Конец парада. Каждому свое

Аннотация

Первый из романов знаменитого цикла «Конец парада» в Великобритании считается одной из важнейших книг о Первой мировой войне и трагических судьбах «потерянного поколения». Мучительный брак безукоризненного джентльмена Кристофера Титженса и светской красавицы Сильвии балансирует на грани катастрофы, когда он встречает юную суфражистку Валентайн. Едва начавшись, история любви с первого взгляда прерывается отъездом Кристофера на Западный фронт. В 2012 году по роману был снят сериал, главную роль в котором исполнил Бенедикт Камбербэтч. На русском языке печатается впервые.

Ford Madox Ford PARADE’S END SOME DO NOT Серия «Pocket&Travel» Jacket Design by Two Associates, Photography © Mammoth Screen Limited/BBC 2012 * * * Часть первая I Двое молодых мужчин из числа госслужащих сидели в шикарном купе первого класса. Кожаные ремни на окнах поражали своей новизной, зеркала под новыми багажными полками так сияли, словно в них мало кто еще успел отразиться; купе украшала роскошная багрово-желтая обивка с изящным узором из драконов, придуманным каким-то геометром из Кёльна. Ощущался легкий, приятный аромат олифы. Движение поезда было бесперебойным – совсем как обмен ценными бумагами, подумалось Титженсу. Состав ехал быстро, но, если бы он стал трястись и подскакивать где-нибудь еще, помимо поворота перед Тонбриджем и некоторых участков пути в Ашфорде, где без этого не обходится и к чему уже все привыкли, Макмастер непременно написал бы жалобу железнодорожной компании – Титженс нисколько в этом не сомневался. А может, даже и в газету «Таймс» написал бы. Они следили за порядком повсюду, а не только в недавно созданном Имперском департаменте статистики под руководством сэра Реджинальда Инглби. Если они видели произвол полицейских, грубость носильщиков, нехватку фонарей на улицах, недостатки в обслуживании граждан или в укладе жизни других стран, они реагировали на это – либо вслух, с бесстрастностью выпускников Оксфорда, либо в письмах в редакцию газеты «Таймс». С сожалением и возмущением они вопрошали: «Что же стало с британским тем-то и тем-то?..» Или же писали статьи для серьезных журналов, многие из которых до сих пор существуют, о манерах, искусстве, дипломатии, внешней торговле или личной репутации почивших государственных деятелей и интеллектуалов. Макмастер, сказать по чести, именно так и поступил бы, но в отношении себя Титженс сомневался. Вот он, Макмастер, сидит напротив – миниатюрный виг с ухоженной остроконечной черной бородкой, такие бородки носят мужчины маленького роста, чтобы лишний раз подчеркнуть свою непохожесть на остальных; с черными, непослушными, густыми волосами, зачесанными назад твердым железным гребнем; с острым носом, сильными, ровными зубами; в воротнике-бабочке, белоснежном, словно фарфор, в галстуке с запонкой в виде золотого кольца из ткани серо-голубого цвета с черными крапинками, под цвет глаз, как было известно Титженсу. Сам же Титженс никак не мог вспомнить, какого цвета его собственный галстук. От департамента до их квартиры он доехал на кэбе, потом натянул брюки, мягкую рубашку, свободное, сшитое на заказ пальто и собрался в путь – быстро, но довольно методично, умудрившись вместить огромное количество предметов в объемистую дорожную сумку с двумя ручками, которую можно закинуть в багажный вагон, если понадобится. Он не любил, когда прислуга трогала его вещи и когда горничная его жены собирала их за него. Ему не нравилось даже, когда носильщики таскали его сумки. Он был настоящим тори, и поскольку не любил переодеваться в поездах, то теперь сидел в купе на самом краю сиденья в своих больших, коричневых, крепких ботинках для гольфа, склонившись вперед, широко расставив ноги и положив на колени большие белые ладони, – сидел и о чем-то думал. А Макмастер откинулся на спинку сиденья, пробегая глазами текст, напечатанный на маленьких страничках, стопкой лежащих перед ним. Вид у него был сосредоточенный, он слегка хмурился. Титженс знал, что для Макмастера этот момент чрезвычайно важен. Сейчас он вносил правки в рукопись своей первой книги. Титженс знал также, что писательская жизнь – сфера неоднозначная, полная тонких нюансов. В ответ на вопросы о том, писатель ли он, Макмастер слегка пожимал плечами. «Что вы, что вы, милая леди!» – говорил он интересующейся даме – мужчина не стал бы задавать такие вопросы человеку столь искушенному и опытному. И с улыбкой продолжал: «Какой из меня писатель. Так, балуюсь время от времени. Думаю, я скорее критик. Да! Скорее критик». Однако Макмастеру были открыты двери гостиных, где среди длинных портьер, бело-голубых тарелок из китайского фарфора, обоев с крупными узорами и больших, чистых зеркал можно было встретить талантливейших деятелей искусства. Он подбирался как можно ближе к милым дамам – хозяйкам этих домашних салонов – и умело вел разговор в несколько менторской манере. Ему нравилось, когда присутствующие с уважением слушали его рассуждения о Боттичелли, Россетти и о тех итальянских художниках, которых он называл примитивистами. Титженс несколько раз видел его в таких салонах. И не осуждал. Даже если публику, собирающуюся на таких вечерах, и нельзя было назвать высшим обществом, все равно эти встречи помогали продвигаться по долгому и непростому пути к высоким должностям на поприще государственной службы. И хотя сам Титженс был чужд карьеризма, он, как это ни иронично, уважал амбициозность своего друга. Это была странная дружба, но в странности дружбы – залог ее длительности. Титженс был младшим сыном одного йоркширского землевладельца, и происхождение обязывало его пользоваться лучшими из благ, доступных представителям высших классов. Он был начисто лишен амбиций – впрочем, они вполне могли возникнуть в будущем, как это обычно бывает в Англии. Он позволял себе небрежность в одежде, в общении, в высказываниях. У него был небольшой личный доход от имения матери и небольшое жалованье служащего Имперского департамента статистики, он был женат на богатой женщине, поддерживал тори и умел талантливо и метко шутить в разговоре, чем и притягивал к себе внимание. Ему было двадцать шесть лет, но он отличался рослой и по-йоркширски нескладной фигурой и весил куда больше, чем полагалось в его возрасте. Его начальник, сэр Реджинальд Инглби, с огромным вниманием слушал, когда Титженс рассуждал об общественных течениях, влияющих на статистику. Иногда сэр Реджинальд говорил: «Титженс, да вы ходячая энциклопедия точного знания о материальном мире!», и тогда Титженсу казалось, что это – его прямая обязанность, и он принимал похвалы молча. А вот Макмастер на его месте непременно ответил бы сэру Реджинальду что-нибудь вроде: «Вы очень любезны, сэр Реджинальд!», и Титженс находил это весьма уместным. Макмастер был старше по должности и, вероятно, по возрасту. О его годах и происхождении Титженс имел самое расплывчатое представление. Судя по всему, Макмастер родился в Шотландии, и со стороны казалось, что он получил хорошее религиозное воспитание. Однако в действительности он вполне мог оказаться сыном бакалейщика из Капара или носильщика из Эдинбурга. Когда имеешь дело с шотландцами, это не столь важно, к тому же Макмастер и сам предпочитал не распространяться о своих корнях, и окружающие, привыкнув к этому, и вовсе перестали интересоваться сим вопросом. Титженс радушно принимал Макмастера всегда и везде: и в Клифтоне, и в Кембридже, и на Чансери-лейн, и в их квартире на Грейс-Инн. К Макмастеру он испытывал глубокую привязанность, даже благодарность. Макмастер, судя по всему, старался отплатить ему тем же. Он всегда старался услужить Титженсу. Уже работая в Казначействе личным секретарем сэра Реджинальда Инглби, Макмастер в разговорах со своим начальником всячески расхваливал своего друга, который в то время еще учился в Кембридже. Сэр Реджинальд в то время как раз подыскивал молодых людей, которым мог бы поручить заботу о своем «детище» – новом департаменте, и потому с радостью принял Титженса на работу своим вторым заместителем. В свою очередь Макмастера в Казначейство когда-то отрекомендовал именно отец Титженса, который рассказал о талантливом юноше сэру Томасу Блоку. И конечно, именно родители Титженса (точнее сказать, его мать) одолжили Макмастеру некоторую сумму, на которую тот смог доучиться в Кембридже и устроиться в Лондоне. И он уже частично отплатил за это – например, тем, что поселил Титженса в квартире, которую арендовывал, когда Титженс приехал в город. Отношения у них были добрые и непринужденные. Титженс вполне мог зайти утром к своей светловолосой, пышнотелой, доброй матери и сказать: «Мама, послушай! Помнишь того парня, Макмастера? Ему нужно немного денег, чтобы закончить университет». И она ответила бы: «Помню, милый. Какая сумма его устроит?» Молодой англичанин из низшего сословия счел бы такую помощь проявлением классового долга, но Макмастер смотрел на это иначе. Когда в жизни Титженса случилась беда – четыре месяца назад его жена уехала за границу с другим мужчиной, – Макмастер поддержал его так, как не смог бы никто больше. Когда дело касалось чувств, Титженс отличался неизменной молчаливостью. Он считал, что говорить о чувствах бессмысленно. Да и думать о них – тоже. Само собой, побег жены потряс его так сильно, что он и сам не до конца осознавал это, но о случившемся высказал слов двадцать от силы. И почти все из них – своему отцу, высокому, крупному седоволосому мужчине с очень прямой спиной, который в тот день плавно вошел в гостиную Макмастера и Титженса на Грейс-Инн и, помолчав с пять минут, спросил: – Так ты будешь с ней разводиться? Кристофер ответил: – Нет! Только мерзавец обрек бы свою жену на такую муку, как развод. Мистер Титженс ждал подобного ответа. Вскоре он задал новый вопрос: – Но ты разрешишь ей развестись с тобой? Кристофер ответил: – Если она сама захочет. Не стоит забывать о ребенке. Мистер Титженс спросил: – Ты позаботишься о том, чтобы ее часть имущества досталась сыну? Кристофер ответил: – Если получится осуществить это мирным путем. – Ясно, – проговорил мистер Титженс. А через несколько минут добавил: – Твоя мама чувствует себя очень хорошо. А потом: – Наш механический плуг сломался. А потом: – Я буду ужинать в клубе. Кристофер спросил: – А можно я приведу с собой Макмастера, сэр? Вы говорили, что сможете его там устроить. – Да, говорил. Там будет старый генерал Фоллиот. Он ему поможет. Стоит с ним познакомиться. – И он ушел. Титженс считал, что его отношения с отцом почти идеальны. Они были словно два члена одного клуба – уникального клуба – и мыслили столь похоже, что можно было и не разговаривать. Прежде чем преуспеть на поприще землевладельца, Титженс-старший долго жил за границей. Через болотистые земли в промышленный город, которым мистер Титженс тоже владел, он всегда ехал в коляске, запряженной четверкой лошадей. В самом поместье Гроби никогда не курили табак: главный садовник мистера Титженса каждое утро набивал ему двенадцать трубок и прятал их в розовые кусты перед домом. Эти трубки мистер Титженс и выкуривал в течение дня. Большая часть его земель была обработана; с 1876 по 1881 год он заседал в парламенте Холдернесса, но не выставил свою кандидатуру на выборы после перераспределения мест, материально помогал одиннадцати приходам, время от времени ходил на охоту с собаками и регулярно практиковался в стрельбе. Кроме Кристофера у него были еще трое сыновей и две дочери. Ему исполнился шестьдесят один год. В день, когда сбежала жена, Кристофер позвонил своей сестре Эффи в Йоркшир и спросил: – Не возьмешь ли Томми к себе пожить на некоторое время? Марчент поедет с ним. Она согласна присматривать и за твоими малышами, так что ты сможешь сэкономить на няне, а я оплачу за них все расходы и добавлю немного сверх. Сестра ответила: – Конечно, Кристофер. Она была женой священника, который служил неподалеку от Гроби. У них было несколько детей. Макмастеру Титженс сказал: – Сильвия уехала с человеком по фамилии Пероун. Макмастер только ахнул. Титженс продолжал: – Я съезжаю из дома, а мебель сдаю на хранение. Томми отправится к моей сестре Эффи. Марчент едет с ним. Макмастер сказал: – Тогда ты, наверное, захочешь переселиться в нашу прежнюю квартиру. Макмастер занимал почти весь этаж одного из домов на Грейс-Инн. После свадьбы Титженс от него съехал, и Макмастер стал наслаждаться одиночеством, а его слуга перебрался из мансарды в спальню Кристофера. Титженс сказал: – Я перееду к тебе завтра, если не возражаешь. К тому времени Ференс успеет вернуться в мансарду. В то утро за завтраком, спустя четыре месяца после побега супруги, Титженс получил от нее письмо. Она без тени раскаяния просила ее забрать. Писала, что ей до ужаса надоели Пероун и Бретань. Титженс взглянул на Макмастера. Макмастер, сидевший в кресле к нему спиной, обернулся и посмотрел на друга большими круглыми серо-голубыми глазами, бородка у него подрагивала. Когда Титженс заговорил, Макмастер положил руку на горлышко графина с бренди из граненого стекла на деревянной подставке. – Сильвия просит ее забрать, – сообщил Кристофер. – Выпей чуть-чуть! – предложил ему Макмастер. Титженс хотел было машинально отказаться. Но вместо этого согласился: – Да. Наверное, стоит. Рюмочку. Он заметил, что крышка графина подрагивает и звенит. Видимо, у Макмастера дрожали руки. Не оборачиваясь, Макмастер спросил: – И ты ее заберешь? Титженс сказал: – Полагаю, да. От бренди у него по всей груди разлилось приятное тепло. – Выпей еще, – посоветовал Макмастер. – Хорошо. Спасибо. Макмастер продолжил завтракать и разбирать почту. Титженс тоже. Вошел Ференс, забрал тарелки с беконом и поставил на стол серебряное блюдо с яйцами пашот и пикшей. Спустя долгое время Титженс сказал: – Да, судя по всему, я поеду за ней. Но мне нужно три дня, чтобы обдумать детали. Казалось, случившееся не пробудило в нем никаких чувств. У него из ума все не шли кое-какие обидные фразы из письма Сильвии. Бренди не опьянял его, но спасал от предательской дрожи. – Пожалуй, в Рай [1] поедем к одиннадцати сорока. Можно будет прогуляться после чая, пока день длинный. Хочу заехать к священнику, который живет неподалеку. Он очень помогает мне с книгой, – сказал Макмастер. Титженс посмотрел на него: – Так твой поэт и со священниками был знаком? Ну, разумеется… Как его фамилия? Дюшемен, верно? Макмастер продолжал: – Мы прибудем к нему в два тридцать. Это не поздно для загородних имений. Останемся часов до четырех, а кэб будет ждать нас у дома. И тогда первое чаепитие начнем уже в пять. Если нам понравится такой расклад, то останемся еще на день, во вторник отправимся в Хит, а в среду – в Сэндвич. Или можем остаться в Рае на все три дня, что нужны тебе для раздумий. 1 Город в Восточном Сассексе. – Здесь и далее примеч. пер. – Мне, наверное, лучше сейчас не засиживаться нигде надолго, – сказал Титженс. – Еще ведь есть твои расчеты по Британской Колумбии. Если мы возьмем кэб прямо сейчас, я закончу с ними за один час двенадцать минут. А Британская Северная Африка пусть идет в печать. Сейчас всего восемь тридцать. Макмастер слегка встревоженно сказал: – Нет, так нельзя! Я предупрежу сэра Реджинальда о нашем отъезде. – А вот и можно. Инглби будет безумно рад, когда ты сообщишь ему, что закончил с расчетами. Я доделаю их за тебя, так что к его приходу в десять часов они будут готовы. Макмастер воскликнул: – Какой же ты невероятный человек, Крисси! Почти гений! – Да ладно, – отмахнулся от него Титженс. – Вчера, когда тебя не было, я просмотрел все бумаги и почти всё подсчитал в уме. Я думал об этих цифрах перед сном. Мне кажется, ты допустил одну ошибку: переоценил численность населения Клондайка. Границы открыты, но туда особо никто не стремится. Я сделал соответствующую приписку у тебя в расчетах. В кэбе он сказал: – Прости, что снова докучаю тебе со своими бедами. Но что ты об этом скажешь? И что говорят в департаменте? – В департаменте? – переспросил Макмастер. – Да ничего особенного. Все думают, что Сильвия за границей ухаживает за миссис Саттертуэйт. А я… Я… – Он сжал мелкие, крепкие зубы. – Как бы я хотел, чтобы ты смешал эту женщину с грязью! Как бы я хотел, видит Бог! Она же тебе всю жизнь искалечит! Довольно! Титженс потупил взгляд. Это многое объясняет. Несколько дней назад один молодой человек, который приятельствовал скорее с его супругой, чем с ним самим, подошел к нему в клубе и выразил надежду, что миссис Саттертуэйт – матери его жены – уже лучше. Теперь же Титженс сказал: – Все понятно. Миссис Саттертуэйт, вероятно, поехала за границу, чтобы прикрыть побег Сильвии. Она женщина умная, хоть и стервозная. Двухколесный экипаж летел по почти пустым улицам. Госслужащие еще не ехали на работу – было слишком рано. Копыта лошади гулко стучали по мостовой. Титженс предпочитал именно такие экипажи с хорошими – под стать благородным и состоятельным пассажирам – лошадьми. Он ничего не знал о том, что его приятели думают о его делах. И спросить их – значило вступить в борьбу с мощной, тайной инерцией. Последние несколько месяцев он занимал себя тем, что по памяти классифицировал ошибки в энциклопедии «Британника», переиздание которой появилось не так давно. Он даже написал статью для одного скучного ежемесячного журнала по этой теме. Статья была настолько язвительной, что не возымела должного эффекта. Он презирал людей, которые ссылались друг на друга, но его точка зрения была настолько необычной, что на статью никто не отозвался, кроме разве что Макмастера. А еще она впечатлила сэра Реджинальда Инглби, которому было невероятно приятно думать о том, что под его началом работает человек со столь цепкой памятью и энциклопедическими познаниями… Титженс погружался в это занятие, как погружаются в глубокий сон. Но теперь пришла пора задать несколько вопросов. – А что говорят о моем отказе от дома? Больше я там жить не буду. – Все думают, что миссис Саттертуэйт не понравилось на Лаундес-стрит. Этим объясняется ее болезнь. Там якобы слишком сыро. Сэр Реджинальд целиком и полностью одобряет такой поворот. Он не считает, что молодой женатый служащий госучреждений непременно должен жить в дорогих апартаментах на юго-западе. Титженс сказал: – Будь он проклят. – А потом проговорил: – Впрочем, он, вероятно, прав. – А затем добавил: – Спасибо. Это все, что я хотел узнать. Рогоносцам к лицу общественное неуважение. И это правильно. Жену нужно уметь удержать. Макмастер запальчиво воскликнул: – Нет! Нет! Крисси! А Титженс продолжил: – Государственное учреждение сродни частной школе. Вполне может быть, что они не захотят, чтобы в числе служащих был человек, чья жена якшается с другими служащими. Помню, в какое бешенство пришли все в Клифтоне, когда начальство взяло на работу первого еврея и первого негра. Макмастер сказал: – Пожалуйста, хватит. – Был еще один парень, – продолжил Титженс, – наш сосед. Его звали Кондер. Жена часто ему изменяла. Уезжала с каким-то мужчиной месяца на три – и так каждый год. Кондер и пальцем не пошевелил, чтобы исправить положение. Но все в Гроби чувствовали себя неуютно. Хозяевам было очень неловко представлять его – а уж его супругу тем более – гостям, даже в собственном доме. И еще как неловко. Все знали, что младшие дети не от него. Какой-то парень женился на одной из младших дочерей, и она перебралась к нему. Но даже ее никто не спешил навестить. Не от большого ума, не из чувства справедливости. Просто люди и впрямь не доверяют рогоносцам. Потому что боятся, что им придется содействовать глупости и подлости. – Но ты ведь помешаешь Сильвии и не допустишь этого! – с чувством воскликнул Макмастер. – Не знаю, – отозвался Титженс. – А как мне ее остановить? Видишь ли, как по мне, Кондер был очень даже прав. Такие беды – воля Божья. Джентльмен должен с ними смириться. Если женщина не захочет разводиться, он должен принять ее обратно, но об этом станут судачить. В этот раз ты правильно поступил. Да и миссис Саттертуэйт. Но ты не всегда будешь рядом. А я могу встретить другую женщину… Макмастер охнул. И через секунду осторожно спросил: – И что тогда? Титженс сказал: – Одному Богу известно… Нужно не забывать и о несчастном малыше. Марчент говорит, он уже перенимает йоркширский говор. Макмастер сказал: – Если бы не ребенок… Все было бы решить… Титженс только рукой махнул. Они остановились напротив ворот под серой остроконечной аркой из цемента. Протягивая кучеру деньги, Титженс сказал: – Вы стали подмешивать кобыле в корм меньше солодки. Я же говорил, что она станет проворнее! Кучер, с красным блестящим лицом, в лоснящейся шляпе и мешковатом пальто с гарденией в петлице, удивленно воскликнул: – Все-то вы помните, сэр! В поезде Макмастер, едва разложив багаж, взглянул на своего друга, который таки успел забросить свою дорожную сумку в вагон проводников. Это был знаменательный день для Макмастера. На столике перед ним лежали гранки его первой, тоненькой, но такой значимой для него книги… От страниц, покрытых черными буквами, по-прежнему пахло типографской краской! Он жадно вдыхал этот аромат. Бумага еще не до конца просохла. Белыми, несколько неуклюжими и вечно холодными пальцами он сжимал тонкий золотистый карандашик, который приобрел специально для того, чтобы вносить исправления в гранки. Но в тексте не было ни единой ошибки! Он рассчитывал сполна насладиться моментом, ведь это была единственная чувственная радость, которую он позволил себе за многие месяцы. Казаться джентльменом при скудном достатке – задача непростая. Но наслаждаться собственными фразами, смаковать их саркастичную меткость, ощущать их ритм, гармоничный и спокойный, – вот высшее из наслаждений, и вовсе не такое дорогостоящее. Он получал его и при чтении собственных статей о философии и жизни таких великих личностей, как Карлейль [2] или Милль [3] , или о развитии внешней торговли. Теперь же перед ним лежала его собственная книга. 2 Имеется в виду Томас Карлейль (1795–1881), известный британский писатель, философ и историк. 3 Джон Стюарт Милль (1806–1873) – видный британский философ, историк, политический деятель. Он рассчитывал на то, что книга поможет ему закрепить свои позиции. Среди его коллег по департаменту были в основном те, кому должности доставались «по рождению», и потому особой симпатии эти люди к нему не питали. Но была среди них небольшая группка молодых людей (и она, к слову, начинала расти), которые добились своего положения личными заслугами и завидным трудолюбием. Такие наблюдали за повышениями коллег по службе с легкой завистью, всегда замечали, когда у других повышался оклад лишь благодаря благородному происхождению, и дружно сетовали на фаворитизм. Таких Макмастер старался не замечать. Его близость с Титженсом давала ему шанс примкнуть к «родовитым» чиновникам, а его покладистость – а он знал, что ему присущи услужливость и покладистость! – на службе у сэра Реджинальда Инглби нередко спасала его от неприятностей. Cтатьи давали ему право на некоторую строгость манер, а книга, как он рассчитывал, должна была обеспечить авторитет. Благодаря ей он сможет стать «Тем Самым Мистером Макмастером», критиком, уважаемой фигурой. Начальство лучших из департаментов вовсе не против того, чтобы их коллективы украшали личности выдающиеся, во всяком случае, продвижению таких личностей по службе ничто не мешает. Макмастер почти физически ощущал, как сэр Реджинальд Инглби замечает, с какой любезностью с его подчиненным обходятся в гостиных таких уважаемых людей, как миссис Лимингтон, миссис Кресси, достопочтенная миссис де Лимо, – как сэр Реджинальд замечает все это, хотя сам не читает ничего, кроме правительственных публикаций, и думает о том, что может с легкостью помочь своему талантливому и скромному подчиненному в продвижении по службе. Макмастер, сын бедного экспедитора грузов из далекого портового городишки в Шотландии, довольно рано понял, о какой карьере мечтает. Он с легкостью сделал выбор между героями мистера Смайлса, весьма популярного автора в детские годы Макмастера, и интеллектуальными возможностями, открывшимися для бедного шотландца. Шахтер может стать владельцем шахты, а упорный, одаренный, трудолюбивый юный шотландец, который уверенно и целеустремленно стремится к тому, чтобы стать образованным человеком и приносить обществу пользу, непременно добьется признания, богатства, всеобщего восхищения. Нужно было выбрать между этим самым «может» и «непременно добьется», и этот выбор дался Макмастеру легко. Он почти не сомневался в том, что к пятидесяти годам получит рыцарский титул, а задолго до этого разбогатеет, организует свой литературный салон, найдет супругу, которая только приумножит его скромную славу. Он отчетливо представлял, как она будет ходить по гостиной среди умнейших интеллектуалов своего времени, грациозная, преданная – главная награда за его проницательность и труды. Он был уверен в себе и не боялся непредвиденных бед, считая, что они ему не грозят. Причина всех зол – в алкоголизме, бедности и женщинах. Первые два несчастья Макмастеру не грозили, хотя расходы его всегда несколько превышали доходы и он всегда был должен Титженсу. У Титженса, к счастью, средств было достаточно. А вот относительно третьего несчастья – женщин – Макмастер сомневался. Он, с позволения сказать, истосковался по слабому полу, и теперь, когда появилась возможность узаконить женское присутствие в своей жизни, он боялся поторопиться с выбором. Он в точности знал, какая она, женщина его мечты: высокая, изящная, темноволосая, любящая пышные платья, страстная, но осмотрительная, с красивой овальной формой лица, мудрая, любезная со всеми, кто ее окружает. В своих мечтах он даже слышал шорох ее платья. И все же… Бывали случаи, когда Макмастера безумно и невыносимо, почти до потери дара речи, влекло к каким-нибудь смешливым, пышногрудым, румяным продавщицам. И только Титженс спасал его от этих крайне сомнительных интрижек. – Ну же, остынь, – говорил Титженс. – Не стоит иметь дела с этой развратницей. Ты только и сможешь, что устроить ее в табачный магазин, а она тебе всю бороду вырвет. Не говоря уже о том, что у тебя не хватит на нее средств. И Макмастер, который уже успел очароваться милой толстушкой, словно она была прекрасной Мэри из известной песни на стихи Роберта Бёрнса, потом еще целый день всячески поносил Титженса за эту возмутительную грубость. Но теперь он благодарил небеса за то, что у него есть такой друг. Макмастеру было почти тридцать, и до сих ему удавалось уберечься от горя, болезней и несчастной любви. С глубоким сочувствием и тревогой он взглянул на своего замечательного друга, который не смог спасти самого себя. Титженс попал в настоящую ловушку, в самую жестокую из ловушек, уготованную для него подлейшей из женщин. Внезапно Макмастер осознал, что не испытывает никакого наслаждения от чтения собственной книги, вопреки своим ожиданиям. Он решительно начал перечитывать аккуратно отпечатанный на странице абзац с самого начала… Вне всяких сомнений, свое дело издатели знали превосходно. «Кем бы мы ни считали этого человека – создателем таинственных, чувственных, безупречных, пластичных образов; талантливым автором, умеющим жонглировать звучными, живыми и полнокровными строками и словами, преисполненными цветом, как и его картины; или глубоким философом, черпающим прозрения из сфер таинственных, не менее загадочных, чем он сам, – Данте Габриэлю Россетти, герою нашей небольшой монографии, стоит отдать должное как человеку, сделавшему существенный вклад в живопись, в людское общение, в жизнь высокоразвитого общества, которое мы сегодня составляем». Дочитав до этого места, Макмастер осознал, что не испытывает той радости, какой ожидал, и перешел к абзацу посередине третьей страницы, сразу после окончания предисловия. Его взгляд рассеянно заскользил по новой строке: «Герой нашей книги родился на востоке Англии, в…» Слова будто не несли в себе никакого смысла. Видимо, он еще не отошел от утренних событий. Он поднял взгляд от чашки кофе, которую держал в руках, на сероватый лист бумаги, зажатый в пальцах Титженса, дрожащий, исписанный крупным, размашистым почерком этой злобной ведьмы. А сам Титженс смотрел ему, Макмастеру, в глаза не мигая, будто бешеная лошадь! Что за лицо у него! Помрачнело! Осунулось! Нос выделялся бледным треугольником! И это лицо Титженса, его друга… У Макмастера было такое чувство, словно его резко и сильно ударили в живот. Он подумал, что Титженс сходит с ума, что он уже лишился рассудка. Но все прошло. Титженс вновь надел маску пассивности и деланного безразличия. Позже, в департаменте, Титженс прочтет сэру Реджинальду убедительную, но довольно резкую лекцию о том, почему он не согласен с официальными данными о притоке населения к западным колониям. Сэр Реджинальд останется под сильным впечатлением. Данные требовались для составления доклада министра по делам колоний или для ответов на возможные вопросы, и сэр Реджинальд обещал изложить высокопоставленному чиновнику соображения Титженса по данной теме. Такой поворот событий обыкновенно был на руку молодому служащему, потому что повышал репутацию всего департамента. Они работали с данными, предоставленными правительством колоний, и обнаружение ошибок в этих сведениях было весьма похвально. Но в ту минуту он сидел перед Макмастером в своем сером костюме, широко расставив ноги, такой неуклюжий, нескладный; его большие «интеллигентские» руки безвольно висели между ног, а взгляд был прикован к цветной фотографии порта Булонь-сюр-Мер, висевшей у зеркала под багажной полкой. Невозможно было сказать, о чем думает этот светловолосый, румяный, погруженный в себя человек. Возможно, о какой-то математической теории или о недочетах в чьей-нибудь статье об арминианстве. Хоть это и казалось абсурдным, но Макмастер сознавал, что ему почти ничего не известно о чувствах друга. Титженс редко откровенничал с ним о жене. Макмастер припомнил только два таких случая. Накануне отъезда в Париж, где Титженс собирался жениться, он сказал: – Винни, дружище, теперь свадьба – единственный выход. Она обвела меня вокруг пальца. И уже гораздо позже добавил: – Черт возьми, а я ведь даже не знаю, мой ли это ребенок! Последнее признание поразило Макмастера до глубины души – ребенку тогда было только семь месяцев, он часто болел, и неуклюжая нежность Титженса по отношению к сыну сама по себе казалась Макмастеру удивительной, даже когда он еще не слышал этих кошмарных слов; теперь же признание друга так сильно его ранило и привело в такой ужас, что он едва не счел эту новость личным оскорблением. Такими откровениями редко делятся с себе равными – разве что с адвокатами, врачами или со священниками, которые занимают особое положение. Так или иначе, подобные признания обычно высказываются для того, чтобы разжалобить ближнего, а Титженс однозначно не нуждался в сочувствии. Чуть позже он язвительно сказал: – Она великодушно дает мне все основания для подозрений. И не только мне, но и Марчент. – Так звали старую няню Титженса. Внезапно – словно на миг потеряв рассудок – Макмастер воскликнул: – И все-таки это был настоящий поэт, напрасно ты с этим споришь! Это замечание вырвалось у него невольно, когда в ярком освещении купе он вдруг заметил серебристо-белую прядь, упавшую на лоб, и круглое седое пятно над виском. Возможно, Титженс поседел уже давно, ведь бывает такое, что живешь с человеком рядом и не замечаешь перемен, происходящих с ним. Йоркширцы, румяные и светловолосые, часто седеют в юности; первые серебристые волоски появились у Титженса уже лет в четырнадцать; и это было особенно заметно на солнце, когда он снимал шляпу и кланялся. Но Макмастер с ужасом сделал вывод о том, что друг поседел из-за письма жены – всего за четыре часа! А это значило, что он страшно страдает и что его нужно во что бы то ни стало отвлечь. Макмастер не успел как следует обдумать это свое предположение. По размышлении здравом он ни за что не стал бы сейчас заговаривать о знаменитом художнике и поэте. – Что-то не припомню, чтобы я это оспаривал, – проговорил Титженс с упрямством, которое тут же передалось Макмастеру, и он продекламировал одно из стихотворений Россетти: И вот со мною рядом ты, Коснуться бы руки. О, лучше б были мы с тобой Безмерно далеки. Так пусть теперь разлучит жизнь Навек друг с другом нас: Нет ничего больней, чем взгляд Твоих любимых глаз. – Не будешь же ты отрицать, что это поэзия. Великая поэзия, – проговорил он. – Не буду, – небрежно бросил Титженс. – Я поэзию вообще не читаю, только Байрона. Но та мерзкая картина… Макмастер неуверенно сказал: – Не понимаю, о какой картине речь. О той, что находится в Чикаго? – Нет, той картины, о которой я говорю, вообще не существует. Но я отчетливо ее вижу, – сказал Титженс, а потом с неожиданной яростью добавил: – Проклятие! Зачем так усердно оправдывать блуд? Англию просто с ума свели эти странные попытки. Есть же эти ваши Джордж Стюарт Милль и Джордж Элиот – самое то для высшего класса. А всех остальных оставьте в покое. Или хотя бы меня. Я с отвращением думаю об этом толстом потном мужчине, который никогда не моется, в заляпанном жиром халате и в нижнем белье, в котором он спал, представляю, как он стоит рядом с натурщицей с завитыми волосами, которая получит за все про все пять шиллингов, или со знаменитой Миссис Такой-То, и они, воркуя о страсти, смотрят в зеркало, где отражаются их зловонные фигуры, статуэтки, абажуры и тарелки, на которых лежат горы остывшего, жирного мяса. Макмастер побледнел. Его бородка встала дыбом. – Ты не имеешь… Ты не имеешь права говорить в таком тоне! – воскликнул он, заикаясь. – Имею! – воскликнул Титженс. – Но не… не с тобой! Согласен. Но и тебе не стоит заводить со мной таких разговоров. Они оскорбляют мой ум. – Само собой, – сухо сказал Макмастер. – Я выбрал неудачный момент. – Не вполне понимаю, о чем ты, – проговорил Титженс. – О таком вообще лучше не говорить. Сойдемся на том, что строить карьеру – дело грязное и в моем, и в твоем случае. Но, как известно, хорошие прорицатели всегда ухмыляются под своими масками. И не поучают друг друга. – Что-то ты увлекся эзотерикой, – тихо заметил Макмастер. – Обращаю твое внимание, – продолжил Титженс, – на то, что я прекрасно понимаю, что тебе важно расположение миссис Кресси и миссис де Лимо! Ведь к ним прислушивается сам старина дон Инглби. – Проклятие! – воскликнул Макмастер. – И я с этим не спорю, – продолжал Титженс. – Я с этим соглашаюсь. Это ведь игра, и давняя. Она вошла в традицию, так что все справедливо. Она существует еще со времен Мольера – вспомни его комедию «Смешные жеманницы». – Умеешь же ты подбирать точные слова, – заметил Макмастер. – На самом деле нет, – сказал Титженс. – И именно поэтому мои слова и остаются в памяти таких, как ты, писателей, которые вечно охотятся за меткими выражениями. Но вот главное, что я хочу сказать: я всецело за моногамию. – Ты! – воскликнул Макмастер и ахнул. На что Титженс ответил небрежным «Я!» и продолжил: – Я за моногамию и целомудрие. И за то, чтобы не говорить об этом. Само собой, если мужчина чувствует себя мужчиной и его тянет к женщине, он волен провести с ней ночь. И опять же, не стоит о том говорить. Ему от этого станет лучше, но еще лучше будет, если он все же воздержится. Это все равно что воздержаться от лишнего бокала виски. – И это ты называешь моногамией и целомудрием! – прервал его Макмастер. – Да, – сказал Титженс. – И не исключено, что я прав, во всяком случае, здесь все предельно ясно. А вот все эти ваши лапанья женщин под юбками и многословные оправдания любовью – это просто омерзительно. Ты уважаешь слезливую полигамию. В этом нет ничего страшного, если твои сторонники все же начнут жить иначе. – Тебя не поймешь, – сказал Макмастер. – Ты говоришь очень неприятные вещи. По сути, ты оправдываешь беспорядочные связи. Мне это не нравится. – Вероятно, я действительно говорю очень неприятные вещи, – согласился Титженс. – Как и все пессимисты. Но надо бы запретить разговоры о показной морали лет на двадцать. Эти ваши Паоло и Франческа, нарисованные этим вашим Данте Габриэлем и описанные Данте Алигьери, уже давно в аду, где им и место, и это даже не обсуждается. И Данте нет нужды их оправдывать. И он скулит о том, как хочет попасть на Небеса… – Неправда! – воскликнул Макмастер, а Титженс невозмутимо продолжил: – Бывают еще романисты, которые пишут книгу всякий раз, когда хотят оправдаться после каждого десятого, а то и пятого совращения наивных и совершенно обычных девушек… – Тут ты прав, Бриггс перегибает палку, – согласился Макмастер. – Я только в минувший четверг у миссис Лимо говорил ему… – Я не говорю ни о ком конкретно, – сказал Титженс. – Я не читаю романов. Я лишь изобретаю примеры. И тут все гораздо прозрачнее, чем у твоих мерзких прерафаэлитов! Нет! Я не читаю романов, но слежу за общественными настроениями. И если мужчина решает оправдать соблазнения скучных, но симпатичных девушек, поскольку он свободен и имеет на это право, это, можно сказать, похвально в глазах других. И ладно бы он хвастался своими похождениями прямо, без обиняков. Однако… – Иногда в своих шутках ты чересчур далеко заходишь, – сказал Макмастер. – А ведь я же тебя предупреждал. – Я сама серьезность, – сказал Титженс. – Низшие классы наконец подали голос. Собственно, почему бы и нет? Только они в этой стране и мыслят здраво. Если Англию можно спасти, ее спасут именно низшие классы. – И ты еще считаешь себя тори! – воскликнул Макмастер. – Те представители низших классов, – хладнокровно продолжил Титженс, – которые успешно окончили среднюю школу, предпочитают беспорядочные и довольно кратковременные связи. В каникулы они отправляются в путешествие по Швейцарии и другим живописным местам. Промозглые дни они проводят в ванных, хохочут, шлепают друг друга, брызгаются… – А говоришь, что не читаешь романов. Я ведь узнал аллюзию, – сказал Макмастер. – Я не читаю романов, – повторил Титженс. – Но имею представление, о чем они. Ничего достойного не писалось на английском языке с восемнадцатого века, разве что женщинами… Но эти твои любители банных процедур, естественно, стремятся приобщиться к многообразному миру литературы. А почему бы и нет? Здоровое, очень понятное желание; а сегодня, когда печать и бумага стоят не так уж дорого, его вполне можно исполнить. Здоровое желание, говорю тебе. Куда здоровее, чем… – Тут он осекся. – Чем что? – спросил Макмастер. – Я думаю, – сказал Титженс. – Думаю, как бы сказать помягче. – Ты хочешь оскорбить, – с горечью сказал Макмастер, – людей, которые ведут жизнь созерцательную… размеренную… – Именно так, – сказал Титженс. И продекламировал: Она идет, моя мечта, Пастушка на пастьбе, Так осторожна и чиста, И мысли – при себе [4] . – С ума сойти, Крисси! И все-то ты знаешь! – воскликнул Макмастер. 4 Строки из стихотворения «Пастушка» британской поэтессы и суфражистки Элис Мейнелл (1847–1922). – Да… – задумчиво сказал Титженс. – Думаю, неудивительно, что мне так хочется ее оскорбить. Но это не значит, что у меня есть такое право. Я уж точно не стал бы этого делать, будь она симпатичной. Или будь она твоей пассией. За это не беспокойся. Макмастер тут же представил большую, неуклюжую фигуру Титженса рядом с его, Макмастера, возлюбленной, когда он наконец встретит ее, – представил, как они идут вместе вдоль оврага, среди высокой травы и маков, и жарко спорят о Тассо и Чимабуэ. Как бы там ни было, Макмастеру представлялось, что его любимой Титженс не понравится. Как правило, он не нравился женщинам. Их тревожили его тяжелые взгляды и молчаливость. Они либо терпеть его не могли, либо души в нем не чаяли. И Макмастер примирительно сказал: – Да уж, пожалуй, об этом мне тревожиться не стоит. – А потом добавил: – И в то же время неудивительно, что… Он хотел сказать: «Неудивительно, что Сильвия говорит о твоей аморальности». Жена Титженса считала своего супруга мерзким. По ее словам, он изводил ее молчанием, а когда высказывался, безнравственность его взглядов выводила ее из себя. Но Макмастер не успел закончить свою мысль – Титженс продолжал свою речь: – В любом случае, когда начнется война, Англию спасут эти маленькие снобы, потому что им хватит храбрости на то, чтобы понять и высказать, чего они хотят. Макмастер высокомерно проговорил: – Временами ты удивительно старомоден, Крисси. Тебе, как и мне, прекрасно известно, что война невозможна – во всяком случае, мы в ней участвовать не будем. Просто потому что… – Он засомневался было, но потом уверенно продолжил: – Потому что мы, представители благоразумного – да-да, благоразумного – класса, убережем свой народ от беды. – Мой дорогой друг, война неизбежна, – сказал Титженс. Поезд стал сбавлять скорость, подъезжая к Ашфорду. – И наша страна окажется в самом ее эпицентре. Просто потому что твои приятели – подлые лицемеры. Ни одна страна в мире нам не доверяет. Мы постоянно, что раньше, что теперь, предаем истину, говоря о Небесах, совсем как твой приятель. – Он снова намекнул на содержание монографии, написанной Макмастером. – Он никогда, никогда не скулил о том, как хочет попасть на Небеса! – воскликнул Макмастер, едва не начиная заикаться снова. – А вот и неправда, – сказал Титженс. – То кошмарное стихотворение, которое ты цитировал, заканчивается так: Так пусть теперь разлучит жизнь Навек друг с другом нас. Я верю, что на Небесах Мы встретимся не раз. И Макмастер, боявшийся этого удара, ибо никогда нельзя было предсказать, насколько большой – или маленький – фрагмент стихотворения его друг помнит наизусть, начал судорожно снимать свои баулы и клюшки с полки, хотя обычно поручал это носильщику. А вот Титженс, несмотря на то что поезд уже замедлял ход, прибывая на нужную им станцию, сидел неподвижно, пока вагон не остановился, а потом сказал: – И все-таки война неизбежна. Во-первых, есть эти твои приятели, которым нельзя доверять. К тому же есть еще великое множество любителей банных процедур, о которых я уже говорил. Их миллионы, и они рассеяны по всему миру. Не только по Англии. Но даже всех ванных мира им мало. Это примерно как у вас, любителей полигамии. Во всем мире не хватит женщин, чтобы удовлетворить ваши аппетиты. Но в мире не хватит и мужчин на каждую женщину. А большинство женщин ведь жаждет внимания не одного, а нескольких мужчин. Отсюда разводы. Полагаю, ты не скажешь, что из-за того, что вы все такие правильные и осмотрительные, больше не будет никаких разводов? Война так же неизбежна, как развод… Макмастер высунул голову в окно купе и принялся звать носильщика. По платформе к поезду до Рая под водительством рослого, нагруженного багажом лакея спешили несколько женщин в милых соболиных шубках, с фиолетовыми и красными саквояжиками в руках, в прозрачных шелковых платках, развевающихся на ветру. Две из них кивнули Титженсу. Макмастер считал, что непременно нужно соблюдать опрятность в одежде: никогда не знаешь, кого встретишь в поездке. Это разительно отличало его от Титженса, который ни капли не стеснялся того, что выглядит, как трубочист. К Титженсу, собиравшемуся было войти в вагон для проводников, подскочил высокий мужчина с румяными щеками, светлыми волосами и бородой. Он хлопнул молодого человека по плечу и сказал: – Приветствую! Как поживает ваша теща? Леди Клод очень интересуется, как у нее дела. Передает, чтоб вы непременно зашли в гости, если будете в Рае. У мужчины были удивительно синие, невинные глаза. Титженс сказал: – Приветствую, генерал. Полагаю, ей уже гораздо лучше. Она много отдыхает. А это Макмастер. Думаю, скоро уеду на пару дней за супругой. Они обе сейчас в Лобшайде… Это немецкий курорт. – Очень хорошо. Молодому мужчине одиночество только во вред. Поцелуйте Сильвии руку, скажите, я попросил. Она у вас восхитительная. Вы везунчик! – А после с тревогой поинтересовался: – А что же с завтрашней игрой? Пол Сэндбах не придет. Его тоже всего скрючило, как и меня. Игроков явно не хватает. – Вы сами виноваты, – сказал Титженс. – Надо было пойти к моему костоправу. Обсудите все это с Макмастером, хорошо? – И он заскочил в темный вагон для проводников. Генерал окинул Макмастера быстрым, проницательным взглядом. – Так это вы – Макмастер? – поинтересовался он. – Видимо, так, раз ждете Крисси. И тут кто-то позвал высоким голосом: – Генерал! Генерал! – Мне нужно с вами поговорить, – сказал генерал. – О цифрах из вашей статьи о юге Африки. Цифры верные. Но мы ведь лишимся этой проклятой страны, если… Но обсудим все сегодня за ужином. Вы же придете к леди Клод? Макмастер порадовался, что опрятно одет. Это Титженсу к лицу наряд трубочиста, ведь он ни к чему не стремится. А вот он, Макмастер, совсем другой. Он желает стать уважаемым человеком, а уважаемые люди носят на галстуках золотые зажимы и предпочитают одежду из тонкого сукна. У генерала лорда Эдварда Кэмпиона есть сын, временный глава Казначейства, от которого зависят жалованье и карьерный рост всех остальных служащих. Титженсу пришлось бежать, чтобы успеть на поезд. Сумку он забросил в окно купе, а сам заскочил на подножку. Макмастер подумал о том, что если бы так сделал он сам, то полплатформы завопило бы: «А ну, слезай!» Но за Титженсом бросился начальник вокзала, открыл ему дверь в купе и широко улыбнулся. – Отличный бросок, сэр! – прозвучала похвала, ведь в этом графстве особенно любили играть в крикет. «Вот уж точно», – подумал Макмастер, и ему на ум пришли такие строки: Любим удачей кто, а кто лишен ее: Даруют боги каждому свое. II Миссис Саттертуэйт со своей служанкой-француженкой, знакомым священником и мистером Бейлиссом, дружба с которым значительно портила ее репутацию, остановилась в Лобшайде – на этом малоизвестном и немноголюдном курорте в сосновых лесах Таунуса. Миссис Саттертуэйт была элегантной и хладнокровной женщиной, она выходила из себя, только если на ее глазах за столом кто-нибудь ел знаменитый виноград сорта «троллингер», не снимая кожицы с ягод. Отец Консетт поехал с ними, чтобы отдохнуть на славу от ливерпульских трущоб, воспользовавшись трехнедельным отпуском. Тощий как скелет мистер Бейлисс – синий сержевый костюм, золотистые волосы и розоватое лицо – так страдал от туберкулеза, безденежья и высоких цен, что безропотно молчал как рыба, выпивал по шесть пинт молока в день и старался вести себя прилично. По правде сказать, в его обязанности входило в первую очередь ведение корреспонденции миссис Саттертуэйт, но та никогда не пускала его к себе в комнату – боялась инфекции. Так что Бейлиссу только и оставалось, что проникаться все большим уважением к отцу Консетту. Отец Консетт – широкое лицо, никогда не отличавшееся особой чистотой, большой рот, высокие скулы, растрепанные черные волосы и подвижные, вечно грязные руки – ни секунды не сидел на месте и говорил с тем акцентом, который часто упоминается в старомодных английских романах об ирландской жизни, но теперь такой услышишь не часто. Он то и дело посмеивался, и смех этот напоминал скрип карусели. Святой человек, и мистер Бейлисс знал это, хотя и не понимал откуда. При финансовой поддержке со стороны миссис Саттертуэйт мистер Бейлисс стал ведать раздачей милостыни при отце Консетте, вступил в Общество святого Викентия де Поля и сочинил несколько замечательных и витиеватых стихотворений на религиозную тему. Компания подобралась приятная и весьма невинная. Миссис Саттертуэйт живо интересовалась (надо сказать, это был единственный ее интерес) симпатичными, статными молодыми людьми с удивительно плохой репутацией. Она либо сама ждала их у ворот тюрьмы, либо посылала за ними кэб. Она охотно обновляла их гардероб и давала денег на приятное времяпрепровождение. И когда, вопреки всем ожиданиям, из них получались нормальные люди – а чаще всего так и происходило, – миссис Саттертуэйт лениво радовалась удаче. Порой она отправляла своих протеже в какое-нибудь путешествие вместе со священником, которому требовался отдых, а порой приглашала к себе, на запад Англии. Итак, общество собралось весьма приятное, и все его члены были счастливы. Лобшайд состоял из пустой гостиницы с большими верандами и нескольких квадратных домиков: белых, с серыми стропилами, разрисованных букетами из синих и желтых цветов или бордовыми охотниками, стреляющими по пурпурным оленям. Казалось, эти милые домики из картона и их кто-то расставил среди высокой травы. А за ними виднелись сосновые леса – мрачные, коричневатые, аккуратные, – они тянулись на несколько миль и шли то под гору, то в гору. Служанки носили здесь черные бархатные безрукавки, платья с белыми корсажами, бесчисленное множество нижних юбок и смешные прически с разноцветными лентами; размером и формой эти прически напоминали дешевые булочки. Девушки ходили рядами по четыре – шесть человек, медленно, выделывая танцевальные па ногами в белых чулках, торжественно покачивая прическами; а юноши носили голубые рубашки, бриджи, а по воскресеньям и треуголки, и ходили за девушками по пятам, хором распевая песни. Французская служанка, которую миссис Саттертуэйт выменяла у графини де Карбон Шате-Эро на свою прежнюю горничную, сначала считала это место довольно maussade [5] . Но потом закрутила страстный роман с симпатичным, высоким, светловолосым парнем, у которого были пистолет, длинный охотничий нож с позолотой, серо-зеленый костюм с золотыми пуговицами и бляхой, и смирилась со своей долей. Когда юный лесничий попытался ее застрелить – по ее же собственным словам, et pour cause [6] , – она пришла в восторг, а миссис Саттертуэйт лениво порадовалась. 5 Мрачное, угрюмое ( фр ). 6 Небеспричинно ( фр ). Миссис Саттертуэйт, отец Консетт и мистер Бейлисс играли в бридж в большой, тенистой столовой. Юный, светловолосый, преисполненный подобострастия младший лейтенант, для которого пребывание здесь было последним шансом вылечить правое легкое и спасти свою карьеру, и бородатый курортный врач тоже включились в игру. Отец Консетт, тяжело дыша и то и дело поглядывая на свои часы, выкладывал карты торопливо и часто восклицал: – Живее, живее, уже почти двенадцать! Ну же, ну же! Заметив, что мистер Бейлисс жульничает, он воскликнул: – Тройка – не козырь! Мой ход! А вы пока принесите мне виски, да побыстрее, только с содовой не переборщите… Поразительно проворно выложив три последние карты, он воскликнул: – Ох! Ну что за проклятие! Объявляю ренонс! – Тут он допил свой виски с содовой, посмотрел на часы и сказал: – Минута в минуту! Доктор, жму вам руку, закончите, пожалуйста, сами со всей этой чепухой. Утром ему предстояло служить мессу у одного местного священника, и потому после полуночи полагалось поститься: воздерживаться от пищи, питья и карточных игр. Бридж был его единственной страстью. И он ежегодно посвящал ей две недели своей утомительной жизни. Во время отпуска отец Консетт вставал в десять. В одиннадцать всех созывали на партию в бридж. С двух до четырех отдыхающие гуляли в лесу. В пять вновь звучал призыв присоединиться к игре. В девять священника опять спрашивали: «Отец, не хотите ли сыграть в бридж?» Тогда отец Консетт улыбался во весь рот и говорил: «Балуете вы старика. Господь воздаст вам за это». Оставшаяся четверка играла молча. Отец Консетт уселся позади миссис Саттертуэйт, буквально дыша ей в затылок. В самые мучительные моменты он хватал ее за плечи и восклицал: – Ходите дамой, о женщина! – И тяжело дышал ей в спину. Миссис Саттертуэйт пошла бубновым валетом, и священник со стоном откинулся на спинку дивана. Миссис Саттертуэйт бросила ему через плечо: – Мне нужно поговорить с вами, отец. Партия завершена, я выиграла семнадцать с половиной марок у доктора и восемь марок – у младшего лейтенанта. Доктор возмущенно воскликнул: – Фы не можете фсять у нас такой болшой сумма и уйти! Нас же теперь еще и херр Бейлисс ограбит! Миссис Саттертуэйт, окутанная черным атласом, грациозно пересекла комнату, спрятала деньги в черную атласную сумочку и удалилась со священником. Они вошли в комнату, где на стене висели огромные оленьи рога и пахло парафиновыми лампами, сосной и олифой. – Пойдемте ко мне в гостиную. Блудная дочь вернулась. Сильвия приехала, – сообщила она. – Я краем глаза заметил ее после ужина. Собирается вернуться к мужу. О, этот безумный мир! – Она безнравственная дрянь! – А я ведь знаю ее с девяти лет, – заметил отец Консетт. – И, сказать по правде, в ней не так уж много качеств, которые хотелось бы привести в пример пастве. Хотя, возможно, я так строг из-за того, что до глубины души потрясен случившимся. Они медленно поднялись по лестнице. Миссис Саттертуэйт неторопливо опустилась в плетеное кресло. – Итак… На ней была черная шляпа, напоминающая формой колесо, и платье причудливого фасона: казалось, несколько квадратных кусков шелка просто сшили воедино и набросили на нее. Поскольку она считала, что цвет ее кожи, которая когда-то была белоснежной, за двадцать лет приобрел из-за косметики какой-то лиловый оттенок, в те дни, когда она не пользовалась косметикой – а в Лобшайде она действительно почти ей не пользовалась, – она украшала себя красно-коричневыми ленточками, чтобы оттенить нездоровый цвет кожи и показать, что она не в трауре. Миссис Саттертуэйт была высокой и невероятно худой; в ее темных глазах с синеватыми кругами под ними читались то усталость, то безразличие. Отец Консетт расхаживал по комнате взад-вперед, сцепив руки за спиной, опустив голову и не сводя глаз с блестящего пола. В гостиной горели две свечи, но света давали мало; они стояли в оловянных и довольно грязных подсвечниках, выполненных в стиле ар-нуво; еще в комнате были диван из дешевого красного дерева, с красными плисовыми подушками и подлокотниками, стол с дешевой скатертью и старинное американское бюро со множеством ящичков и откидной крышкой, заваленный бумагами и какими-то свитками. Миссис Саттертуэйт была довольно равнодушна к меблировке, но настояла на том, чтобы ей выделили стол для бумаг. Еще ей хотелось, чтобы ее комнату украшали цветы, причем не садовые, а оранжерейные, однако в Лобшайде ни садов, ни оранжерей не было, так что пришлось обойтись без цветов. Как правило, она требовала себе еще и удобный диванчик для отдыха, но в Германской империи в те дни не было подходящих диванчиков, и потому приходилось отдыхать на кровати. Стены комнаты были увешаны картинами, на которых изображались животные в последние минуты их жизни: тетерева в предсмертной агонии, от которых по белому снегу растекаются ярко-красные струйки крови; умирающие олени с запрокинутыми головами, остекленевшими глазами и окровавленными шеями; смертельно раненные лисы, заливающие зеленую траву алой кровью. Примерно такими были все картины – дело в том, что раньше гостиница была герцогским охотничьим домиком, который потом «переоборудовали» по вкусу постояльцев из Англии: обили сосной, снабдили ванными комнатами, верандами и современными, но шумными уборными. Миссис Саттертуэйт сидела на краешке кресла. У нее вечно был такой вид, будто она вот-вот встанет и уйдет – или только что зашла и собирается снять верхнюю одежду. Она проговорила: – Днем пришла телеграмма на имя Сильвии. Я знала, что она приедет. – Да, я заметил эту телеграмму, – сказал священник. – И меня тут же охватили дурные предчувствия. Миссис Саттертуэйт сказала: – Я и сама по меркам общества женщина безнравственная, но… Отец Консетт воскликнул: – Истинно так! Вне всяких сомнений, именно от вас она понабралась всей этой дряни, ведь ваш супруг был замечательным человеком. Но я не могу думать сразу о нескольких грешницах. Я не святой Антоний… Так что, молодой человек согласен принять ее обратно? – На определенных условиях, – уточнила миссис Саттертуэйт. – Он приедет сюда, чтобы их обсудить. – Видит Бог, миссис Саттертуэйт, бывают времена, когда даже священнику брачные законы Церкви кажутся крайне строгими – настолько, что он ставит под сомнение их непогрешимую мудрость. Я имею в виду не вас. Временами я думаю о том, что молодому человеку следовало бы воспользоваться единственным преимуществом протестантизма и развестись с Сильвией. Говорю вам, среди моей паствы есть много печальных примеров… – Он взмахнул рукой. – Я видел много несчастных людей, ибо душа человеческая порабощена грехом. Но не встречал никого несчастнее супруга Сильвии. – Как вы говорите, мой муж был замечательным человеком, – сказала миссис Саттертуэйт. – А ведь я его ненавидела, но только он был в этом виноват не меньше моего. А то и гораздо больше! И главная причина, по которой я не хочу, чтобы Кристофер разводился с Сильвией, в том, что это покроет позором имя моего мужа. Но при этом, отец… – Еще чуть-чуть – и с меня довольно, – проговорил священник. – Вот что я хочу сказать в защиту дочери, – продолжила миссис Саттертуэйт. – Иногда в женщине вскипает ненависть к мужчине, как в Сильвии по отношению к мужу… Говорю вам, со мной такое бывало: я шла позади супруга и до безумия хотела впиться ногтями ему в шею. Это было какое-то наваждение. А у Сильвии эти чувства гораздо сильнее. Какое-то природное отвращение. – О женщина! – взорвался отец Консетт. – Терпения на вас не хватает! Если женщина следует учению Церкви, рожает детей от своего мужа и живет достойной жизнью, она подобных чувств не испытывает. Они возникают от грешной жизни и непристойных поступков. То, что я священник, вовсе не значит, что я идиот. – Но у Сильвии есть ребенок, – возразила миссис Саттертуэйт. Отец Консетт развернулся так резко, словно в него стрельнули. – А чей это ребенок? – поинтересовался он, наставив грязный указательный палец на свою собеседницу. – Его настоящий отец – тот мерзавец Дрейк, так ведь? Я давно это подозреваю. – Не исключено, – сказала миссис Саттертуэйт. – Тогда почему же вы не побоялись адских мук и не уберегли этого славного парня от невыносимых страданий? – Ваша правда, отец, – сказала миссис Саттертуэйт. – Временами при мыслях об этом на меня нападает дрожь. Не подумайте, сама я не принимала участия в этом обмане. Но я не могла ему помешать. Сильвия – моя дочь, а ворон ворона, как известно, не клюет. – А порой надо бы, – презрительно заметил священник. – Неужели же, – продолжила миссис Саттертуэйт, – я как мать, пускай и плохая, в ситуации, когда дочь мою «обрюхатил», как это называют кухарки, женатый мужчина, должна была помешать этой свадьбе, которая была для нас как дар Божий… – Не примешивайте имя Господне к грязным интрижкам девок с Пикадилли! – возмущенно воскликнул священник, а после ненадолго затих. – Господи, помилуй, – сказал он. – И не спрашивайте меня, как надо и не надо было поступать. Вы же знаете, что я любил вашего мужа как брата; что я любил и вас и малютку Сильвию с первых дней ее жизни. И слава богу, что я не ваш духовник, а просто друг во Христе. Потому что, задай вы мне этот вопрос, у меня нашелся бы только один ответ… – Он резко прервался и спросил: – Где же эта женщина? Миссис Саттертуэйт закричала: – Сильвия! Сильвия! Иди сюда! Дверь отворилась, и в темную комнату хлынул свет. На пороге появилась высокая фигура, очень глубокий голос произнес: – Не могу понять, мама, как ты здесь живешь, – тут же грязно и темно, как в трюме! – С этими словами Сильвия Титженс прошла в комнату. А потом добавила: – Впрочем, это не особо важно. Какая скука. Отец Консетт простонал: – Господи помилуй, она словно Дева Мария кисти Фра Анджелико. Сильвия Титженс была удивительно высокой, стройной и грациозной; светлые, чуть рыжеватые волосы она собирала в элегантную прическу, украшенную эффектным обручем. Ее овальное, правильное лицо имело выражение равнодушное и невинное – такое часто можно было увидеть на лицах парижских куртизанок лет десять назад. Сильвия Титженс решила, что раз уж у нее есть завидная возможность бывать везде, где хочется, и очаровывать каких угодно мужчин, то нет нужды изображать на лице особое оживление, к чему стремились более посредственные красавицы в начале двадцатого века. Она медленно отошла от двери и томно опустилась на диван у стены. – А вот и вы, отец, – заметила она. – Руку вам протягивать не стану – вы наверняка откажетесь ее пожать. – Я ведь священник, – сказал отец Консетт, – а посему не смог бы вам отказать. К сожалению. – Как по мне, здесь невыносимо скучно, – повторила Сильвия. – Завтра ваше мнение изменится, – сказал священник. – Есть тут парочка юношей… А еще можно отбить лесничего у служанки вашей матери. – Вы хотите меня оскорбить, – заметила Сильвия. – Но мне нисколько не обидно. С мужчинами покончено. Мама, скажи, у тебя ведь тоже в молодости случился переломный момент, когда ты пообещала себе, что в твоей жизни больше не будет мужчин? Всерьез пообещала! – Да, – ответила миссис Саттертуэйт. – И ты сдержала свое слово? – уточнила Сильвия. – Сдержала, – подтвердила женщина. – Как ты думаешь, а я смогу его сдержать? – Нисколько в этом не сомневаюсь. – Надо же, – бросила Сильвия. – Я бы хотел увидеть телеграмму от вашего мужа, – сообщил священник. – Такое лучше прочесть своими глазами. Сильвия решительно поднялась. – Что ж, пожалуйста. Вас она не обрадует, – проговорила она и направилась к двери. – Ну разумеется, иначе вы бы не стали мне ее показывать, – заметил священник. – Вы правы, – согласилась Сильвия. Ее силуэт застыл в дверях. Она остановилась, опустила плечи и обернулась. – Вы вот с мамой сидите и думаете, как бы облегчить Волу жизнь, – сказала она. – Я зову мужа Волом. Он такой мерзкий, как огромное, неуклюжее животное. Вот только… Ничего у вас не выйдет. – И дверной проем, залитый светом, опустел. Отец Консетт вздохнул. – Говорил же я вам, место здесь нехорошее, – сказал он. – Лесная чаща… В любом другом месте такие злые мысли ей бы в голову не пришли. – Едва ли, отец. Злые мысли приходят Сильвии на ум везде, – сказала миссис Саттертуэйт. – Временами, – сказал священник, – по ночам мне кажется, будто я слышу, как бесы скребутся в окна. А ведь этот край последним в Европе сбросил с себя оковы язычества. Может статься, христианство даже не прижилось тут до конца, и потому бесы до сих пор не покинули эту землю. Миссис Саттертуэйт сказала: – Об этом лучше рассуждать днем. Днем этот лес кажется романтичным. А вот ночью – совсем другое дело. И в самом деле, здесь жутковато. – Согласен. Злые силы не дремлют, – заметил отец Консетт. Сильвия вновь вернулась в комнату, в руках у нее была телеграмма из нескольких страниц. Отец Консетт поднес их к свече – он страдал от легкой близорукости. – Мужчины омерзительны, все до единого, – заявила Сильвия. – Правда, мама? – Нет, я с этим не соглашусь, – сказала миссис Саттертуэйт. – Это слова бессердечной женщины. – Миссис Вандердекен говорит, что все мужчины гадкие и жить рядом с ними – мучительная обязанность женщины, – продолжила Сильвия. – Ты общаешься с этой развратницей? – спросила миссис Саттертуэйт. – Она ведь русская шпионка! И даже хуже! – Она была в Гусажу одновременно с нами, – сказала Сильвия. – И не нужно ахать. Она нас не выдаст. Это порядочный человек. – Я и не думала ахать, – заметила миссис Саттертуэйт. Священник, погруженный в чтение телеграммы, вдруг воскликнул: – Миссис Вандердекен! Боже упаси! На лице Сильвии, севшей на диван, отразилось вялое и скептическое веселье. – И что же вы о ней знаете? – спросила она у священника. – То же, что и вы, – ответил он. – И мне этого довольно. – Отец Консетт расширяет круг общения, – сообщила Сильвия матери. – Не стоит жить среди мерзавцев, если нет желания о них слышать, – сказал отец Консетт. Сильвия встала. – Немедленно перестаньте говорить гадости о моих друзьях, если хотите меня перевоспитывать и наставлять на путь истинный. Если бы не миссис Вандердекен, я бы сюда не приехала и вам некого было бы возвращать в свою церковь! – Не говорите так, дитя мое! – воскликнул священник. – По мне, так лучше, чтобы вы открыто жили во грехе, прости Господи. Сильвия вновь опустилась на диван, апатично сложив руки на коленях. – Как угодно, – сказала она, и отец погрузился в чтение четвертой страницы телеграммы. – Что это значит? – вдруг спросил он, вернувшись к первой странице. – «Возвращение ярма согласен», – прочел он со сбившимся дыханием. – Сильвия, иди зажги спиртовку. Скоро будем пить чай. – Такое чувство, будто я сельский мальчишка на побегушках… Почему бы тебе служанку не разбудить? – проговорила Сильвия, вновь поднимаясь. – «Ярмом» мы называем наш… союз, – пояснила она священнику. – Получается, между вами достаточно теплые чувства, раз вы придумываете общие эвфемизмы. Это я и хотел узнать. Смысл его слов я и так понял. – Среди этих, как вы их называете, эвфемизмов было довольно много обидных, – заметила Сильвия. – Проклятия превосходили числом комплименты. – Значит, эти проклятия звучали из твоих уст, – подметила миссис Саттертуэйт. – Кристофер ни единого обидного слова тебе не сказал. Недобрая усмешка тронула губы Сильвии. Она повернулась к священнику. – Вот она, мамина трагедия, – торжественно сообщила она. – Мой муж – один из ее любимчиков. Она его обожает. А он терпеть ее не может. С этими словами Сильвия неспешно вышла в соседнюю комнату, и вскоре послышался тихий звон чайной посуды, а отец Консетт продолжил чтение у свечи. Его огромная тень расползлась по сосновому потолку, по стене и тянулась по полу к его ногам в неуклюжих ботинках. – Ужасно, – проговорил он. При этом он бормотал себе под нос едва различимое «ам-ням-ням». – Ам-ням-ням… Хуже, чем я боялся… Ам-ням… «Возвращение ярма согласен но строгих условиях». Что еще за «собенно»? Видимо, первую букву «о» пропустили. «Особенно отношении ребенка урезать расходы нелепо нашем положении перевести все средства ребенку квартира вместо дома без развлечений готов уволиться поселиться Йоркшир полагаю будешь против ребенок живет сестры Эффи навещать любое время телеграфируй если условия временно приемлемы тогда вышлю срочно новые списки расходов тебе матери подумать выезжаю вторник прибываю Лобшайд четверг потом Висбаден две недели обсуждение социальных проблем зпт решение наших вопросов только подчеркнуто четверг». – То есть он не собирается читать ей нотации, – заметила миссис Саттертуэйт. – Он делает акцент лишь на том, что все решится в четверг. – Но зачем же… Зачем же он потратил на эту телеграмму столько денег? Неужели искренне полагал, что вы тут все с ума сходите от беспокойства?.. – спросил отец Консетт, а потом замолчал. В дверях появилась Сильвия, она медленно шла, держа в вытянутых руках чайный поднос, поверх которого виднелось ее поразительно оживленное лицо с выражением необычайной загадочности. – О дитя мое! – воскликнул отец. – Ни Марфа, ни Мария, которой пришлось делать непростой выбор, не выглядели столь же невинно. Почему же вы не можете служить опорой добродетельному мужчине? Послышался тихий звон подноса. Три кусочка сахара упали на пол. Миссис Титженс с досадой прошипела: – Так и знала, что этот проклятый сахар попадает с подноса. Она с шумом опустила поднос на стол, покрытый скатертью. – Я заключила пари с самой собой, – сообщила она, а потом повернулась к священнику. – Я скажу вам, почему он послал телеграмму. Все из-за стремления походить на занудных английских джентльменов, которых я терпеть не могу. Ведет себя, как министр, а на самом деле он младший сын в семье, только и всего. Вот за что я его презираю. – Он прислал телеграмму не поэтому, – вмешалась миссис Саттертуэйт. Сильвия изобразила на лице усталую сдержанность. – Само собой, не поэтому, – сказала она. – Он отправил ее из предусмотрительности, той самой высокомерной, показной предусмотрительности, которая так меня злит. Он сказал бы так: «Полагаю, будет лучше, если тебе дадут время на раздумья». Такое ощущение, что я вовсе не живой человек, а памятник какой-то, и со мной можно говорить лишь по определенному протоколу. А еще он отправил телеграмму потому, что он совсем как деревянная кукла – его ни за что не согнуть, не сломать, эдакое воплощение непоколебимой честности! Он не стал писать мне письмо, потому что не смог начать его с обращения «Дорогая Сильвия!» и закончить фразой «Искренне твой», или «Твой навеки», или «С любовью»… Честный дурак, вот он кто. Он такой формалист, что не может обойтись без миллиона условностей, но предельная честность мешает ему соблюсти и половину из них. – Что ж, раз вы, Сильвия Саттертуэйт, так хорошо знаете своего супруга, то почему так и не научились жить с ним в мире? – спросил отец Консетт. – Недаром говорят: Tout savoir c’est tout pardonner [7] . – Это неправда, – сказала Сильвия. – Когда узнаешь о человеке все, становится скучно… скучно… скучно! – А как вы ответите на его телеграмму? – поинтересовался отец Консетт. – Или вы уже ответили? – Я подожду до понедельника: пусть поволнуется. Заодно и проверим, отправится ли он в путь во вторник. Вечно он носится со своими сборами и отъездами, как курица с яйцом. В понедельник я напишу ему: «Ладненько» – и ни слова больше. 7 Узнать все – значит простить все ( фр .). – Зачем же отвечать ему так вульгарно? – спросил священник. – Ведь вам это совсем не свойственно. Пожалуй, речь – единственное, в чем не проявляется ваша вульгарность. – Благодарю! – сказала она, забралась с ногами на диван и устроилась на нем, закинув голову так, что ее красивый «готический» подбородок смотрел в потолок. Она очень любила свою шею – белую и очень длинную. – Знаю, вы – красивая женщина, – сказал священник. – Многие мужчины завидуют вашему мужу. Я это вполне допускаю. Многие, глядя на вас, начинают грезить о сказочных наслаждениях, о том, чтобы погрузиться в волну ваших красивых волос. О наслаждениях, которые им не суждено изведать. Сильвия оторвала взгляд от потолка и задумчиво посмотрела темными глазами на священника. – Мы несем свой крест, – сказал он. – Я не знаю, почему выбрала именно это слово, – сказала Сильвия. – Но слово только одно, значит, телеграмма обойдется всего в пятьдесят пфеннигов. Едва ли мне удастся пошатнуть его показную самонадеянность. – Мы, священники, несем свой крест, – повторил отец Консетт. – Священник может жить в миру, но он обязан с этим миром бороться. Миссис Саттертуэйт сказала: – Отец, выпейте чашечку чая, пока он горячий. Сильвия, наверное, единственный человек во всей Германии, который умеет заваривать чай. – Да, священник всегда в воротничке и шелковом нагруднике, и люди ему не верят, – продолжил отец Консетт. – А ведь он знает о человеческой природе больше, чем вы все. В десять… нет, в тысячу раз больше. – Не понимаю, – благодушно сказала Сильвия, – откуда вы, сидя в своих трущобах, можете что-нибудь знать о Юнис Вандердекен, о Элизабет Б., о Квини Джеймс или о ком-нибудь еще из моего круга? – Она вновь поднялась с дивана и теперь подливала сливки священнику в чай. – На секунду представлю, что вы сейчас не делаете мне выговор. – Рад, что вы еще хорошо помните школьные годы. Сильвия отступила на несколько шагов и снова села на диван. – Ну вот опять, – сказала она. – Вечно вы поучаете. А все ради того, чтобы вновь превратить меня в невинную девочку. – Неправда, – сказал отец Консетт. – Глупо требовать невозможного. – Так, значит, вы здесь не за этим? – с ленивой недоверчивостью поинтересовалась Сильвия. – Нет же! – воскликнул священник. – Но временами так хочется, чтобы вы вспомнили, что когда-то и впрямь были невинной девочкой. – Не верю. Если бы монахини знали меня получше, они бы выгнали меня из католической школы. – Не выгнали бы. Нашли, чем кичиться. Монахини слишком мудры… Вы… в любом случае, я не требую от вас, чтобы вы вели себя как невинная девочка или как протестантская дьяконисса, что до ужаса боится адских мук. Мне бы хотелось, чтобы вы были здоровой, предельно честной с собой молодой замужней чертовкой. Именно такие женщины спасают и губят этот мир. – Вам нравится моя мама? – внезапно спросила миссис Титженс. А потом вскользь добавила: – Видите, и вам не уйти от спасения. – Я говорю о том, что именно мужа нужно содержать в сытости и довольстве, – сказал священник. – Само собой, мне нравится ваша мама. Миссис Саттертуэйт едва заметно шевельнула рукой. – Вы с ней точно сговорились против меня, – сказала Сильвия. А потом с повышенным интересом спросила: – А можно мне брать с нее пример, творить добро и тем самым спасаться от адского пламени? Она, между прочим, в Великий пост ходит во власянице. Миссис Саттертуэйт очнулась от дремы, сидя на краешке кресла. Она доверяла мудрости отца Консетта и очень надеялась, что он сумеет показать дочери всю ее безграничную наглость, задеть нужные струны души так, чтобы Сильвия по меньшей мере обдумала свои поступки. – Сильвия, прекрати! – неожиданно воскликнула она. – Я вовсе не добродетельна, но у меня есть совесть. Я боюсь попасть в ад, до ужаса боюсь. Но я со Всемогущим Господом не торгуюсь. И верю в то, что Он пропустит меня в рай. И все равно я пыталась бы вытаскивать из грязи достойных юношей, даже если бы знала, что попаду в ад так же твердо, как знаю, что лягу сегодня в кровать, – видимо, это вы с отцом Консеттом и имели в виду. Так-то! – Полагаю, мама, ты не стала бы вытаскивать из грязи мужчин, не будь среди них молодых, интересных, раскрепощенных красавцев, – с легкой издевкой заметила Сильвия. – Не стала бы. Если мне неинтересен человек, как я буду его спасать? Сильвия посмотрела на отца Консетта. – Если вы еще не кончили меня распекать, продолжайте живее, – сказала она. – Уже поздно, а я тридцать шесть часов провела в дороге. – Продолжаю, – сказал священник. – Считается, что, если бить по мухам со слишком большой силой, на стенах останутся следы. А я пытаюсь оставить след в вашем сознании. Неужели вы не видите, куда движетесь? – В ад? – равнодушно спросила Сильвия. – Нет же, – сказал отец Консетт. – Сейчас я говорю о земной жизни. О загробной жизни с вами поговорит ваш духовник. Но я вам не скажу, куда вы движетесь. Я передумал. Я скажу об этом вашей матери, когда вы уйдете спать. – Скажите мне, – потребовала Сильвия. – Не скажу, – упрямо повторил отец Консетт. – Сходите лучше к гадалкам из Эрлс-Корта; они вам детально опишут внешность девушки, которой стоит опасаться. – Некоторые из них не врут, – заявила Сильвия. – Ди Уилсон рассказывала мне об одной гадалке. Та напророчила, что у Ди будет ребенок… Но вы ведь не о том, отец? Клянусь, я никогда… – Сказать по правде, нет, – ответил священник. – Но давайте поговорим о мужчинах. – О мужчинах я и без вас все знаю, – заявила Сильвия. – Сказать по правде, нет, – вновь проговорил отец Консетт. – Но повторим-ка пройденное. Предположим, что вы могли бы уезжать с новым мужчиной каждую неделю… и никто бы вас ни о чем не спрашивал. Или вам хотелось бы менять мужчин почаще? Сильвия сказала: – Минуточку, отец. – А потом обратилась к миссис Саттертуэйт: – Думаю, мне надо бы лечь. – Ступай, – кивнула миссис Саттертуэйт. – Здесь я отпускаю служанку в десять. Что ей делать по ночам в таком месте? Разве что слушать шум домовых, которых здесь полно. – Как предусмотрительно! – с усмешкой похвалила миссис Титженс. – И справедливо. А то я бы еще, чего доброго, хорошенечко отлупила эту твою Мэри расческой, приблизься она ко мне. Вы говорите, мужчины, отец… – задумчиво проговорила она и вдруг продолжила с внезапным оживлением: – Передумала насчет телеграммы! Завтра я первым делом напишу ему: «Согласна условие Телефонная Станция едет тобой». Сказав это, она снова обратилась к Консетту: – Я называю свою служанку «Телефонная Станция», потому что у нее очень высокий, пронзительный голос, который напоминает звонок телефона. Когда я зову ее: «Телефонная Станция» и она говорит: «Да, мэм!», можно подумать, что это отвечает телефонистка… Так вы говорите о мужчинах… – Я хотел вам напомнить! – сказал отец Консетт. – Однако продолжать нет нужды. Вы уловили суть моих замечаний. Поэтому и притворяетесь, что не слышите. – Нет, уверяю вас, – сказала миссис Титженс. – Просто если мне в голову приходит какая-то мысль, мне непременно нужно ее высказать… Так, вы говорите, если бы я могла уезжать с новым мужчиной каждые выходные… – Вы уже урезали срок. Я давал вам неделю, – заметил священник. – Конечно, у человека должен быть дом, – сказала Сильвия. – Свой адрес. Какие-то еженедельные дела. Стало быть, действительно нужны муж и помещение для содержания служанки. Телефонная Станция все это время получала и столовые, и квартирные деньги. Но не думаю, что ей это сильно нравится… Давайте остановимся на том, что если бы у меня каждую неделю был новый мужчина, то мне очень быстро наскучила бы вся эта суета. Ведь вы к этому клоните? – Однажды, стоя у билетной кассы в ожидании своего спутника, вы поймете, что настал поворотный момент… Что отношения сходят на нет. И это ощущение будет только усиливаться. Вам станет до безумия скучно, и вы захотите вернуться к мужу. – Подождите-ка, а ведь вы нарушаете тайну исповеди! – заметила миссис Титженс. – Точно такие же слова я слышала из уст Тотти Чарльз. Она три месяца пыталась так жить, пока Фредди Чарльз был в Мадейре. Она рассказывала ровно то же самое, и даже теми же словами – «у билетной кассы», «до безумия скучно». Да даже «поворотный момент»! Только Тотти Чарльз вставляет это выражение через каждые два слова. Нам больше нравится «переломный момент». По-моему, в этой фразе куда больше смысла. – Разумеется, я вовсе не нарушаю тайны исповеди, – мягко возразил отец Консетт. – Ну конечно, не нарушаете! – запальчиво воскликнула Сильвия. – Вы – человек порядочный, знаток человеческих душ, и вы видите нас насквозь! – Ну, насквозь-то вряд ли, – сказал отец Консетт. – Иначе разглядел бы и добродетели, которые прячутся в недрах ваших душ. – Благодарю за комплимент, – сказала Сильвия. А потом поспешно добавила: – Погодите-ка, так вы уехали в эту глушь из-за нас? Из-за того, что разглядели в нас, будущих матерях Англии, у мисс Лампетер? Из отвращения и отчаяния? – Давайте без лишнего драматизма, – попросил отец Консетт. – Положим, мне хотелось перемен. Я не чувствовал, что от меня есть толк. – О, вы сделали для нас все возможное, учитывая, что мисс Лампетер вечно была не в себе, а французские гувернантки оказались злыми как черти. – Ты это все уже говорила, – вставила миссис Саттертуэйт. – Однако этот пансион считался лучшим в Англии. Уж о стоимости обучения там я знаю не понаслышке! – Ну, значит, дело в нашей развращенности, – заключила Сильвия, а потом спросила у отца Консетта: – Ведь мы же были развратницами, правда? – Не знаю. Не думаю, что вы были – и остаетесь – хуже собственной матери или бабушки, или римских патрицианок, или жриц богини Аштарот [8] правящий класс, а правящий класс подвержен определенным страстям. – Кто такая Аштарот? – спросила Сильвия. – Астарта? – А после задала новый вопрос: – Отец, скажите с высоты своего жизненного опыта, фабричные девушки из Ливерпуля или из еще какой глуши и впрямь лучше нас, тех, кого вы опекаете вот уже столько лет? 8 Она же Астарта (Иштар). Древнее языческое божество, почитавшееся разными народами. Считалась богиней плодородия, любви и войны. – Астарта Сирийская была властной дьяволицей. Кое-кто считает, что она жива до сих пор. Не знаю, стоит ли этому верить. – Ну ладно, довольно о ней, – сказала Сильвия. Отец Консетт кивнул. – Вы общались с миссис Профумо? – спросил он. – И с этим мерзавцем… как его имя? – Вас это удивляет? – спросила Сильвия. – Должна признать, отношения были непростыми… Впрочем, с ними покончено. Отныне я доверяю только миссис Вандердекен. И конечно же Фрейду. Священник кивнул и сказал: – Конечно! Конечно… Но миссис Саттертуэйт вдруг с необычайной живостью воскликнула: – Сильвия Титженс, делай и читай, что тебе вздумается, но если ты еще хоть слово скажешь той женщине, не смей больше со мной заговаривать! Сильвия растянулась на диване. Она широко распахнула карие глаза и медленно опустила ресницы. – Я уже говорила, что мне не нравится, когда о моих друзьях дурно отзываются. Юнис Вандердекен – оклеветанная женщина. Она замечательный друг, – заявила Сильвия. – Она русская шпионка! – заявила миссис Саттертуэйт. – У нее русская бабушка, – сказала Сильвия. – Да даже если и так, какая разница? Она всегда мне рада… Слушайте, вы оба. Когда я сюда входила, я подумала: «Судя по всему, эта парочка не на шутку распереживалась за меня». Я знала, что вы злитесь на меня сильнее, чем я того заслуживаю. И я пообещала себе, что выслушаю все ваши нравоучения, даже если вы будете читать мне нотации до самого утра. И я выслушаю. Это моя искупительная жертва. Вот только не смейте клеветать на моих друзей. Священник и мать замолчали. Из-за окна полутемной комнаты слышался тихий, царапающий шорох. – Слышите? – обратился священник к миссис Саттертуэйт. – Это ветки, – ответила та. – Но ведь ярдов на десять вокруг нет ни одного дерева, – заметил отец Консетт. – Думаю, все дело в летучих мышах. – Я же просила вас не напоминать о них, – поежившись, сказала миссис Саттертуэйт. – Не знаю, о чем вы оба. Видимо, опять эти ваши суеверия, – заметила Сильвия. – Мамина голова ими просто набита. – Я и не говорю, что сюда стучится сам сатана, – сказал священник. – Но нам стоит всегда помнить о том, что он и впрямь постоянно стучится в наши души. А здесь особое место. Это необычные чащи. – Он внезапно повернулся и указал на темную стену: – Кто, как не язычник, одержимый дьяволом, счел бы эту картину украшением? – Он указывал на большую, грубо нарисованную картину с изображением умирающего кабана в натуральную величину, с перерезанным горлом, истекающего алой кровью. Предсмертные муки других зверей скрывали тени. – Охота! – прошипел священник. – Чем не бесовское действо! – Возможно, вы и правы, – согласилась Сильвия. Миссис Саттертуэйт поспешно перекрестилась. В комнате вновь повисла тишина. Наконец Сильвия сказала: – Если вы закончили говорить, теперь мой черед. Начнем с того, что… – Тут она замолчала, выпрямилась и прислушалась к шороху за окном. – Начнем с того, что вы пощадили меня и не стали рассказывать, что станет со мной с годами, – с жаром начала она. – Мне все это известно. Такие, как я, сильно худеют, у них портится цвет лица, зубы искривляются. И становится скучно. Да, знаю, человеку становится скучно… скучно… скучно! Уж о скуке вы мне ничего нового не сообщите. Мне тридцать. Я знаю, что меня ждет. Отец, вы бы с радостью мне сказали, если бы только не боялись навредить своей репутации мудреца, вы бы с радостью мне сказали, что можно спастись от скуки и кривых зубов любовью к супругу и ребенку. Эдакий семейный фокус! И я верю в это! Очень даже верю. Вот только мужа своего я ненавижу… и ненавижу… ненавижу своего сына. Она замолчала, ожидая перепуганных и неодобрительных возгласов от священника. Но тот молчал. – Только подумайте о том, сколько бед принес мне этот ребенок, – сказала Сильвия. – Подумайте о родовых муках, о страхе смерти. – Ну конечно же, – согласился священник. – Женщины рожают детей в ужасных муках. – Как по мне, – продолжила миссис Титженс, – говорить о таком не подобает. Вы ведь… спасли девушку из пучины греха и заставляете рассказать о нем. Само собой, один из вас – священник, вторая – мать, мы – en famille [9] , однако же сестра Мария из монастыря учила так: «В семейной жизни носи бархатные перчатки». Кажется, сейчас мы их сняли. 9 Семья ( фр .). Отец Консетт все молчал. – Само собой, вы пытаетесь вытянуть из меня признания, – проговорила Сильвия. – Это и невооруженным глазом видно… Ну что ж, будь по-вашему… Она перевела дух. – Хотите знать, за что я ненавижу мужа? А я вам скажу, за что: за его незатейливую, абсолютную аморальность. Я имею в виду его взгляды, а не поступки! О чем бы он ни говорил, от его слов мне безумно хочется – клянусь – всадить в него нож; и я ничего не могу с этим поделать; я не в силах доказать его неправоту даже в самых незначительных мелочах, но я могу причинить ему боль. И я это сделаю… Он рассаживается в этих своих креслах со спинками, неповоротливый, как камень, и часами сидит неподвижно… Уж я-то заставлю его содрогнуться. И даже вида не подам… Такого человека вы назвали бы преданным… о, преданность… У него есть один сумасбродный приятель-коротышка… этот Макмастер… и есть мать… так вот, он по совершенно не понятным мне причинам упрямо зовет их святыми… протестантскими святыми!.. и эта его старая няня, которая следит за ребенком… и сам ребенок… Говорю вам, стоит мне только приоткрыть глаза – да, только самую малость, когда кто-то из них упоминается, – и ему становится мучительно больно. Он тут же закатывает глаза в немой муке… Конечно же он при этом молчит. Ведь он же англичанин и джентльмен. – Эта аморальность вашего мужа, о которой вы говорите… – начал священник. – Никогда ее не замечал. Я много за ним наблюдал в течение той недели до рождения вашего сына, которую я провел у вас. Я много с ним говорил. Не считая вопроса о евхаристии, в котором, как по мне, мы тоже не слишком расходимся во мнениях, я считаю его абсолютно здравомыслящим человеком. – Здравомыслящим! – с чувством неожиданно воскликнула миссис Саттертуэйт. – Разумеется, он мыслит здраво. Это еще слабо сказано. Лучше его не найти. Хорошим человеком я могу назвать разве что твоего отца… и его. И все. – Ох, да вы просто не знаете, – простонала Сильвия. – Послушайте. И постарайтесь посудить справедливо. Допустим, я просматриваю за завтраком «Таймс» и вдруг заявляю (хотя до этого с неделю ни слова ему не сказала): «Честь и хвала врачам! Видел последнюю новость?» И он тут же окажется на коне – ведь он знает все на свете! – и начнет доказывать… доказывать, что больных детей нужно усыплять, иначе весь мир рухнет. Он словно гипнотизирует: невозможно ничего ему возразить. Или еще может довести до белого каления своими рассуждениями о том, что нельзя казнить убийц. И тогда я спрашиваю как ни в чем не бывало, надо ли усыплять детей с запором. Потому что Марчент – так зовут няню – вечно жалуется, что у ребенка нерегулярный стул и что это чревато жуткими болезнями. Само собой, это его задевает. Потому что он до ужаса сентиментален по отношению к ребенку, хоть и догадывается, что сын не от него… Это-то я и подразумеваю под аморальностью. Он считает, что убийц не стоит казнить, что надо рожать от них детей, ведь они невероятно храбры, а невинных детей необходимо убивать, потому что они болеют… И вы готовы с ним согласиться, хоть и испытываете бесконечное отвращение к его идеям. – А не хотели бы вы, – почти умоляюще начал отец Консетт, – уехать куда-нибудь на месяц-два, пожить в уединении? – Это невозможно. Куда мне ехать? – спросила Сильвия. – Неподалеку от Биркенхеда есть премонстрантский монастырь, многие дамы туда перебираются, – продолжил отец Консетт. – Там очень хорошо готовят, и можно пользоваться своей мебелью и услугами своей горничной, если не хочется, чтобы за вами ходили монашки. – Нет, это невозможно. Сами посудите, – сказала Сильвия. – Люди тут же почуют неладное. Кристофер обо всем узнает… – Да, отец, боюсь, это невозможно, – наконец вмешалась миссис Саттертуэйт. – Я несколько месяцев пряталась здесь, заметая следы Сильвии. За домом присматривает Уэйтмен. А на следующей неделе приедет новый управляющий. – И все-таки, – настойчиво повторил отец с легкой дрожью в голосе. – Всего на месяц… всего на пару недель… Так поступают очень многие дамы-католички… Стоит об этом подумать. – Понимаю, к чему вы клоните, – сказала Сильвия с неожиданной злостью, – вам противно от мысли о том, что из рук одного мужчины я тут же попаду в руки другого. – Как по мне, лучше выдержать паузу, – сказал священник. – Иначе это, что называется, дурной тон. Сильвия вытянулась в струнку на диване. Все ее тело охватило заметное напряжение. – Дурной тон! – воскликнула она. – Вы обвиняете меня в дурноте тона! Отец Консетт чуть опустил голову, как человек, которому дует в лицо сильный ветер. – Да, – подтвердил он. – Это позорно. И неестественно. Я бы на вашем месте немного попутешествовал бы. Сильвия положила руку на длинную шею. – Я поняла, к чему вы, – проговорила она. – Хотите спасти Кристофера… от унижения. От… отвращения. Оно, бесспорно, его захлестнет. В этом у меня нет никаких сомнений. И мне от этого станет чуть легче. – Довольно, женщина. Не могу больше это слушать. – А придется, – сказала Сильвия. – Послушайте… Я ведь знаю, чего ждать: вот я остепенюсь, стану жить рядом с этим мужчиной. Стану такой же добродетельной, как другие женщины. Я уже все решила, так и будет. И мне до самого конца моих дней будет смертельно скучно. Но от этой скуки меня спасет лишь одно. Я ведь могу мучить этого человека. И буду. Вы понимаете, как именно? Есть много способов. Но в худшем случае я всегда могу его одурачить… испортив ребенка! – Она задышала чаще; вокруг карих радужек показались белки. – Уж я ему отомщу. Я это умею. Я знаю как, сами видите. И вам отомщу через него – за то, что вы меня мучили. Я ехала из Бретани без остановок. И без сна… Но я могу… Отец Консетт положил ладонь поверх сюртука, чуть пониже груди. – Сильвия Титженс, – сказал он. – Для подобных случаев у меня во внутреннем кармане всегда лежит маленький сосуд со святой водой. Что, если я окроплю вас двумя каплями и прокричу: « Exorcio Ashtaroth in nominee …»? [10] Она вновь выпрямилась на диване, приподнявшись над своей пышной юбкой, словно кобра, что вот-вот ринется в атаку. Лицо было бледным, взгляд – пристальным. 10 «Изыди, Аштарот, во имя…» ( лат .) – Вы… вы не посмеете! – воскликнула она. – Сотворить такое… злодейство! – Ее ноги медленно соскользнули на пол, взглядом она оценила расстояние до двери. – Вы не посмеете. Я донесу на вас епископу… – Доносите, но капли обожгут вас раньше, – сказал священник. – Прошу, уходите и прочтите « Ave, Maria !» раз-другой. Сейчас вам это необходимо. И никогда больше не говорите при мне про развращение ребенка. – Не стану, – подтвердила Сильвия. – Не стоило мне… Ее черный силуэт темнел на фоне дверного проема. Когда дверь за ней закрылась, миссис Саттертуэйт сказала: – А обязательно было так ее запугивать? Конечно, вам виднее. Но, по-моему, получилось чересчур. – Это немного ее отрезвит, – сказал священник. – Она глупая девчонка. Участвует в черных мессах вместе со своей миссис Профьюмо и тем парнем, чье имя я позабыл. Это же видно. Они перерезают горло белому козленку, разбрызгивают его кровь… Это-то она и припомнила… Все не слишком серьезно. Так, сборище глупых, беспечных девочек. Для них это не более чем хиромантия или гадание, если расценивать эту мерзость как грех. Тут все дело в воле, а воля – это суть любой молитвы, что к Богу, что к дьяволу… И сегодня она вспомнила об этом и уже не забудет. – Само собой, это ваши дела, отец, – лениво проговорила миссис Саттертуэйт. – Вы сильно по ней ударили. Не думаю, что ей когда-либо наносили подобные удары. А что такое вы решили ей не говорить? – Смолчал я по той единственной причине, что такую мысль лучше не вкладывать ей в голову… Однако для нее ад на земле случится тогда, когда ее муж побежит – решительно и слепо – за другой женщиной. Миссис Саттертуэйт задумчиво посмотрела на стену, затем кивнула. – Да, – проговорила она. – Я тоже об этом думала… Но произойдет ли это? Он очень здравомыслящий мужчина, разве не так? – А что может его остановить? – сказал священник. – Только благодать милостивого нашего Господа, которой у этого человека нет и к которой он не стремится. К тому же… Он молод, полон сил, и они не станут жить… в супружестве. Я ведь его знаю. И тогда… Тогда она потеряет голову. Все будет напоминать ей о былых ошибках. – Не хотите ли вы сказать, что Сильвия совершит что-то преступное? – спросила миссис Саттертуэйт. – Разве не так поступает любая женщина, когда лишается мужа, которого изводила годами? – спросил священник. – Чем больше усилий она прилагает к тому, чтобы его замучить, тем увереннее она в том, что никогда его не потеряет. Миссис Саттертуэйт мрачно всмотрелась в сумрак: – Бедняга… Обретет ли он когда-нибудь покой в этой жизни?.. Что случилось, отец? – Только что вспомнил, что Сильвия дала мне чай со сливками и я его выпил. Теперь я не смогу служить мессу у отца Рейнхардта. Нужно пойти и сообщить об этом его викарию, который живет в лесу. У двери он сказал со свечой в руках: – Я бы посоветовал вам не вставать ни сегодня, ни завтра, если получится. Сошлитесь на головную боль, и пусть Сильвия за вами ухаживает… Ведь вам же придется говорить, что она за вами ухаживала, когда вы вернетесь в Лондон. Если хотите меня порадовать, прошу, не лгите больше необходимого… К тому же, наблюдая за тем, как она за вами ухаживает, вы сможете запомнить и пересказать, как это было, в деталях, и тогда вся история станет правдоподобнее… Рассказывать, например, как Сильвия задевала рукавами склянки с лекарствами, чем очень вас раздражала… или… сами разберетесь! Если есть возможность скрыть скандал от наших прихожан, надо ей воспользоваться. И священник побежал вниз по лестнице. III Дверь тихо скрипнула, заставив Титженса вздрогнуть, и в комнату вошел Макмастер. Титженс, одетый в некое подобие смокинга, сидел в спальне, оборудованной прямо на чердаке, и раскладывал пасьянс. Потолок был покатым, его подпирали стропила из темного дуба, разбивающие на квадраты стены, выкрашенные кремовой краской. Еще там стояли кровать с пологом, угловой дубовый комод, на блестящем, но плохо уложенном дубовом паркете лежало несколько плетеных ковриков. Титженс, который всей душой ненавидел весь этот холеный антиквариат, сидел в центре комнаты за шатким карточным столиком под электрическим светом удивительной белизны, в здешней обстановке казавшейся совсем неуместной. Это был один из тех старых домов, которые в то время было модно переделывать в гостиницы. Именно здесь Макмастер, который черпал вдохновение в прошлых веках, и предпочел поселиться. Титженс, не желая ему в этом мешать, смирился с обстановкой, хотя с удовольствием поселился бы в другом месте – посовременнее и подешевле. Он, как человек, привыкший к мрачному хаосу, царящему в йоркширском поместье, не любил находиться среди собранных с любовью, но весьма жалких предметов антиквариата – как он сам говорил, в подобной обстановке он чувствовал себя неуютно, будто заявился на бал-маскарад в строгом костюме. Макмастер же, напротив, завидев старинную мебель, с серьезным и сосредоточенным видом проводил по дереву пальцами и заявлял, что это – «подлинный Чиппендейл», а это – «мореный дуб». Казалось, с каждым прикосновением к новому изделию он становился все серьезнее и манернее. Однако Титженс с первого взгляда, словно профессиональный оценщик антиквариата, определял, что перед ними дешевая подделка, и чаще всего оказывался прав, а Макмастер, тихо вздыхая, продолжал совершенствоваться в нелегком деле оценщика. В итоге, благодаря своему прилежанию, он достиг таких высот, что временами его звали в Сомерсет-хаус оценивать дорогостоящее имущество для завещаний – должность эта была весьма почетной и приносила приличный доход. Титженс с чувством ругнулся, как человек, вздрогнувший по чужой вине и весьма расстроенный тем, что другие это заметили. Макмастер – к слову, в вечернем костюме он казался еще миниатюрнее! – сказал: – Прости, старина, я знаю, как ты не любишь, когда тебя отвлекают. Однако генерал сильно не в духе. Титженс с трудом поднялся, подошел нетвердой походкой к умывальнику розового дерева, сделанному в восемнадцатом веке, взял с полочки над ним стакан виски с содовой и сделал приличный глоток. Потом задумчиво огляделся, взял блокнот с «чиппендейловского» бюро, что-то быстро в нем подсчитал карандашом и вскинул взгляд на друга. Макмастер повторил: – Прости, старина, но мне придется отвлечь тебя от важных расчетов. – Не придется. Это так, мысли, – сказал Титженс. – Очень рад тебя видеть. Так что ты там говоришь? Макмастер повторил: – Я говорю, генерал сильно не в духе. Отчасти из-за того, что ты не явился на ужин. – Да ерунда, хорошее у него… Настроение. Он безмерно счастлив, что те дамы скрылись из его глаз. – Он сказал, что велел полицейским прочесать всю округу, а тебе рекомендует уехать утренним поездом завтра же, – проговорил Макмастер. – Не поеду. Не могу. Мне нужно дождаться телеграммы от Сильвии, – сказал Титженс. Макмастер застонал. – О боже! О боже! – А потом обнадеженно предложил: – Но ведь телеграмму можно переслать в Хит. – Послушай, никуда я не поеду! – воскликнул Титженс с легким раздражением. – Я уже обо всем договорился с полицией и с этой свиньей из кабинета министров. Я наложил повязку на пораненную лапку канарейки жены констебля. Ты присядь и сам посуди. Полиция не тронет таких, как мы. Макмастер проговорил: – Мне кажется, ты не понимаешь настроения общества… – Прекрасно понимаю, особенно настроение таких, как Сэндбах, – успокоил его Титженс. – Присядь, говорю тебе… Выпей немного виски… – Он налил себе еще стакан и тяжело опустился в низкое плетеное кресло, отделанное кретоном. Под его весом кресло заметно просело, а воротник рубашки сбился набок. – Что с тобой такое? – спросил Макмастер. Глаза Титженса налились кровью. – Говорю тебе, я жду телеграммы от Сильвии, – повторил он. – А! – воскликнул Макмастер. И добавил: – Но телеграмма не придет сегодня – уже слишком поздно. – Может, и придет, – проговорил Титженс. – Я обо всем договорился с почтальоном – он сразу же принесет мне ее, как получит! Возможно, Сильвия отправит ее лишь в самый последний момент, чтобы потрепать мне нервы. И тем не менее я жду от нее телеграммы, и ровно поэтому у меня такой вид. – Эта женщина – безжалостнейшее из чудовищ… – сказал Макмастер. – Тебе было бы нелишним вспомнить, что ты говоришь о моей жене, – напомнил ему Титженс. – Не понимаю, – отозвался Макмастер, – как вообще можно говорить о Сильвии без… – Логика очень простая, – продолжил Титженс. – Давать оценку поступкам дамы можно лишь в том случае, если они тебе известны и если тебя о том просят. Не нужно ничего комментировать. А в данном случае действия дамы тебе совершенно не известны, так что прикуси язык, – посоветовал он, глядя прямо перед собой. Макмастер сделал глубокий вдох. Он с тревогой думал о том, что же станет с его другом дальше, если всего семнадцать часов ожидания его так изменили. Тут Титженс заявил: – Я смогу говорить о Сильвии после еще двух стаканов виски… Давай сперва разрешим другие вопросы, которые тебя волнуют… Фамилия блондинки – Уонноп. Валентайн Уонноп. – Был ведь известный профессор с такой фамилией, – проговорил Макмастер. – Да, это дочь покойного профессора Уоннопа, – подтвердил Титженс. – И писательницы. – Но… – встрял было Макмастер. – После смерти отца она год проработала горничной в богатом доме, – сообщил Титженс. – А теперь, по сути, работает служанкой у собственной матери, писательницы, помогая ей содержать их небольшой домик. Полагаю, эти обстоятельства и подтолкнули ее к борьбе за права представительниц прекрасного пола. Макмастер снова попытался было вставить свое «но…». – Я узнал это от полицейского, пока бинтовал канарейке лапку. – От того полицейского, которого ты свалил с ног? – уточнил Макмастер, и его глаза округлились от удивления. – Так, значит… он знал мисс… э-э-э… Уонноп! – Ты, судя по всему, невысокого мнения о полицейских Сассекса, – заметил Титженс. – И совершенно напрасно. Констеблю Финну хватает ума на то, чтобы узнать юную леди, которая вот уже несколько лет организует чаепития и соревнования для жен и детей полицейских. По его рассказам, мисс Уонноп – рекордсменка Восточного Сассекса по бегу на четверть мили и полмили, по прыжкам в высоту и в длину, по толканию ядра… Вот почему она смогла так изящно перескочить тот ров… И как же обрадовался этот добрый, простой человек, когда я попросил оставить девушку в покое. Сказал, что ему не хватило бы наглости арестовывать мисс Уонноп. Другая девушка – та, что вскрикнула, – не отсюда, вероятно, из Лондона. – Ты попросил полицейского… – начал было Макмастер. – Я передал ему похвалу от достопочтенного Стивена Фенвика Уотерхауза и сообщил, что тот будет ему очень признателен, если констебль сообщит начальству, что поймать злоумышленниц не представляется возможным. Еще я дал ему новейшую пятифунтовую банкноту – прямиком из кабинета министров – и добавил от себя парочку фунтов да сумму, равную стоимости новой пары брюк. Так что теперь он – счастливейший из сассекских констеблей. Славный малый; рассказал мне, как отличить следы самца выдры от следов беременной самки… Но тебе это вряд ли интересно. Он продолжил: – Ну что у тебя за дурацкий вид! Я же сообщил тебе, что буду ужинать с этой свиньей… Нет, нехорошо так его называть после того, как он угостил тебя ужином. К тому же он очень славный малый… – Ты мне не рассказывал, что ужинал с мистером Уотерхаузом, – сказал Макмастер. – Надеюсь, ты помнишь, что он, помимо прочего, возглавляет Комиссию по долгосрочным государственным займам и в его руках судьба и нас, и нашего департамента. – Право ужинать с сильными мира сего есть не только у тебя, согласись! – воскликнул Титженс. – Я хотел обсудить с ним… Те расчеты, которые его проклятая свора вынудила меня подделать. Хотел хоть немного объяснить ему свою позицию. – Не может быть! – воскликнул Макмастер с каким-то паническим ужасом. – Но ведь они вовсе не вынуждали тебя подделывать расчеты. Они просили подкорректировать итоги, исходя из имеющихся данных. – Как бы там ни было, – отозвался Титженс, – я с ним объяснился. Сказал ему, что те три пенса могут обернуться для страны – и для него как для политика! – полным крахом. Макмастер прошептал: – Боже правый! Ты что, забыл о том, что ты – государственный служащий? Он мог… – Мистер Уотерхауз спросил меня, не соглашусь ли я перейти в его секретариат, – сообщил Титженс. – А после того, как я послал его к черту, еще два часа слонялся со мной по улицам и спорил… Когда ты меня прервал, я как раз обдумывал новый расчет для него. Я обещал предоставить ему новые данные к половине второго в понедельник. Макмастер сказал: – Быть того не может… Клянусь Богом, ты – единственный человек в Англии, кто на такое способен. – Мистер Уотерхауз сказал то же самое, – заметил Титженс. – Сказал, что старина Инглби так меня ему отрекомендовал. – Очень надеюсь, – проговорил Макмастер, – что ты учтиво ему ответил. – Я сообщил ему, что наберется с дюжину человек, способных сделать все необходимые вычисления, и упомянул твое имя, – сообщил Титженс. – Но это же неправда! Конечно, я смог бы заново пересчитать все данные. Но там ведь речь об актуарных расчетах, а я хуже в них разбираюсь. – Не хочу, чтобы мое имя было замешано в этом возмутительном деле, – небрежно бросил Титженс. – Поэтому, когда в понедельник я отдам ему бумаги, я скажу, что большую часть работы сделал ты. Макмастер вновь застонал. Его печалил отнюдь не альтруизм Кристофера. Макмастер, всей душой желающий своему талантливейшему другу всяческих успехов, был амбициозен и в отношении себя, но очень ценил свой покой. В Кембридже его абсолютно устраивало стабильное и уважаемое положение среди студентов-математиков. Он знал, что в этом гарант спокойствия его жизни; еще больше его умиротворяла мысль о том, что от него не потребуется покорение заоблачных высот впоследствии. Но когда два года спустя Титженс окончил Кембридж не первым, а вторым студентом, Макмастера постигло горькое разочарование. Он прекрасно понимал, что Титженс попросту не стал утруждать себя учебой, причем десять к одному, что намеренно. Хотя обучение давалось ему легко. На все укоры Макмастера, на которые тот не поскупился, Титженс отвечал, что одна мысль о том, чтобы всю жизнь проходить с клеймом лучшего студента, для него совершенно невыносима. Макмастер довольно рано понял, что лучше всего для него жить мирной жизнью, будучи при этом все же человеком уважаемым, и водиться с людьми респектабельными. Ему хотелось идти по улице Пэлл-Мэлл под руку с лучшим студентом Кембриджа у всех на виду, вернуться с восточной стороны, уже под руку с самым юным лорд-канцлером в истории Англии, прогуляться по Уайтхоллу со всемирно известным писателем, непринужденно болтая с ним и салютуя по пути высокопоставленным чиновикам Казначейства. И чтобы после чая в клубе в течение часа все эти люди тесной компанией беседовали с ним с уважением и почтением. Так он представлял себе благополучие. И у него не было никаких сомнений в том, что Титженс – талантливейший из англичан своего времени, и ничто не вызывало в нем столько тревоги, как мысль о том, что его друг не сделает блестящей и головокружительной карьеры и не займет высокую государственную должность. Он с огромной охотой – это была его самая главная мечта – увидел бы, как Титженс его превосходит! Но он не осуждал чиновников за маловероятность такого расклада… Однако Макмастер не оставлял надежды. Он осознавал, что есть и иные карьерные пути, отличные от тех, которые он сам себе предназначил. Он не мог представить, как поправляет – даже самым что ни на есть почтительным тоном – человека старше себя по должности, зато наблюдал, что Титженс общается практически с любым вышестоящим чиновником так, будто перед ним круглый идиот, но никого это особо не обижает. Само собой, Титженс был Титженсом из Гроби, но разве же одного этого достаточно для спокойной жизни? Времена меняются, и, как казалось Макмастеру, им довелось жить в эпоху демократии. Но Титженс снова всевозможными путями уходил от карьерного успеха и проявлял безрассудство… И сегодня выдался один из таких ужасных дней. Макмастер встал и налил себе еще виски – ему стало невероятно грустно и нестерпимо захотелось выпить. Титженс, ссутулившийся на своем кресле, продолжал смотреть перед собой. – Наливай, – сказал он и, не глядя на Макмастера, протянул ему высокий стакан. Макмастер дрожащей рукой налил ему виски. – Что ты еще хотел сказать? – Уже поздно. Мы приглашены на завтрак к семейству Дюшемен к десяти часам, – сказал Макмастер. – Не волнуйся, сынок. Зайдем мы к твоей красавице, – успокоил его Титженс. – Подожди еще с четверть часа. Мне нужно с тобой поговорить, – добавил он. Макмастер снова сел и принялся обдумывать прошедший день. Он начался кошмарно – и продолжается в том же духе. С легкой горечью и сожалением Макмастер принялся вспоминать и обдумывать слова генерала Кэмпиона, сказанные ему на прощание. Генерал, сильно хромая, проводил его до самой входной двери Маунтби. Потом этот высокий, чуть сутулый и очень дружелюбный человек, похлопывая Макмастера по плечу, проговорил: – Послушайте, Кристофер Титженс – славный малый. Но ему нужна хорошая женщина, которая будет за ним приглядывать. Уговорите его вернуться к Сильвии как можно скорее. Они же разругались из-за пустяков, правда? Ничего серьезного? Крисси не ухлестывает за симпатичными дамами? Нет? Ну, самую малость. Нет? Что ж, хорошо… Макмастер застыл как вкопанный, настолько сильно было его замешательство. Запинаясь, он пробормотал: – Нет! Нет! – Мы так давно знаем их обоих, – продолжил генерал. – В особенности леди Клодин. Поверьте мне, Сильвия – великолепная женщина. Прямолинейная, необычайно преданная друзьям. И храбрая – не побоится самого дьявола, если ее рассердить. Поглядели бы вы на нее в обществе охотников из «Бивора»! Ах да, вы ее знаете… Что ж, хорошо! Макмастер успел пролепетать, что, разумеется, знаком с Сильвией. – Что ж, хорошо… – продолжил генерал. – Вы же согласитесь со мной в том, что виноватым в их ссорах сочтут Титженса. И общество возмутится. Очень сильно. Настолько, что Кристофера больше не пустят на порог этого дома. Но он говорит, что собирается ехать за ней и миссис Саттертуэйт. – Да… – начал было Макмастер. – Полагаю, что да… – Что ж, хорошо! – одобрил генерал. – Отлично… Кристоферу Титженсу непременно нужна хорошая женщина… славный он малый. Мало кого из молодых людей я сильнее… можно даже сказать, уважаю… Но женщина ему нужна. Как балласт. Потом, сидя в экипаже, ехавшем под гору, и удаляясь от Маунтби, Макмастер мучительно пытался подавить отвращение к генералу. Ему хотелось прокричать, что генерал – упрямый идиот, дурень, лезущий не в свое дело. Но с ним в экипаже сидели двое секретарей кабинета министров, среди которых был достопочтенный Стивен Фенвик Уотерхауз, прогрессивный либерал, выехавший поиграть в гольф на выходные. Он считал неприемлемым обедать в доме консерватора. В то время в обществе намечалась фаза острой социальной вражды между партиями – до последнего времени такое состояние для английской политики отнюдь не было типичным. Но на двух молодых друзей эта неприязнь не распространялась. Макмастер не без удовольствия отметил, что попутчики относятся к нему с определенным уважением. Они ведь видели, как сам лорд Кэмпион по-приятельски с ним беседует. И разумеется, дожидались, пока генерал, похлопав Макмастера по плечу и взяв его под руку, говорил ему что-то на ухо. Но это было единственное удовольствие, которое Макмастер мог себе позволить. Да, день начался кошмарно – с письма Сильвии, а закончился – если это был конец! – едва ли не хуже: генеральским восхвалением этой женщины. В течение дня Макмастер собирался с духом, готовясь к неприятному разговору с Титженсом. Титженс обязан с ней развестись. Это совершенно необходимо для спокойствия его самого, его друзей, семьи, ради его карьеры, во имя порядочности! Но Титженс предвосхитил события. Это, пожалуй, было самым неприятным событием за день. Они приехали в Рай к обеду – к этому моменту Титженс почти опустошил бутылку бургундского. За обедом он передал Макмастеру письмо Сильвии, сказав, что ему потребуется дружеский совет, и поэтому Макмастеру следует заранее ознакомиться с тем, что пишет миссис Титженс. Письмо оказалось невероятно бесстыдным и ровным счетом ничего не проясняло. Помимо заявления: «Я готова к тебе вернуться», оно содержало в себе лишь сообщение о том, что миссис Титженс очень – крайне! – нуждается в услугах ее горничной по прозвищу Телефонная Станция. И если ему, Титженсу, хочется, чтобы Сильвия вернулась, он должен сделать так, чтобы Телефонная Станция ждала ее у порога дома – и все в таком духе. Она уточняла, что никому, подчеркнуто, никому больше не доверит за собой ухаживать. Поразмыслив, Макмастер пришел к выводу, что это было лучшее письмо, какое только способна написать женщина, когда хочет, чтобы ее приняли назад. Ударься она в оправдания и объяснения, скорее всего, Титженс понял бы, что не вынесет больше жизни с женщиной со столь отвратительным вкусом. Но Макмастер никогда прежде не замечал в Сильвии такой savoir faire [11] . 11 Находчивость, изворотливость ( фр .). Тем не менее письмо только сильнее убедило его, что надо уговорить друга на развод. Он решил осуществить задуманное между делом, по пути к преподобному мистеру Дюшемену, который ранее был учеником самого мистера Рёскина, а также патроном и знакомым поэта и художника, о котором Макмастер и написал свою монографию. На эту встречу Титженс не поехал: сказал, что погуляет по городу, и условился встретиться с Макмастером в гольф-клубе в половине пятого. Он был не в настроении заводить новые знакомства. Макмастер, который понимал, какие страдания сейчас переживает его друг, решил, что это довольно разумно, и поехал по Иден-Хилл один. Мало кто из женщин так бы восхитил Макмастера, как миссис Дюшемен. Он знал по себе, что бывают у него минуты, когда его способна поразить почти любая женщина, но посчитал, что это все равно не объясняет того сильнейшего впечатления, которое моментально оказала на него эта дама. Когда его ввели в гостиную, там были две юные девушки, но они моментально куда-то исчезли, и хотя сразу после этого он заметил, как они проезжают на велосипедах за окном, он понимал, что уже никогда не узнает их в лицо. С того самого момента, когда она встала при виде него и поприветствовала словами: «Не может быть! Сам мистер Макмастер!», он уже не замечал никого больше. Вне всяких сомнений, преподобный мистер Дюшемен был одним из тех священников, которые обладают приличным достатком и хорошим вкусом и нередко становятся украшением Английской церкви. Его дом – просторный и уютный, из очень старого красного кирпича – примыкал к одному из самых больших амбаров, какие только Макмастер видел в своей жизни. Сама же церковь с простой дубовой крышей ютилась в углу, образованном домом и амбаром, и была меньшей из всех трех построек; она имела столь заурядный вид, что, если б не колокольня, ее можно было бы принять за коровник. Все три здания стояли на краю гряды холмов, смотрящих на Ромни-Марш. От северного ветра их защищала ровная стена из вязов, а на юго-западе – высокая тисовая изгородь и кустарники. Короче говоря, это было идеальное место для отдохновения души богатого священника с хорошим вкусом, потому что примерно на милю вокруг не было ни одного сельского домика. Макмастеру этот дом показался идеалом английского поместья. О гостиной миссис Дюшемен он, вопреки своему обыкновению (а он был довольно чувствителен и внимателен к подобным деталям), впоследствии помнил мало, разве что то, что гостиная была удивительно симпатичной. Три высоких окна выходили на ухоженную лужайку, на которой по отдельности и группами росли розовые кусты: круглые, увенчанные бутонами, словно вырезанными из розового мрамора. За лужайкой виднелась низкая каменная стена, а за ней в лучах солнца поблескивали заболоченные луга. Мебель в комнате была деревянной и старинной и мягко поблескивала – ее часто обрабатывали пчелиным воском. Картины на стенах Макмастер узнал сразу – они принадлежали перу художника Симеона Соломона, одного из наиболее слабых и сентиментальных эстетов: картины изображали очень бледных дам с нимбами и лилиями, которые совсем не походили на лилии. Написаны они были в рамках традиции, но не являлись лучшими ее образцами. Макмастер решил – и впоследствии миссис Дюшемен подтвердила его подозрения, – что мистер Дюшемен прячет лучшие картины у себя в кабинете, а в более посещаемой комнате слегка неуважительно, но добродушно повесил картины «послабее». Это налагало на мистера Дюшемена какую-то печать избранности. Он сам, как ни странно, отсутствовал, и вообще, встретиться с ним оказалось очень трудно. Мистер Дюшемен, по словам его супруги, по выходным всегда был страшно занят. Со слабой и почти отсутствующей улыбкой она добавила слово «естественно». И Макмастер тут же понял, что для священника такая занятость в выходные – вещь обыденная. Миссис Дюшемен неуверенно предложила Макмастеру с другом прийти и отобедать у них завтра – в воскресенье. Но Макмастер уже обещал генералу Кэмпиону, что сыграет с ним в гольф с двенадцати часов до половины второго, а потом еще – с трех до половины пятого. Далее Макмастер с Титженсом по плану должны были сесть в поезд до Хита, отбывающий в половине седьмого, а потому завтра они не смогут приехать ни на чай, ни на ужин. С заметным, но весьма сдержанным сожалением миссис Дюшемен воскликнула: – О боже! О боже! Вы непременно должны увидеться с моим мужем и посмотреть картины, раз уж приехали! Из-за стены раздались громкие и резкие звуки – было слышно, как лает собака, как двигают тяжелую мебель и чемоданы, как что-то хрипло выкрикивают. – Очень уж они шумят, – глубоким голосом проговорила миссис Дюшемен. – Пойдемте лучше в сад, я покажу вам розы моего супруга, если у вас есть еще свободная минутка. У Макмастера в голове пронеслись строки из стихов Россетти: «Твои глаза увидел я и черноту волос». Волосы у миссис Дюшемен и впрямь были почти черные, кудрявые, они ниспадали на квадратный, низкий лоб, а темно-синие глаза завораживающе сияли. Такую красоту Макмастер видел впервые в жизни и мысленно поздравил себя с очередным подтверждением тому, что герой его монографии был человеком исключительной наблюдательности, хотя это и так было весьма очевидно. Миссис Дюшемен вся светилась! У нее была смуглая, гладкая кожа, на скулах проступил нежный румянец светло-карминового цвета. Чертами – и в особенности остротой подбородка – ее лицо напоминало лица алебастровых статуэток средневековых святых. Она сказала: – Ну конечно же вы – шотландец! Я сама из Эдинбурга. Макмастер сразу почувствовал это. Он сообщил, что родился в портовом городе Лит. Утаить что-нибудь от миссис Дюшемен казалось делом немыслимым. – Ах, вы непременно должны познакомиться с моим супругом и увидеть картины, – безапелляционно повторила она. – Что ж… Надо подумать… Не желаете ли позавтракать? Макмастер сообщил, что они с другом госслужащие и потому привыкли рано вставать, и выразил сильнейшее желание позавтракать в этом доме. – Тогда без четверти десять наш экипаж будет на углу вашей улицы, – сообщила миссис Дюшемен. – Путь займет всего минут десять, так что вы не успеете сильно изголодаться! На глазах расцветая, миссис Дюшемен сообщила, что Макмастер конечно же волен привести с собой друга, которому можно передать, что его ждет встреча с очень милой девушкой. Тут она на мгновение замолчала и неожиданно добавила: – По меньшей мере это вполне возможно. Она сообщила, что за столом будет человек по фамилии Уэнстэд – по крайней мере, так послышалось Макмастеру, – а также ее подруга и мистер Хорстэд, младший священник в приходе ее мужа. – Да, закатим настоящий праздник… – машинально проговорила она, а после добавила: – Веселый и шумный. Надеюсь, ваш друг не прочь поболтать! Макмастер начал было говорить о неудобствах, которые они с Титженсом доставят семейству Дюшемен. – Да бросьте, никаких особых неудобств вы не причините, – заверила она. – Моему мужу такие встречи только на пользу. Мистер Дюшемен склонен к меланхолии. Вероятно, здесь ему чересчур одиноко, буду с вами откровенной. По пути назад Макмастер думал о том, что миссис Дюшемен – женщина необыкновенная. Знакомство с ней походило на возвращение в комнату, из которой тебе давно пришлось переехать, но которую ты не перестал любить. Это было приятное чувство. Возможно, дело в ее «эдинбургскости». Макмастер сам придумал это слово. В Эдинбурге жило высшее общество, куда он вхож не был, но о котором знал из шедевров шотландской литературы! Ему живо представлялось, как знатные шотландские дамы, осмотрительные и степенные, не лишенные при этом чувства юмора и скромные, радушно принимают гостей в просторных комнатах своих поместий. Вероятно, именно такой «эдинбургскости» и не хватало его друзьям в лондонских гостиных. Миссис Кресси, достопочтенная миссис Лимо и миссис Делони были близки к совершенству – их манеры, речи, самообладание искренне восхищали. Но они были уже в летах, родились не в Эдинбурге и не могли похвастаться такой же восхитительной элегантностью! А у миссис Дюшемен все это было. Ее уверенные, спокойные манеры не выдавали ее возраст, а представлялись загадочной женской особенностью, но со стороны казалось, что она не старше тридцати. Но это было совершенно не важно, поскольку вела она себя не как юная девушка. Например, она никогда не бегала, а всегда плавно ступала, будто бы «плыла» по комнате! Макмастер попытался припомнить в деталях ее платье. Оно точно было темно-синим – и точно из шелка, из этого шершавого, изысканного материала, складки которого поблескивали, будто серебро. Платье было темное и красивое, хоть и строгое! И при этом весьма изысканное! Рукава были чересчур длинными, но ей это, определенно, шло. На шее у нее красовалось массивное ожерелье из желтого блестящего янтаря, которое очень выделялось на темно-синем фоне! А еще миссис Дюшемен сказала, что бутоны роз ее мужа напоминают ей маленькие розовые облачка, которые спустились на землю отдохнуть… Очаровательное сравнение! «Она бы так подошла Титженсу, – подумалось Макмастеру. – Почему бы ей не повлиять на него?» Перед ним тут же открылись новые перспективы! Он представил себе Титженса, «оправившегося» благодаря этой близости, в меру страстного, любимого, относящегося к миссис Дюшемен со всей ответственностью, но не без собственнического чувства. Он представил и как через год или два Дама Его Сердца, которую он наконец к тому времени найдет, будет сидеть у ног миссис Дюшемен – а Дама Его Сердца будет не только мудрой, но и юной и прекрасной! – и постигать тайны уверенности в себе, умения одеваться и носить украшения из янтаря, изящно склоняться над розами – и тайны «эдинбургскости»! Макмастера охватило сильное волнение. Обнаружив Титженса за чаем в просторном гольф-клубе среди мебели, покрытой зелеными пятнами, и газет, он воскликнул: – Завтра утром мы оба завтракаем у Дюшеменов! Надеюсь, ты не против! Надо сказать, Титженс был не один – с ним за столом сидели генерал Кэмпион и его зять, достопочтенный Пол Сэндбах, член консервативной партии и муж леди Клодин. Генерал любезно воскликнул: – Завтрак! У Дюшеменов! Поезжай, мой мальчик! Это будет лучший завтрак в твоей жизни! – А потом добавил, обращаясь к зятю: – Не то что жалкая стряпня, которой леди Клодин потчует нас каждое утро. Сэндбах заворчал: – То-то же она пытается выкрасть ее кухарку, как только мы сюда выезжаем! Генерал любезно – а он всегда был любезен, – с полуулыбкой обратился к Макмастеру, слегка шепелявя: – Мой зять шутит, вы же понимаете. Моя сестра ни за что не стала бы красть чужую кухарку. А уж тем более у Дюшеменов. Она бы побоялась. Сэндбах проворчал: – А кто бы не побоялся? Оба джентльмена прихрамывали: мистер Сэндбах – от рождения, а генерал – после незначительной, но запущенной травмы. Его тщеславие проявлялось только в одном – он считал себя умелым шофером, но на самом деле был крайне неопытным и невнимательным водителем и потому часто попадал в аварии. У мистера Сэндбаха было смуглое, круглое, бульдожье лицо, а еще он отличался крайней вспыльчивостью. Его дважды отстраняли от работы в парламенте за то, что он прилюдно называл канцлера Казначейства «наглым лжецом». В настоящий момент он все еще был отстранен. Вдруг Макмастер ощутил смутную тревогу. Он был невероятно чувствителен и всегда безошибочно распознавал напряжение в воздухе. А еще он заметил во взгляде Титженса странную жесткость. Титженс смотрел прямо перед собой; в комнате повисла тишина. За спиной у Титженса сидели двое мужчин в ярко-зеленых плащах, в красных вязаных жилетках, с багровыми лицами. Один был плешивым блондином, второй – брюнетом, с волосами, щедро намазанными бриолином; обоим было чуть больше сорока. Они сидели, приоткрыв рты и внимательно прислушивались. Напротив каждого стояло по три пустых стакана из-под сливовой настойки и один полупустой графин виски и содовая. Макмастер понял, зачем генерал стал объяснять ему, что его сестра и не пыталась красть кухарку миссис Дюшемен. – Допивайте свой чай и давайте начнем, – сказал Титженс. Он достал из кармана несколько бланков для телеграмм и начал их перебирать. Генерал сказал: – Не обожгись. Мы не можем начать раньше, чем все… все остальные господа. Сегодня дело идет крайне медленно. – По-моему, оно не идет вообще, – вставил Сэндбах. Титженс передал бланки Макмастеру. – Лучше сам посмотри, – сказал он. – Возможно, мы уже не увидимся сегодня после игры. Ты ужинаешь в Маунтби. Генерал тебя подвезет. Пусть леди Клод простит меня. Очень много работы. Для Макмастера это был еще один повод к беспокойству. Он знал, что Титженс вряд ли будет в восторге от перспективы ужинать в Маунтби с Сэндбахами, у которых обыкновенно собиралось множество гостей, порой весьма неглупых, но по большей части невежественных. Титженс называл это общество «чумным пятном партии», имея в виду партию тори. Но Макмастер не мог отделаться от мысли, что даже такой безрадостный ужин его другу будет полезнее, чем одинокая прогулка по людному городу. – Мне нужно поговорить с этой свиньей! – заявил Титженс и картинно выпятил квадратный подбородок. Глядя на него поверх двух любителей виски Макмастер догадался, что его друг пародирует одно из тех лиц, на которые часто рисуются карикатуры. Однако он не смог сразу же его определить. Скорее всего, это политик, возможно, министр. Но какой? В голове царила жуткая путаница. Его взгляд пробежал по бланку телеграммы в руке Титженса. Макмастер заметил, что она адресована Сильвии Титженс и начинается со слова «Согласен». Он быстро спросил: – Ты ее уже отправил, или это лишь черновик? – Я тебе говорю про достопочтенного Стивена Фенвика Уотерхауза. Он возглавляет Комиссию по долгосрочным государственным займам. Из-за этой свиньи нам пришлось подделывать отчеты, – сказал Титженс. Казалось, настал худший момент в жизни Макмастера. Хуже уже некуда. А Титженс все продолжал: – Я хочу с ним переговорить. Вот почему я не ужинаю в Маунтби. Это вопрос государственной важности. Ход мыслей Макмастера резко оборвался. Он находился в комнате с большими окнами. За окнами виднелось солнце. И облака. Розовые и белые. И такие мягкие на вид! Похожие на корабли. За столом сидели двое мужчин: один с темными, блестящими волосами, а второй – прыщавый, светловолосый, с залысинами. Они говорили, но их слова совершенно не трогали Макмастера. Мужчина с темными, блестящими волосами заявил, что не повезет Герти в Будапешт. Ни за что на свете! Макмастер заморгал, словно пробудившись от кошмара. Перед глазами появились двое мужчин и еще одно нелепое лицо… Реальность в самом деле напоминала кошмар, а лицо члена кабинета и впрямь походило на гигантскую маску для пантомимы: блестящую, с огромным носом и узкими, китайскими глазами. Однако она не отталкивала! Макмастер был вигом по своим убеждениям, природе, темпераменту. Он считал, что государственные служащие не должны вмешиваться в политику. Тем не менее он не считал либерально настроенного министра чудовищем. Напротив, мистер Уотерхауз производил впечатление искреннего, доброжелательного, веселого человека. Он с уважением прислушивался к одному из секретарей, положив руку ему на плечо и сонно улыбаясь. Без сомнений, работа очень его утомила. А потом он не сдержал смеха, и все его тело затряслось. А ведь он пополнел! Как жаль! Как жаль! Макмастер пробегал глазами по строкам из непонятных слов, неразборчиво написанных Титженсом. Квартира вместо дома… Без развлечений… ребенок «живет сестры»… Он перечитывал слова снова и снова. Ему трудно было связать фразы друг с другом без предлогов и знаков препинания. Человек с блестящими волосами слабым голосом сказал: «Герти – горячая штучка, но не для Будапешта, с этими его цыганочками, о которых ты мне рассказывал. А ведь Герти живет со мной вот уже пять лет. Шикарная женщина!» Голос его друга звучал так, будто тот страдает от несварения. Титженс, Сэндбах и генерал сидели с прямыми, как кочерга, спинами. «Как жаль!» – думал Макмастер. Это он должен был сидеть рядом… Как приятно было бы, если бы он вообще сидел рядом с министром. В рядовом случае он, Макмастер, так бы и поступил. Лучшие из местных гольфистов обыкновенно играли с высокопоставленными гостями, но на юге Англии мало кто мог превзойти Макмастера. Играть он начал в четыре года – маленькой клюшкой и найденным где-то мячиком за один шиллинг; тренировался неподалеку от города каждое утро, когда шел в сельскую школу, возвращался на обед, шел обратно в школу – и домой. Его путь пролегал по холодным, заросшим камышами песчаным берегам, вдоль серого моря. В обувь набивался песок. Найденный мячик за один шиллинг прослужил ему три года… Макмастер воскликнул: – Боже правый! – Из телеграммы он только что понял, что Титженс собирается ехать в Германию во вторник. Словно в ответ на это восклицание друга, Титженс проговорил: – Да. Это невыносимо. Генерал, если вы не остановите эту свинью, я сам это сделаю. Генерал прошипел сквозь зубы: – Погоди минутку… Погоди… Может, кто другой его остановит. Мужчина с темными блестящими волосами сказал: – Если Будапешт – это и впрямь город красивых девушек, дружище, со всеми этими турецкими банями и тому подобным, то в следующем месяце мы непременно закутим там! Его друг, опустив голову, что-то, казалось, бурчал про себя, с опаской поглядывая на генерала из-под прыщавого лба. – Не то чтобы я не любил жену, – продолжил темноволосый. – Она очень даже ничего. К тому же у меня есть Герти. Горячая штучка! Шикарная женщина… Но я бы сказал, что мужчине требуется… Ох! – неожиданно воскликнул он. Генерал, очень высокий, худой, румяный мужчина с белыми волосами, зачесанными вперед, спрятав руки в карманы, неспешно направился к их столику. Он остановился где-то в двух ярдах поодаль, но казалось, что ушел очень далеко. Склонился над столиком, и те, кто за ним сидел, подняли на него широко распахнутые глаза – такими глазами смотрят школьники на аэростаты. Он сказал: – Рад, что вам понравилось наше поле для гольфа, господа. Мужчина с залысинами воскликнул: – Очень! Замечательное поле! Первоклассное! Играть на нем сущее наслаждение! – Однако, – продолжил генерал, – обсуждать свои… э-э-э… домашние дела в… в людном гольф-клубе неуместно. Вас могут услышать. Господин с блестящими волосами привстал и хотел было возразить: – Н-но… – Бриггс, заткнись, – пробормотал другой. Генерал продолжил: – Я глава клуба. И моя обязанность – следить за тем, чтобы его членам и гостям было комфортно. Надеюсь, вы не возражаете. Генерал вернулся на свое место. Он дрожал от досады. – Приходится самому становиться таким же хамом, как и они! – проворчал он. – Но что еще делать? Двое мужчин из города поспешно ушли переодеваться; в комнате повисла зловещая тишина. Макмастер подумал о том, что по меньшей мере для этих тори конец света уже настал. Конец Англии! В сильнейшем душевном смятении он вернулся к телеграмме Титженса… Титженс едет в Германию во вторник. Он хочет уйти из департамента… Немыслимо. Невообразимо! Он снова начал перечитывать телеграмму. На тонкую бумагу упали тени. Достопочтенный мистер Уотерхауз встал между торцом стола и окнами. – Мы вам так благодарны, генерал! – сказал он. – Из-за этих мерзких извращенцев и их гадких историй мы самих себя не слышали. По милости вот таких вот господ наши дамы и становятся суфражистками! И это их оправдывает… – А после добавил: – Здравствуйте, Сэндбах! Всё отдыхаете? Генерал проговорил: – А я-то надеялся, что вы возьмете на себя труд отчитать этих негодяев. Мистер Сэндбах с выступающей вперед бульдожьей челюстью и короткой черной шевелюрой, вставая, рявкнул: – Здравствуйте, Скотерхауз! А вы все грабите народ? Мистер Уотерхауз, высокий, сутулый, растрепанный, приподнял полы своего плаща. Плащ был изрядно потрепан, а из рукавов торчали соломинки. – Вот все, что от меня оставили суфражистки, – посмеиваясь, сказал он. – Нет ли среди вас случайно гения по фамилии Титженс? – Он взглянул на Макмастера. – Вот Титженс, а это – Макмастер, – проговорил генерал. – О, так это вы? – очень дружелюбно поинтересовался министр. – Я просто хотел воспользоваться возможностью и поблагодарить вас. – О боже! – воскликнул Титженс. – За что? – Вам виднее! – сказал министр. – Без ваших расчетов мы не успели бы предоставить отчет в парламент до начала следующей сессии, – уточнил он и хитро добавил: – Правда ведь, Сэндбах? – А потом снова обратился к Титженсу: – Инглби сказал мне… Титженс весь выпрямился и побледнел. Запинаясь, он произнес: – Это не меня надо благодарить… Я считаю… Тут вмешался Макмастер: – Титженс… Ты… – Он и сам не знал, что скажет. – О, вы слишком скромны, – заверил его мистер Уотерхауз. – Уж мы-то знаем, кого благодарить… – Он перевел слегка отсутствующий взгляд на Сэндбаха. И его лицо озарилось. – О, послушайте, Сэндбах! – сказал он. – Подойдите ко мне, а? – Он отошел в сторону на несколько шагов и обратился к одному из своих молодых спутников: – Эй, Сэндерсон, принеси этому малому выпить. Что-нибудь крепкое. – Сэндбах неуклюже выскочил из своего кресла и подскочил к министру. Титженс взорвался: – Я слишком скромен! Я!.. Свинья… Грязная свинья! – В чем дело, Крисси? – спросил генерал. – Вероятно, ты и в самом деле слишком скромен. – Плевать я хотел на скромность. Дело серьезное. И из-за него я оставлю работу в департаменте. – Нет, нет! – вмешался Макмастер. – Ты неправ. Это неправильная позиция. – И он с искренним чувством принялся растолковывать генералу суть дела. Это предприятие уже доставило ему немало неприятностей. Правительство запросило у департамента статистики отчеты, в которые должны были входить именно те данные, которые им очень хотелось представить палате общин в рамках нового законопроекта. Представлять его должен был мистер Уотерхауз. В ту самую минуту Уотерхауз как раз похлопывал мистера Сэндбаха по спине, убирал волосы со своих глаз и хохотал, как истеричная школьница. Вид у него неожиданно сделался очень усталым. Констебль с блестящими пуговицами встал у стеклянной двери и стал пить из оловянного чайника. Двое гостей из города ринулись из раздевалки к одной и той же двери, на ходу застегивая пуговицы. Министр громко сказал: – Налейте-ка мне на гинею. Макмастеру казалось ужасно несправедливым, что Титженс назвал такого добродушного, искреннего человека грязной свиньей. Это было нечестно. Он продолжил растолковывать генералу суть дела. Правительству требовались данные, полученные на основании так называемого расчета B7. Титженс, который работал над вычислениями по расчету H19, был убежден в том, что это – единственный способ получить корректные данные. Генерал вежливо проговорил: – Для меня это все – китайская грамота. – Все очень просто, – заверил его Макмастер. – Представьте, что правительство в лице сэра Реджинальда Инглби из своих принципиальных соображений попросило Крисси посчитать, сколько будет трижды три. Когда как, по мнению Крисси, правильнее умножать не три на три, а девять на девять… – В общем, правительство хочет отнять у трудящихся как можно больше денег, – подытожил генерал. – Простейшим путем… Или обеспечить себе голоса. – Но дело не в этом, сэр, – продолжил Макмастер. – В итоге Крисси заставили умножить три на три… – И, судя по всему, у него это получилось, чем он и заслужил бесконечные благодарности, – сказал генерал. – И это славно. Мы все никогда и не сомневались в способностях Крисси. Но он у нас малый с характером. – Он был невообразимо груб с сэром Реджинальдом из-за всей этой истории, – продолжил Макмастер. – Господи! Господи! – воскликнул генерал. Он кивнул головой в сторону Титженса, и на лице его возникло пустое, слегка разочарованное выражение, какое часто можно увидеть у офицеров. – Меня всегда расстраивают истории о грубости по отношению к начальству. В любой сфере. – На мой взгляд, – начал Титженс с поразительной мягкостью, – Макмастер не вполне справедливо обо мне судит. Конечно, у него есть право на свое мнение о том, чего требует служебная дисциплина. Однако я ясно дал Инглби понять, что скорее уволюсь, чем выполню этот безумный перерасчет… – Зря вы так, – сказал генерал. – Что станет с государственной службой, если все поступят так же, как вы? Сэндбах, усмехаясь, вернулся и тяжело опустился в свое кресло с низкими подлокотниками. – Этот малый… – начал было он. Генерал слегка приподнял руку. – Одну минуту, – провозгласил он. – Я хотел только сказать Крисси, что, если бы мне предложили должность… вернее, скорее приказали бы подавить силы Ольстерских добровольцев… [12] я бы горло себе перерезал, чем выполнил этот приказ… 12 Добровольческое движение, созданное в 1912–1913 гг. Участники движения выступали против предоставления самоуправления Ирландии. – Ну конечно, дружище, – согласился Сэндбах. – Ведь они же наши братья. Да будет проклято это чертово правительство. – Я хотел сказать, что приказ нужно выполнить, – проговорил генерал. – Не стоит уклоняться от своих обязанностей. Сэндбах воскликнул: – Боже правый! – Я с этим не согласен, – проговорил Титженс. – Генерал! Вы! После всего того, что мы с Клодин говорили… – вскричал Сэндбах, но Титженс его перебил: – Прошу прощения, Сэндбах. Это мне тут сейчас выговаривают. Я не был груб с Инглби. Если бы я высказал неуважение к его словам или к нему самому, это было бы неправильно с моей стороны. Но я этого не делал. Он ни капли не обиделся. Да, он очень походил на попугая, но он на меня не обиделся. И я согласился с его словами. Он был прав. Сказал, что, если я откажусь от работы, эта свинья поручит ее кому-нибудь из вышестоящих служащих, и они охотно подделают все расчеты вместе с исходными данными! – Именно о том я и говорю! – сказал генерал. – Если я не соглашусь подавить Ольстерских добровольцев, туда пошлют малого, который сожжет все фермы и изнасилует всех женщин в трех графствах. Такой у них всегда есть наготове. Он только попросит себе в спутники Коннаутских рейнджеров [13] , чтобы идти с ними на север. Вы же понимаете, к чему я это все. И все равно… – тут он взглянул на Титженса, – нельзя грубить начальству. – Говорю же вам, я не грубил! – воскликнул Титженс. – Не нужно на меня смотреть таким добрым, отеческим взглядом! Поймите же наконец! 13 Отряд британской пехоты, созданный в 1881 году и базировавшийся главным образом на юге Ирландии. Генерал покачал головой. – Вы славные малые, – сказал он. – Нельзя вам руководить страной, армией, никем. Это – удел безмозглых дураков вроде меня и Сэндбаха, а также здравомыслящих господ вроде нашего друга. – Он кивнул на Макмастера и, поднявшись, продолжил: – Пойдемте сыграем, Макмастер. Говорят, вы игрок, каких поискать. А вот у Крисси получается хуже. Он пойдет с Сэндбахом. Они с Макмастером пошли к раздевалке. Сэндбах, неуклюже выбираясь из своего кресла, прокричал: – Спасать страну… Проклятие… – Он наконец встал на ноги. – Я и Кэмпион… Поглядите, во что страна превратилась… Благодаря свиньям вроде тех двух, что забрели к нам в клуб! Полицейским приходится бегать по полю для гольфа, чтобы защитить министров от безумных женщин… Боже! С удовольствием содрал бы кожу с одной из этих спин, видит Бог. – Потом он немного помолчал и добавил: – Этот самый Скотерхауз – хороший спортсмен. Я все не мог вам сообщить о нашем уговоре, вы столько наделали шума… А ваш друг в самом деле лучший гольфист в Норт-Бервике? А вы сами как играете? – Макмастер – лучший из лучших. Погодите немного – сами увидите. – Боже правый, – проговорил Сэндбах. – Что тут сказать, боец… – А я, – продолжил Титженс, – терпеть не могу эту мерзкую игру. – Я тоже, – сказал Сэндбах. – Давайте просто прогуляемся следом за ними. IV Они вышли на поле, залитое солнцем. Казалось, пространство вокруг преломляется под его яркими лучами. Их было семеро, Титженс не взял с собой мальчика, который подносил бы ему клюшки, все стояли на старте и ждали. Макмастер подошел к Титженсу и спросил вполголоса: – Ты в самом деле отправил ту телеграмму? – Сейчас она уже, наверное, в Германии! – ответил Титженс. Мистер Сэндбах, прихрамывая, ходил от одного игрока к другому, рассказывая об условиях пари, которое он заключил с мистером Уотерхаузом. Мистер Уотерхауз поспорил со своим молодым противником, что сможет дважды попасть в восемнадцать лунок двух гостей из города, которые будут идти впереди. Поскольку в гольфе министр достиг значительных успехов, мистер Сэндбах счел его честным игроком. Идти до первой лунки было довольно далеко. Мистер Уотерхауз с двумя спутниками только-только приблизился к началу поля. Справа от них высились огромные песчаные холмы, а слева путь закрывали камыши и узкий ров. Впереди двое джентльменов из города остановились вместе с мальчиками, подносящими клюшки и мячи во время игры, на краю рва и что-то увлеченно рассматривали в зарослях камыша. По холмам бегали какие-то девушки. Полицейский прогуливался по дороге, не отставая от мистера Уотерхауза. Генерал сказал: – По-моему, можно начать. – Скотерхауз продемонстрирует им свой удар у следующей лунки. Они все равно застряли у рва, – сказал Сэндбах. Генерал ударил по новенькому, упругому мячу. Замахиваясь для удара, Макмастер услышал крик Сэндбаха: – Боже! Почти попал! Смотрите, куда мяч укатился! Макмастер поглядел на него через плечо и досадливо прошипел сквозь зубы: – А вас никогда не учили, что нельзя орать, пока человек готовится к удару? Вы что, сами в гольф никогда не играли? – И он поспешно побежал за мячом. – Мама дорогая! Да у этого малого взрывной нрав! – сказал Сэндбах Титженсу. – Только во время игры, – проговорил Титженс. – Но вы сами виноваты. – Виноват… Однако я не испортил его удара. Он обошел генерала на двадцать ярдов. – А если бы не вы, обошел бы на все шестьдесят, – заметил Титженс. Они прогуливались по полю в ожидании остальных. – Боже правый, ваш друг бьет уже второй раз… Не ожидаешь подобной прыти от такого коротышки, – заметил Сэндбах и добавил: – Ведь он же не из высшего класса, так? Титженс посмотрел себе под ноги. – Кстати, о нашем классе! Макмастер ни за что бы не стал заключать пари о том, что забьет мяч в лунку тех игроков, что идут впереди, – сказал он. Сэндбах ненавидел Титженса за то, что он был Титженсом из Гроби; Титженса не на шутку раздражал даже сам факт существования Сэндбаха, который был сыном недавно получившего дворянство мэра города Мидлсбро, находившегося в семи милях от Гроби. Между кливлендскими землевладельцами и кливлендскими богачами всегда была ожесточенная война. Сэндбах сказал: – Судя по всему, он выручает вас на любовном фронте и на службе, а вы в благодарность повсюду его с собой таскаете. Практичная комбинация. – Да, мы с ним примерно как «Поттл Миллс» и «Стэнтон», – язвительно отметил Титженс. Финансовые операции, связанные со слиянием этих двух ферм, когда-то покрыли имя отца Сэндбаха позором в Кливленде… – Титженс, послушайте… – начал было Сэндбах, но передумал. – Давайте играть. – И он неуклюже, однако довольно умело ударил по мячу. Игрок из него был определенно получше Титженса. Они играли очень медленно, поскольку удары их были беспорядочными, а Сэндбах еще и сильно хромал. Они потеряли из виду других игроков, которые уже скрылись за домиками береговой охраны и дюнами еще до того, как Сэндбах с Титженсом прошли третью лунку. Из-за болей в ноге Сэндбах посылал мяч совершенно не туда, куда следовало. В этот раз мяч залетел в чей-то сад, и Сэндбах вместе с мальчиком перелезли через невысокий забор и принялись искать его в картофельных кустах. Титженс же, лениво подталкивая свой мячик перед собой и таща сумку за лямку, не спеша шел дальше. Титженс ненавидел гольф, как и другие виды соревновательного спорта, и, сопровождая Макмастера на его тренировочных вылазках, он погружался в математические вычисления траекторий. Макмастера он сопровождал по той причине, что ему было приятно участвовать в том, в чем друг бесспорно превосходил его, – оказываться лучше всегда и во всем ему было трудно. Но он заранее условился с Макмастером о том, чтобы каждые выходные посещать три различных – и по возможности незнакомых – поля. Его весьма интересовало обустройство самих полей, тем самым он многое узнавал об их «архитектуре»; также он охотно выполнял сложные расчеты, касающиеся траектории полета мяча после удара скругленной клюшкой или количества энергии, израсходованной той или иной мышцей. Нередко он рекомендовал Макмастера как честного, хорошего игрока какому-нибудь неудачнику, незнакомому человеку. Затем проводил день в гольф-клубе, где изучал родословные и породы скаковых лошадей, потому что в каждом гольф-клубе непременно был полный справочник лошадиных пород. В весеннее время он выискивал и рассматривал птичьи гнезда, ибо его очень интересовали повадки кукушек, несмотря на то что он ненавидел природоведение и полевую ботанику. Сегодня он просмотрел некоторые свои заметки об ударах, спрятал блокнот в карман и осторожно стукнул по мячу клюшкой, напоминающей своей формой топорик и снабженной необычно твердым наконечником. Взявшись за кожаную рукоятку, педантично оттопырил мизинец и средний палец. Поблагодарил небо за то, что Сэндбах отстает минимум на десять минут, поскольку отчаянно ищет потерянные мячи, и осторожно отвел клюшку назад, готовясь к удару. Вдруг он заметил, что позади него, тяжело дыша, кто-то стоит, наблюдая за ним: из-под козырька кепки для гольфа Титженс заметил белые мальчишеские кожаные туфли. Его нисколько не смущал посторонний взгляд, ибо он вовсе не собирался щеголять удачным ударом. Голос произнес: – Прошу вас… Титженс не отводил глаз от мяча. – Простите, что мешаю, – сказал голос. – Но… Титженс бросил клюшку на землю и выпрямился. Он увидел светловолосую девушку, которая сосредоточенно смотрела на него, нахмурившись. Незнакомка слегка запыхалась; на ней была укороченная юбка. – Прошу вас, – повторила она. – Найдите Герти и защитите ее. Я ее потеряла где-то там… – Она указала на холмы. – Ее наверняка окружили эти гады! Выглядела она совершенно непримечательно, если бы не суровый взгляд: голубые глаза, светлые волосы под белой парусиновой шляпой. На ней были полосатая хлопковая блузка и желтовато-коричневая пышная юбка. – Так вы тут демонстрацию проводите… – сказал Титженс. – Конечно! И конечно, вы из принципа с нами не согласитесь. Но не допустите же вы грубого обращения с девушкой! Не надо мне ничего говорить – я и так знаю… Вокруг стало шумно. Сэндбах, который находился за садовой оградой ярдах в пятидесяти от них, вопил: «Эй! Эй! Эй! Эй!» – эти звуки очень уж напоминали собачий лай – и отчаянно жестикулировал. Его мальчик, запутавшийся в лямках сумки для гольфа, безуспешно пытался перелезть через стену. На вершине холма стоял полицейский, он размахивал руками, как мельница, и кричал. Неподалеку от него виднелись головы генерала и Макмастера, а также их мальчиков. Позади всех шли мистер Уотерхауз со своими спутниками и мальчики. Министр размахивал клюшкой и тоже что-то орал. Они все голосили. – Самая настоящая охота на крыс, – проговорила девушка, считая людей. – Одиннадцать человек и вон еще два мальчика! – Вид у нее был весьма довольный. – И я ото всех убежала, не считая тех двух чудовищ, которые не могут бежать. Но Герти тоже не может… И тут она воскликнула: – Пойдемте же скорее! Нельзя оставлять Герти с этими тварями. Они же пьяные… – Срежьте путь, – велел Титженс. – А я защищу Герти. Он поднял свою сумку. – Нет, я пойду с вами! – Вы же не хотите в тюрьму? Так бегите! – воскликнул он. – Чепуха, – сказала она. – Я и не такое видала. Девять месяцев в рабстве… служанкой. Пойдемте же! Титженс побежал, словно бык на красную тряпку. Его подстегивали пронзительные крики где-то вдалеке. Девушка бежала рядом. – А вы… неплохо… бегаете! – задыхаясь, похвалила она. – Прибавим скорость. В то время в Англии людям не часто приходилось кричать, протестуя против физического насилия. Титженс никогда ничего подобного не слышал. Эти крики расстраивали его и пугали, хотя он видел перед собой лишь холмы и лужайку. Полицейский, которого сразу можно было узнать по сверкающим пуговицам, спускался с крутого холма, соблюдая предельную осторожность, чтобы не упасть. В серебристой каске и при полном параде он выглядел довольно комично на фоне холмов и лужайки. Воздух был такой чистый и спокойный; казалось, Титженс находится в музее под открытым небом и просто любуется экспонатами… Из-за зеленого пригорка проворно, как крыса, уходящая от преследования, выбежала невысокая девушка. «Вот она, та дама, за которой гонятся!» – промелькнуло в голове у Титженса. Ее черная юбка была вся в песке, потому что она, вероятно, падала; на ней была шелковая блузка в черно-серую полоску; один рукав отодрали преследователи, и сквозь дыру проглядывало нижнее белье. С песчаного холма, запыхавшись и разрумянившись, сбежали два горожанина в красных вязаных жилетках, надутые ветром, как мехи. Темноволосый мужчина, тот самый, со страстным, пошлым взглядом, нес в руке обрывок черно-серой материи. Он насмешливо прокричал: – Разденьте эту дрянь!.. Тьфу! Разденьте ее догола! С этими словами он спрыгнул с небольшого пригорка и влетел прямиком в Титженса, который тут же оглушительно заорал: – Эй ты, свинья проклятая! Я тебе голову оторву, если двинешься с места! Голос за спиной Титженса прокричал: – За мной, Герти! Здесь недалеко! – Я… не могу… Ой, сердце… – задыхаясь, еле проговорила девушка. Титженс не сводил глаз с горожанина. У того отвисла челюсть и выпучились глаза! Казалось, весь его прочный мир, в основе которого лежало потаенное мужское желание унижать женщин, разлетелся на части. – Ну и… Ну и ну! – задыхаясь, проговорил он. Раздался новый крик – на этот раз где-то вдалеке, – и Титженсу стало не по себе. Почему эти несчастные девушки кричат? Он резко развернулся, не выпуская сумки из рук. Полицейский с красным, как вареный рак, лицом вяло ковылял за двумя девушками, спешащими ко рву. Он вытянул вперед руку, тоже багровую. Расстояние до него было меньше ярда. Титженс слишком устал и потому не мог ни кричать, ни думать. Он стянул сумку с клюшками с плеча, замахнулся и швырнул ее прямо под ноги полицейскому, словно вещевой мешок в вагон. Полицейский споткнулся и рухнул на четвереньки. Шлем сполз ему на глаза, а сам он застыл на мгновение в какой-то задумчивости, потом снял шлем и осторожно перевернулся на спину, перекатился на другой бок и сел на траве. Его лицо, довольно проницательное, вытянутое, с рыжеватыми усами, ровным счетом ничего не выражало. Он вытер бровь бордовым носовым платком в белую крапинку. Титженс подошел к нему. – Какой же я неуклюжий! – воскликнул он. – Надеюсь, вы не ушиблись. – Он достал из кармана серебряную фляжку. Полицейский молчал. Он тоже пребывал в сильном смущении и искренне радовался, что можно спокойно сидеть на месте и не позориться. – Нет. Только меня колотит. И немудрено! – пробормотал он. Ему полегчало, и он принялся внимательно разглядывать остроконечную крышку фляжки. Титженс снял крышку. Девушки торопливо, хоть и устало приближались ко рву. Светловолосая все пыталась на ходу закрепить шляпу своей спутницы – та едва держалась на шпильках и хлестала девушку по плечам. Остальные неспешно приближались к месту действия. Двое мальчишек побежали было, но потом Титженс заметил, как они в нерешительности остановились. До его слуха долетели слова: – Стойте, бесенята. Она вам голову оторвет. Достопочтенному мистеру Уотерхаузу явно ставил голос истинный знаток своего дела. Девушка в желто-коричневом боязливо перешла ров по узкому мостику из дощечки; светловолосая же просто перепрыгнула его, высоко подскочив, и приземлилась с крайне серьезным видом. Как только ее подруга перешла ров, светловолосая упала на колени и потянула дощечку на себя. Ее спутница побежала в поле, а девушка бросила мостик в траву. Потом подняла взгляд и увидела мужчин и мальчиков, выстроившихся у дороги. Высоким, пронзительным, каким-то петушиным голосом она прокричала: – Семнадцать против двоих! Как же это по-мужски! Теперь вам придется идти в обход, через железнодорожный мост неподалеку от замка Камбер, а мы к тому времени уже успеем добраться до Фолкстона. У нас есть велосипеды! – Она собралась было уходить, но обернулась, ища взглядом Титженса, и воскликнула: – Хочу извиниться за свои слова. Не все из вас хотели нас поймать. Но кое-кто хотел. Семнадцать против двух. – И тут она обратилась к мистеру Уотерхаузу. – Почему вы запрещаете женщинам голосовать? – спросила она. – Если вы не даруете им это право, они постоянно будут мешать вам играть в ваш любимый гольф. А что тогда станет со здоровьем нации? – Если бы вы пришли и спокойно с нами поговорили… – сказал Уотерхауз. – Ох, ну хватит рассказывать сказки, – проговорила девушка и отвернулась. Мужчины наблюдали за тем, как ее фигура исчезает вдали. Никто из них не рискнул бы повторить тот прыжок: высота грязи во рву составляла по меньшей мере девять футов. После того как девушка убрала дощечку, действительно придется пройти несколько миль в обход. Это был тщательно продуманный побег. Мистер Уотерхауз назвал блондинку восхитительной, остальные сочли ее вполне заурядной девушкой. Мистер Сэндбах, который только недавно перестал вопить свое «Эй!», поинтересовался, как теперь будут ловить этих женщин, но мистер Уотерхауз сказал ему: «Ох, Сэнди, брось» – и отошел в сторону. Мистер Сэндбах отказался продолжать игру с Титженсом. Он сказал, что такие, как Титженс, погубят Англию. Сказал, что с удовольствием выписал бы ордер на арест Титженса за то, что он препятствует правосудию. Титженс заметил, что Сэндбах – не полицейский и потому не имеет права его арестовывать. Сэндбах, прихрамывая, пошел дальше и вступил в яростную перебранку с двумя господами из города, вернувшимися на поле. Теперь он заявлял, что такие, как они, погубят Англию. Они блеяли в ответ что-то невнятное, как овцы. Титженс медленно пошел по полю, отыскал свой мяч, осторожно сделал еще один удар и обнаружил, что мяч отклонился от нужной траектории не так сильно, как он рассчитывал, – разница составила несколько футов. Он повторил удар, отметил ту же закономерность и записал свои наблюдения, а потом с чувством удовлетворения неспешно пошел к гольф-клубу. Это ощущение возникло у него впервые за четыре месяца. Сердце билось спокойно; жар палящего солнца казался приятным теплом. На склонах высоких, древних холмов он замечал тончайшие из травинок, а среди них – крошечные красные ароматные цветы. Их постоянно щипали овцы – вот почему они не вырастали высокими. Умиротворенно прогуливаясь вокруг песчаных холмов, Титженс, подошел к небольшой гавани. Немного понаблюдав за тем, как плещутся прибрежные илистые волны, прибивая к берегу всякий мусор, он, по большей части с помощью жестов, вступил в долгий разговор с финном, перегнувшимся за борт просмоленного судна с поломанной мачтой и приличной дырой на том месте, где полагалось бы висеть якорю. Судно прибыло из Архангельска и везло несколько тонн древесины. Оно было кое-как сбито из хвойных деревьев – на это ушло порядка девяноста фунтов материала. Позади него поблескивала медь на новой рыбацкой лодке, совсем недавно построенной для порта города Лоустофт. Уточнив цену лодки у человека, усердно ее красившего, Титженс пришел к выводу, что на эти деньги можно было бы построить три корабля из архангельской древесины и что такой корабль за час плавания заработал бы за перевозку тонны груза вдвое больше… Когда мысли Титженса не были заняты житейскими бедами, он собирал и накапливал в памяти проверенные, узкоспециальные сведения. Когда сведений набиралось достаточно, он их классифицировал – не с умыслом, а просто потому, что обладание знанием радовало его, дарило уверенность в своих силах и приятное осознание того, что ему известно что-то такое, о чем другие и не подозревают… День выдался долгий, спокойный и располагающий к размышлениям. В раздевалке посреди шкафчиков, старых плащей, керамических тазов и кувшинов для умывания, стоявших на выскобленных столах, он столкнулся с генералом. Генерал оперся ладонью на один из столов. – Ах ты негодяй! – воскликнул он. – Где Макмастер? – спросил Титженс. Генерал сказал, что отправил Макмастера вместе с Сэндбахом в двухместном экипаже. Макмастеру нужно переодеться перед ужином в Маунтби. Он снова повторил: – Негодяй! – Это потому, что я сбил с ног полицейского? – уточнил Титженс. – Он был вполне доволен собой. – Сбил полицейского… Я этого не видел, – проворчал генерал. – Он не желал ловить девушек. У него все на лице было написано. Всей душой не желал. – Ничего не хочу об этом знать, – отрезал генерал. – Я уже наслышан обо всем от Пола Сэндбаха. Дайте ему фунт – и забудем об этом. Я ведь мировой судья и смогу уладить это дело. – А в чем моя вина? – спросил Титженс. – Я просто помог девушкам спастись от преследования. Вы не хотели их ловить, Уотерхауз – тоже, полицейский – тем более. Никто не хотел, кроме той свиньи. Так в чем же дело? – Проклятие! – проговорил генерал. – Молодой человек, вы что, забыли, что вы женаты? Уважая годы и заслуги генерала, Титженс все силы положил на то, чтобы сдержать смех. – Что вы, – проговорил он, – я отлично это помню. И едва ли я когда-либо публично позорил Сильвию. Генерал покачал головой. – Об этом мне ничего не известно, – сказал он. – Проклятие, я не на шутку взволнован. Я… Проклятие, я ведь давний друг вашего отца. – В свете запыленных песком окон из матового стекла он действительно выглядел обеспокоенным и печальным. – Эта девчонка, она… ваша приятельница? Вы с ней заранее обо всем договорились? – Не будет ли лучше, если вы, сэр, откроете мне, что у вас на уме? Генерал чуть зарделся. – Не хотелось бы, – честно сказал он. – Вы – славный малый… Мой милый мальчик, я просто хочу вам намекнуть, что… Титженс чуть более жестко проговорил: – Я хотел бы узнать, что вы думаете, сэр… У вас есть право высказаться честно, как у давнего друга моего отца. – Хорошо, – выпалил генерал. – Тогда хотел бы узнать, за кем это вы волочились по Пэлл-Мэлл? В тот день, когда еще был парад и выносили знамя? Сам-то я вашей пассии не видел… Но это та же самая девушка? Пол сказал, по виду она напоминает кухарку. Титженс выпрямился еще сильнее. – По правде сказать, это была секретарша из букмекерской конторы, – сказал Титженс. – Полагаю, я вправе ходить, с кем хочу и где хочу. И никто не смеет меня в чем-либо подозревать… Я не имею в виду конкретно вас, сэр. Но больше таких людей нет. Генерал озадаченно проговорил: – А ведь вы такой талантливый… все говорят, что вы невероятно талантливы… – Можете сомневаться в моей разумности… Я могу вас понять, но взываю к вашему здравомыслию. Поверьте, там не было ничего непристойного. Генерал перебил его: – Будь ты глупым молодым служкой и скажи, что показывал новой кухарке своей матери дорогу до станции Пикадилли, я бы тебе поверил… Но ни один глупый молодой служка не допустил бы настолько возмутительной и гадкой оплошности! Пол сказал, что вы шагали позади нее, как король в зените славы! И это на людной улице Хеймаркет, а не где-нибудь еще! – Я признателен Сэндбаху за похвалу… – проговорил Титженс. Потом с минуту подумал. И добавил: – Я встретил эту девушку у конторы, где она работает… И хотел с ней пообедать на углу Хеймаркет… Хотел отвадить ее от моего друга. Но это лишь между нами, разумеется. Он сообщил об этом с большой неохотой, поскольку не хотел выносить на всеобщее обозрение вкусы Макмастера, ибо речь шла о девушке, с которой не пристало прогуливаться осмотрительным госслужащим. Но он не упомянул имени Макмастера, а ведь у него были и другие друзья. Генерал чуть не задохнулся от возмущения. – За кого вы меня принимаете, ради всего святого? – изумленно воскликнул он. – Если бы мой штабной офицер – глупейший чурбан из всех, кого я знаю, – сообщил мне подобную нелепейшую ложь, я разжаловал бы его на следующий же день, – сказал он, а потом укоризненно продолжил: – Проклятие, да это первая обязанность солдата – и англичанина – суметь убедительно соврать, когда тебя обвиняют. Но такая ложь… Тут он замолчал, переводя дыхание, а после продолжил: – Так я лгал своей бабушке, а мой дедушка – своему дедушке. И вас после этого называют гением! – Повисла пауза, а потом генерал с укоризной поинтересовался: – Или вы считаете, что я уже выжил из ума? – Сэр, я знаю, что вы умнейший генерал во всей британской армии. Предоставляю вам возможность самостоятельно сделать выводы о том, почему я сказал то, что сказал… – проговорил Титженс. Он сообщил генералу сущую правду, но ему совершенно не было обидно, что тот ему не поверил. – Мой вывод таков: вы лжете, но при этом всеми силами даете мне понять, что лжете. Весьма разумный маневр. Как я понимаю, вы хотите, чтобы вся эта история не предавалась огласке ради женской чести. Но послушайте, Крисси. – Его тон вдруг приобрел предельную серьезность. – Если женщина, вставшая между вами и Сильвией и уничтожившая вашу семью – ибо, черт побери, это именно так называется! – это юная мисс Уонноп… – Ту девушку зовут Джулия Мандельштайн, – проговорил Титженс. – Да, да, конечно! – поспешно согласился генерал. – Но если речь действительно о юной мисс Уонноп и все еще не успело зайти далеко… Оттолкните ее… Оттолкните ее, ведь вы же были замечательным парнем! Это слишком жестоко по отношению к ее матери… – Генерал! – воскликнул Титженс. – Да я слово вам даю… – Мой мальчик, я вас ни о чем не спрашиваю, – сказал генерал. – Я сам говорю. Вы рассказали мне ту версию событий, которую нужно сообщить обществу, и я перескажу ее людям! Но эта девчонка, она… такая честная и прямолинейная – во всяком случае, раньше так было. Осмелюсь предположить, что вам это известно лучше, чем мне. И конечно, когда такие дамы попадают в общество взбалмошных и сумасшедших женщин, произойти может всякое… Говорят, все они проститутки… Прошу прощения, если вам и впрямь понравилась эта девушка… – А мисс Уонноп участвует в демонстрациях? – спросил Титженс. – Сэндбах сказал, что ему не удалось внимательно ее разглядеть, и потому он не может утверждать, что это та самая девушка, что была с вами на улице Хеймаркет. Но он решил, что та же… В этом у него нет ни малейших сомнений. – Ах да, он ведь женат на вашей сестре, – заметил Титженс. – Совершенно очевидно, что он разбирается в женщинах. – Повторяю, я не задаю вам вопросов, – сказал генерал. – Но посоветую еще раз – оттолкните ее. Профессор Уонноп был очень дружен с вашим отцом, и ваш отец его очень уважал. Говорил, что это – самая светлая голова в партии. – Разумеется, я знаю профессора Уоннопа, – сказал Титженс. – Ничего нового я от вас не услышал. – А вот и не знаете, – сухо сказал генерал. – Иначе вам было бы известно, что он не оставил наследства, а проклятое либеральное правительство после его смерти отказалось от выплаты денежного пособия его супруге и детям на основании того, что он временами писал для газеты тори. Вы, вероятно, слышали, что его супруга попала в очень затруднительное положение, и только недавно дела семьи пошли в гору. Если можно так выразиться. Я знаю, что Клодин отдает им все персики, какие ей только удается выпросить у садовника Пола. Титженс собирался было сказать о том, что роман миссис Уонноп, супруги профессора, это единственная достойная прочтения книга из написанных с восемнадцатого века… Но генерал продолжил:

Конец ознакомительного фрагмента.