Чабаны традиционно предложили нам остановиться и откушать вместе с ними, по случаю чего тут же, буквально на наших глазах, был взят из стада козленок и зарезан над жертвенным огнем, а затем освежеван и приготовлен на том же огне. Буквально, как мне показалось, через полчаса в серебряном тазу нам подали дымящиеся куски еще живой по ауре козлятины. Это было самое вкусное мясо, которое мне когда-либо приходилось есть. Бесхитростно приготовленное в естественных условиях, оно воплощало вкусовую эссенцию самой жизни – не более и не менее. Я почувствовал себя прямо-таки жрецом, вкушающим жертвенную пищу самого высокого класса (как сказала бы Зинаида Гиппиус, почти младенческого [56] ). Мы заночевали на стойбище, а на следующее утро двинулись дальше.

Приблизительно к полудню мы дошли до последнего дерева в долине. Выше, как оказалось, были только травы, скалы и снег. Это дерево представляло собой гигантскую арчу, одиноко отмечавшую точку разделения долины на два рукава. Увидев исполинский ствол, Каландар бросился к нему как к величайшей святыне и с благоговением прильнул бородатой репой к могучим корням.

– Это дерево моего детства, – объяснил он нам свой порыв.

Ведь он родился и вырос в Гарме, неподалеку от долины. Сюда, к этому дереву, он бегал еще мальчишкой и любил поспать в тени его кроны. В последний раз Каландар был здесь лет пятнадцать назад. Он с наслаждением рухнул на родную землю и без остатка отдался во власть целительного Морфея.

Уже смеркалось, когда мы взошли на высокогорное плато, с которого открывался путь на перевал. Неожиданно погода стала портиться, налетел резкий ветер, который очень быстро, буквально через минуту, стал ураганным. Нам с невероятными усилиями удалось развернуть и поставить серебристую палатку-«памирку», завалив колышки и края гигантскими булыжниками, в изобилии валявшимися вокруг. В последнюю минуту, когда все уже было готово, разразился резкий хлещущий ливень, но мы успели-таки скрыться от него под сводом прорезиненной брезентовой крыши. Палатку рвало ветром во все стороны, но заговоренные камни выдержали. Среди ночи ветер прекратился так же резко, как и начался. Наступила мертвая тишина.

С утра мы обнаружили, что все подходы к перевалу завалило снегом, а черные тучи, нависающие над нашим высокогорным цирком, обещали новые сюрпризы. Мы рассудили подождать и на перевал не идти. Решение оказалось правильным: к середине дня сошла лавина, и если бы мы в то утро выступили, то, возможно, оказались бы как раз в неправильное время в неправильном месте. На следующую ночь Ирине приснился дух-хранитель перевала в облике великана – в звездном плаще, с луной и солнцем на золотой цепи вокруг шеи и искрящимся волшебным посохом в руке. Дух сказал, что путь на перевал свободен. Мы решили выступить. И правильно сделали. Пройдя основную часть лавиноопасного склона и оказавшись уже непосредственно возле перевала, мы обнаружили с высоты своей позиции, что лавины таки сошли – вероятно, сразу же после нашего прохода.

С чувством глубокого удовлетворения мы поднялись на седловину хребта и обозрели оттуда весь пройденный за минувшие дни путь: от входа в долину под аркой Пана с Уроборосом и вплоть до места нашего недавнего «лагеря под ветрами». Каландар предложил назвать этот безымянный для нас перевал именем Ирины. Мы сфотографировались на автоспуске. В этот момент вновь поднялся резкий ветер, на перевале началась песчаная буря, и все вокруг резко заволокло небесным туманом. А потом сквозь туман блеснул солнечный зайчик, превративший поднебесные воды в радужную субстанцию Меркурия мудрых [57] . Затем облака разошлись, и взгляду открылась пространная долина, в самом конце которой лежал заповедный Хаит.

Кишлак Хаит прежде всего печально известен тем, что здесь в 1949 году находился эпицентр крупнейшего в Таджикистане землетрясение, унесшего жизни нескольких десятков тысяч человек. Вот как описывает это событие новосибирский «таджик» Андрей Иванников [58] : «Выше Хаита, в ущелье, было озеро, во время землетрясения туда сполз земляной склон (сейчас по телику часто показывают подобные события в Средней Азии, особенно по весне, когда дожди). Озеро выплеснулось в ущелье, образовался селевой поток. Он-то и обрушился на Хаит. Там до сих пор четко просматривается этот земляной конус селевого выноса из ущелья – в несколько километров шириной и десятки метров высотой. Объемы чудовищные. Старый Хаит был большой, не меньше тогдашнего Гарма. Говорят, что погибли тысяч двадцать человек. Местные на самом конусе теперь не селятся, по краям от него, понятно почему».

Новый Хаит возник в паре сотен метров от Старого – уж слишком место удобное, заселенное с незапамятных времен. Каландар одно время работал в Хаите на метеостанции и жил там вместе с Каей и их первым бэбиком. Попутно он сблизился с исламской традицией: обрил голову, стал специфическим образом ровнять бороду, подстригать кончики усиков, которые, согласно комментариям Хайдар-аки, являются проводниками демонических энергий, инфернализирующих человеческую онтологию. Отсюда категорический императив традиции: стричь кончики усов – и пренепременно! Я, откровенно говоря, с тех пор сам постоянно их подстригаю. В Хаите Каландар впервые познакомился с ишаном Халифой, духовным мастером долины Вахио. На вопрос о «семейной карме» ишон тогда сказал Володе:

– Человек как змея: когда движется – ходит туда-сюда, но, когда находит свой нора, входит туда прямой, как стрела!

«Отдыхая в своей норе, змея сворачивается в Уробороса», – добавил бы я к определению ишона.

Мы остановились в Хаите до утра на местной метеостанции, где теперь работали каландаровские друзья. Они нас накормили, налили нам водочки. Тут зашел по какому-то делу сосед-таджик, местный бабай. Увидел гостей, поинтересовался, кто откуда, взглянул на наши возлияния.

– Вот скажи мне, чем отличается таджик от русского? Лицо другой? Борода другой? Язык другой? Нет, дорогой, – закон другой!..