить. Давайте вместе? Вы подождёте меня, пока я соберусь? – Конечно, – радостно ответил подпоручик, и они не спеша продолжили путь в сторону госпиталя. * * * Дитрих стоял на бруствере окопа с биноклем в руках и рассматривал позиции русских. Опасаться ему было нечего. Для стрелкового оружия расстояние между ними было слишком большим, а артиллеристские обстрелы с обеих сторон уже не велись больше недели. Целых полгода они топтались у этой проклятой цитадели русских. Обойти крепость возможности не было из-за окружавших её со всех сторон непроходимых болот. Артиллеристские обстрелы тоже не дали результатов, несмотря на то что за одну только неделю первого артобстрела было выпущено более двухсот тысяч снарядов. Тучи пыли, огня и дыма застилали всё видимое пространство в том месте, где находилась крепость. Это был ад! Одно сплошное зарево! Казалось, что никто и ничто не может выжить в этой ужасающей мясорубке. Но мало того, что защитники крепости выстояли, – они при этом умудрились огнём своей артиллерии повредить две «Берты», мортиры крупнейшего калибра, специально переброшенные с другого фронта для уничтожения крепости. После этого командованием было принято решение отойти на позиции, недосягаемые для вражеской артиллерии. Полгода! Целых полгода они торчат здесь, а могли бы уже дойти до русской столицы! Дитрих так давно не был дома. А ведь там, в далёкой и спокойной Пруссии, осталась его невеста. Они так и не успели пожениться. Ну ничего, завтра всё наконец свершится. Командование, устав от бесперспективности бомбёжек и обстрелов, приняло решение провести газовую атаку. Под покровами ночи на передовую было переброшено и тщательно замаскировано тридцать газовых батарей. Несколько тысяч газовых баллонов со смесью хлора и брома. Оставалось только ждать попутного ветра. И вот, спустя десять дней ожидания, ветер, наконец, поменял направление в сторону крепости русских, и войска получили секретный приказ: начать газовую атаку завтра утром, предварительно нанеся сокрушительный артиллерийский удар из всех орудий. У них в полку служил фельдфебель, который присутствовал при первой газовой атаке, проведённой в Бельгии под городом Ипр. Там крепость пала за несколько часов. Ужасающее, говорил, зрелище. Люди, находившиеся на открытом воздухе, вымерли почти все, остальные корчились в страшнейших муках. Всё было истреблено в радиусе пятнадцати километров. Оставшиеся в живых завидовали мёртвым. Дитрих снова взглянул в бинокль. Ничего не ожидавшие русские солдаты, расстелив шинели прямо на земле, беспечно отдыхали. Пели песни и курили самокрутки, наслаждаясь временным затишьем. Он увидел, как со стороны основного форта подъехала кибитка с красным крестом. Из неё поочерёдно вылезли священник и молодой офицер, который помог спуститься на землю симпатичной девушке в одеянии сестры милосердия. Священник направился в сторону окопов, где расположились отдыхающие солдаты, а офицер с девушкой, держась за руки, направились в сторону небольшого холма, откуда открывался прекрасный вид на реку. Офицер снял китель и расстелил его на земле. Они присели и стали о чём-то беззаботно болтать, любуясь гладью воды. Дитрих пригляделся повнимательнее, и сердце его на мгновение сжалось. Девушка так была похожа на его Лизу! Такая же белокурая, стройная и красивая, с длинной косой. Только на лице у неё не было симпатичных веснушек, как у его невесты. Он на секунду представил, что будет завтра с этим прекрасным созданием, и озноб пробежал по коже. Глаза его непроизвольно закрылись. Как она попала сюда? Зачем? Солдаты и офицеры – это мужчины, воины. Умирать на войне – это их судьба, и тут всё просто и понятно. А она? В голове возникла мысль, ужаснувшая его: ведь это бесчеловечно – травить живых людей газом! Усилием воли Дитрих заставил себя открыть глаза и вновь посмотрел на влюблённую парочку. И вдруг жалость сменилась ненавистью. Кровь ударила в виски. Кругом война и смерть, а они воркуют, как будто ничего этого вокруг не существует! Голубки! Они здесь в любовь играют, а он свою Лизу почти год не видел! Ну ничего, будет вам завтра любовь зелёная, прямо до гробовой доски! Дитрих оторвал взгляд от бинокля и встряхнул головой. – Жалко ему стало, видите ли, – произнёс он вслух, – сопли распустил. А его кто с Лизой пожалеет? Долой сантименты, это война! Здесь прав тот, кто победил, а победителей не судят. Как и какими средствами досталась победа – это уже вторично. Оправдание завтрашнего действа успокоило его и привело в обычное состояние. Дитрих резко развернулся и твёрдой походкой направился к себе в блиндаж. Надо было успеть отдохнуть. Завтра рано вставать. Котлинский расположился за импровизированным столом блиндажа, который ему соорудили и обустроили солдаты его взвода. Котлинский был к своим солдатам строг, но справедлив, в отличие от большинства господ офицеров. Среди них давно ходили слухи, что подпоручик сам выходец из «простых», то есть из крестьян, и всего в этой жизни добился сам – благодаря упорству и отваге. Потому солдаты его и уважали. Настроение у подпоручика было прекрасное. После прогулки с Марией по берегу реки душа его просто пела. Неприятный осадок, оставшийся после перепалки со штабс-капитаном, улетучился. Омрачали его душевное состояние лишь переживания по поводу того, что Мария находилась на самой передовой. На самом опасном участке обороны крепости. Котлинский размял в пальцах длинную папиросу и закурил. Вспомнились нежные руки любимой, запах волос. С одной стороны, он был безумно рад тому, что Мария находилась здесь, рядом с ним. Но с другой… Мысли подпоручика перебил стук в двери блиндажа. После разрешения войти на пороге, пригибая голову, появился солдат, выполнявший обязанности посыльного. – Разрешить доложить, Ваше благородие? – чётко отрапортовал он. Котлинский кивнул головой. – По вашему приказанию доставлен ефрейтор Скорняков. – Хорошо, – выдохнув очередную порцию дыма, сказал подпоручик, – пусть войдёт. Посыльный ловко выскочил наружу, и следом в дверях появился ефрейтор. – Ефрейтор Скорняков по вашему приказанию прибыл, – доложил вошедший. Котлинский внимательно посмотрел на него. Ефрейтор был постарше его лет на пятнадцать. Сдвинутая на левый бок фуражка говорила о залихватстве характера, а умные глаза смотрели на подпоручика с вниманием, но никак не с подобострастием, свойственным низшим чинам в общении с офицерами. Он стоял чуть пригнувшись. Высота потолка в блиндаже была маловата для него. Котлинский, улыбнувшись, затушил папиросу и предложил ефрейтору сесть на табурет, находившийся в углу. – Ты ведь хороший солдат, Скорняков. Отличный пулемётчик. Можно сказать, лучший во всём нашем Землянском полку. Опять же, Георгием награждён. Получается, за Отчизну нашу и царя-батюшку не щадишь живота своего. Так скажи мне: какого рожна ты солдат баламутишь? – Никак нет, Ваше благородие. Я… – Не надо, – махнул рукой подпоручик, предвосхищая ответ, – мне уже доложили. Я просто правду хочу услышать. Разговор этот останется между нами. Слово офицера! Я понять хочу: зачем тебе, человеку далеко не глупому, это надо? Ты что же, по убеждениям к этой когорте революционеров и смутьянов принадлежишь, или так, романтики захотелось? – Ну, ежели честно, то по убеждениям. Только к революционерам, а не к смутьянам, Ваше благородие. – Брось ты это, Скорняков! По сути, это одно и то же. Ты доблестный и опытный солдат, и нужен мне живым и здоровым, а не подвешенным на ближайшей берёзе. Меня сегодня офицер из контрразведки открытым текстом про тебя спрашивал. Так что приказываю: прекратить на время военных действий всякую агитацию, иначе я и гроша не дам за твою жизнь! Ясно? – Так точно, Ваше благородие! Котлинский ещё раз внимательно посмотрел на ефрейтора: – Неужели вы и вправду думаете, что, подняв простой народ против царя, сможете изменить мир к лучшему? Как там у вас, у революционеров: у буржуев всё отобрать и поровну разделить? А если отдавать не захотят – тогда как? Убивать? Но это же утопия! Разве можно на крови что-то доброе и хорошее построить? – А ежели можно, Ваше благородие? Так сделать, чтоб все были равны, как перед Богом. У буржуев всё заберём и бедным раздадим – и не будет ни господ, ни холопов. А кровь? Так по-другому… это… не сподобиться, похоже, – и, задумавшись, гордо произнёс, видимо, услышанную где-то ранее фразу: – Революция требует жертв, а иначе как? Иначе не победить. – Требует жертв… – тихо нараспев повторил Котлинский слова ефрейтора и, достав из пачки новую папиросу, продолжил: – По справедливости не получится. К сожалению. Человеческая сущность, Скорняков, такова, что тот, кто делить будет, всё равно себе побольше хапнет, а другие сразу обидятся. Человек – существо завистливое. Тогда что? История показывает, что все революции народ делает, а во главе потом встают далеко не лучшие их представители. И всё в конце концов возвращалось на круги своя. Кто всё затеял, тот наверху неплохо устроился, а кто кровушку за идеи проливал, тот так в дерьме и остался. – Мы в гимназиях, Ваше благородие, не обучены. Было то, не было – нам неведомо, – ответил Скорняков, – но наша революция другая будет, народная. Вся власть у рабочих и крестьян будет, а те, кто сами в нищете да в голоде «поживали», те никогда лишнего не возьмут. Я вот вам так скажу, Ваше благородие, только не обижайтесь: слухи ходят, что у вас родители из крестьян будут? Потому вы, наверно, к нашему брату-солдату по-другому и относитесь. Не так, как большинство господ офицеров. Зато и солдаты за вас готовы и в огонь, и в воду. – Ты что, Скорняков, – усмехнувшись, перебил его Котлинский, – ты меня в революционеры решил сагитировать? Ну ты, брат, даёшь! Наглости тебе не занимать! – И, вмиг посерьёзнев, продолжил: – Я батюшке-царю и Отечеству нашему присягал, а российский офицер два раза не присягает! Неведомо тебе, что такое офицерская честь. А по поводу «бедные – богатые, хорошие – плохие» вопрос у меня к тебе имеется: а вот тот, кто про тебя особисту нашептал, – он, когда всё поделите, тоже успокоится? А? – Успокоится. А не успокоится – заставим. Ну а ежели не захочет – тады к стенке! – Благородно, ничего не скажешь. А только как вы их распознаете? Они же хитрые, без принципов и совести. Такие, как правило, за счёт словоблудия во власти и оказываются. А там, глядишь, – привилегии, достаток, гордыня, да мало ли что ещё. Злато – оно быстро глаза застилает, и боюсь, что тогда крови людской прольётся столько, что эта война сказкой покажется. – Всё равно, Ваше благородие… – продолжил было ефрейтор, но Котлинский резко перебил его: – Хватит! – давая этим понять, что дискуссия окончена. – Будет революция или нет, это никому не известно. Нам до тех времён ещё дожить надо. А потому приказываю: прекратить всякие разговоры и агитацию среди солдат на эти темы! Ясно? – Так точно, Ваше благородие, – отчеканил Скорняков и, пытаясь при этом вытянуться в струнку, ударился головой в потолок. Ровно в четыре часа утра Дитрих снова разглядывал позиции русских в бинокль. Там всё было спокойно и тихо. Лишь на одном из участков обороны он заметил некие перемещения солдат в окопах. Но это уже не имело никакого значения. Судьба ничего не подозревавших и спокойно отдыхавших русских солдат была предрешена. Ветер не изменил своего направления и даже усилился, что было на руку немецкому командованию. Дитрих оторвал глаза от бинокля и посмотрел по сторонам. Солдаты его роты расположились вдоль окопов, сидя на корточках в ожидании команды для начала атаки. У каждого из них в руках был противогаз. Он улыбнулся: по данным немецкой разведки, у русских ни противогазов, ни иных средств защиты от газовой атаки не было. Наконец-то эта немыслимая осада крепости закончится, не унеся больше ни одной жизни немецких солдат! Они просто пройдут оборонительные редуты по трупам врагов без единого выстрела. Через мгновение из расположений немецкой артиллерии раздались залпы. Били из всех орудий. Ночное небо взрез'aлось сполохами ярких вспышек. Через пятнадцать минут весь горизонт со стороны позиций русских стал одним большим заревом. Всё ухало, горело. Казалось, земля под ногами стонет и вздрагивает. Сущий ад! Было очевидно, что в этом пекле никто и ничто не сможет выжить. Дитрих даже на мгновение подумал: «Может, и не надо никакой газовой атаки?» Но лишь на секунду. Он был солдат, а приказ есть приказ. Дитрих вновь прильнул к биноклю. Примерно через полтора часа артподготовка закончилась, и был отдан приказ пустить газ. Уже стало светать. За какие-то десять минут плотное тёмно-зелёное облако едкого, смертельного газа подобралось к передовым позициям русских. Длиной во весь фронт и высотой метров двенадцать, оно неотвратимо двигалось, застилая перед собой всё видимое пространство. Первые лучи утреннего солнца, встававшего из-за горизонта со стороны немецких позиций, освещали его на фоне ещё не посветлевшего неба. И картина происходящего от этого была ещё более зловещая! Когда граница ядовитого облака достигла форпоста противника, ландверным батальонам поступила команда надеть противогазы и идти на штурм позиции русских. Семь тысяч немецких пехотинцев одновременно пошли в атаку сквозь проделанные проходы в заграждениях из колючей проволоки. Котлинский так и не смог заснуть. Дурные предчувствия не покидали его, не давая покоя. Он скомкал пустую пачку из-под папирос и отбросил её в сторону. Открыв новую, подпоручик взял папиросу и вышел из блиндажа на свежий воздух. Закурив, посмотрел на ясное ночное небо, утыканное яркими звёздами. Такая красота вокруг! Тишь, которую нарушают только стрекот сверчков на лугу за бруствером окопа да всплески от щуки, гоняющей молодь на реке. Как будто и нет вокруг войны. Такая малость, а на душе восторг! Ведь это беречь надо, а не уничтожать. Котлинский, затушив недокуренную папиросу, закрыл на секунду глаза и вдохнул полной грудью этот ночной прохладный воздух, пропитанный сочными запахами травы и утренней свежести. «Как в деревне у родителей побывал», – улыбнулся он. Эйфорию подпоручика нарушили быстро приближавшиеся шаги. Он открыл глаза и увидел запыхавшегося солдата своего взвода. – Разрешите доложить, Ваше благородие? – выпалил он, вытянувшись в струнку. Котлинский мотнул головой. – Какие-то шевеления в окопах у немчуры происходят. Вроде как всё спокойно, но огоньки от папирос в окопах слишком часто мигают и во многих местах. Похоже, они в боевой готовности там. Хотя… – Никаких «хотя»! Бережёного Бог бережёт. Пусть взводные солдат будят. Но только без шума. Котлинский хотел побежать к связистам, чтобы доложить о подозрениях командованию в форт № 1. Но не успел. Всего через пару минут со стороны немецких войск был открыт шквальный артиллеристский огонь. Он успел лишь прыгнуть в окоп, где находились его солдаты. Сколько времени вёлся огонь, подпоручик определить не мог. Казалось, прошла целая вечность. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. Котлинский приподнялся с земли. В ушах звенело от разрывов снарядов. Голова гудела. Он осмотрелся по сторонам. Всё было в дыму и огне. Разбросанные тела вокруг мест прямого попадания в окоп, стоны раненых создавали гнетущее впечатление. Среди солдат, помогавших раненым выбираться из-под завалов ближайшего блиндажа, Котлинский увидел ефрейтора Скорнякова и жестом подозвал его к себе. – Ефрейтор, – скомандовал он, – знаешь, где связисты располагаются? – Так точно, Ваше благородие! – Бегом туда и обратно. Скажи, я послал. Узнай, есть ли какие сведения или распоряжения из штаба. И посмотри по пути, сколько солдат от роты осталось. Действуй. А сам подпоручик направился вдоль окопа в сторону блиндажа, где находились Мария и остальные медики. Но он не успел сделать и десяти шагов, как наткнулся на неё, сидевшую на корточках и с ужасом смотревшую на солдата, которому осколками снаряда оторвало обе ноги. Солдат был уже мёртв, но Мария, как загипнотизированная, не могла оторвать от него взгляд и, схватившись двумя руками за рукав шинели, причитала: – Держись, миленький! Сейчас придёт доктор и поможет! Ты только не умирай! Пожалуйста! Котлинский бросился к ней и крепко обнял. Мария зарыдала. Плечи её тряслись. Подпоручик ещё крепче прижал её к себе, пытаясь успокоить. Это помогло. Мария прекратила рыдать и посмотрела в глаза любимого: – Как это?.. Зачем?.. – изредка продолжая всхлипывать, спросила она. Но ответа не последовало. Потому что ответа на такой вопрос не было. И тут Котлинский заметил во взгляде Марии, направленном куда-то за его спину, ужас, сменивший страх. Он оглянулся. Волна тумана зеленоватого цвета, затмившая собой весь горизонт со стороны немецких позиций, неумолимо надвигалась на них. «Вот к чему готовились немцы! – промелькнуло в голове подпоручика. – Газовая атака, как под Ипром». Он читал про это в газете. – Немцы пустили отравляющие газы! – заорал Котлинский, насколько позволял ему голос. – Рвите одежду, делайте повязки на рот! На землю не ложитесь, по возможности в укрытия! Сам же сорвал с Марии белый медицинский фартук и, разорвав его на лоскуты, сделал ей и себе повязки на лицо. Затем, подхватив её на руки, бросился вдоль окопа к своему блиндажу. Но шансов спастись практически не было. Ни у кого. Смертельное облако, убивающее всё живое на своём пути, разрастаясь в стороны, накрыло передовые позиции русских войск и понеслось вглубь. Котлинский с Марией успели спрятаться в блиндаже с несколькими солдатами, но это им слабо помогло. Ядовитая смесь брома с хлором струйками, напоминавшими змей, просачивалась сквозь маленькие щёлочки и, извиваясь, сливалась в единый клубок, медленно, но методично заполняя всё пространство блиндажа. И спасения от этого не было. Маски, сделанные из тряпок, подвернувшихся под руку, особо не спасали. Яд попадал в лёгкие, медленно разлагая их и принося людям мучительные боли. Стены блиндажа сотрясались от кашля находившихся в нём людей. Тут дверь в блиндаж распахнулась, и в неё буквально ввалился ефрейтор Скорняков. Он сорвал с лица окровавленную маску и, сплюнув на пол кровавые сгустки, устало доложил: – Приказ из штаба: старшему по званию офицеру, оставшемуся в живых, взять на себя командование остатками полка и пойти в контрнаступление. В шесть двадцать наша артиллерия из всех оставшихся орудий откроет огонь по передовым позициям немцев. Ефрейтор снова зашёлся в диком кашле, а затем продолжил: – Только там, в штабе, не ведают, сколько нас осталось. До других рот мне добраться сил не хватило бы. От нашей тринадцатой наберётся меньше сотни солдат. Все, кто находился на открытом воздухе, погибли, остальные еле живы. Подпоручик аккуратно отодвинул сидевшую рядом Марию и достал наградные карманные часы. Щёлкнула открывшаяся крышка.

Конец ознакомительного фрагмента.