В отличие от Конан Дойла, Голсуорси видел в Черчилле в основном политика. Это, однако, не означало, что он не признавал его талант литератора. В одном из писем Черчиллю он упомянул о «темпераменте писателя», который характеризовал как «чувства, нервы и глаза общества». Затем он добавил: «Вы сами во многом обладаете этим темпераментом и поймете, о чем я говорю» [46] . Но именно политическая подоплека их общения и определила непродолжительный характер отношений, которые ограничились периодом 1909–1910 годов. После того как Черчилль покинул ниву социального реформаторства, он перестал представлять интерес для автора «Саги».

Вместе с тем общение Черчилля с собратьями по перу не всегда носило плодотворный и благожелательный характер. В 1915 году, во время одного из торжественных мероприятий на Даунинг-стрит, он встретился с Генри Джеймсом (1843–1916). Правильнее сказать, что это Джеймс встретился с Черчиллем – именно он был инициатором их знакомства. Много наслышанный о британском политике, писатель изъявил желание пообщаться с ним лично. Но Черчилль разочаровал Джеймса. Во-первых, писатель с удивлением обнаружил, что собеседник совершенно не знаком с его творчеством. Во-вторых, Черчилль постоянно перебивал Джеймса, привыкшего излагать свои мысли медленно, облекая их в длинные предложения. В-третьих, речь британца изобиловала сленгом, что также вызвало неприятие у американского классика [47] . Эпизод с Джеймсом интересен в двух отношениях. Во-первых, в нем проявились зазнайство и снобизм Черчилля. Подобный казус имел место и ранее. Еще в молодые годы Уинстон заявил Сомерсету Моэму (1874–1965): «Моэм, я наблюдал за тобой. Ты умен и хорошо себя держишь. Далеко пойдешь, как и я. Хочу, чтобы мы пришли с тобой к пониманию. Если ты не станешь выступать против меня, я также не буду выступать против тебя» [48] . Когда в 1919 году выйдет роман «Луна и грош», Черчилль направит Моэму письмо, в котором скажет, что «с удовольствием прочитал эту замечательную и восхитительную книгу, обладающую многими качествами картин Гогена» [49] . Встречаться с Моэмом Черчилль будет часто. По словам личного секретаря нашего героя Энтони Монтагю Брауна (1923–2013), их отношения никогда «не будут близкими, но всегда приятными» [50] .

Второе, чем примечателен инцидент с Джеймсом, – Черчилль настороженно относился к творческой элите. И дело не в том, что он ее не понимал, а следовательно, и побаивался, как некоторые политики.

Наоборот, он мыслил глубже, возлагая на людей мысли определенную вину за постигшую Британию несчастья. «Самые большие трудности, с которыми мы сталкиваемся, исходят не извне, а изнутри, – скажет он во время одного из своих выступлений. – При этом вряд ли стоит винить в наших проблемах честных работяг. На самом деле ответственность за наши невзгоды следует возложить на просвещенную интеллигенцию: этот класс всегда был развит в нашей стране и, внося вклад в развитие национальной культуры, в то же время постоянно подтачивал основы нашего государства, ослаблял английское общество» [51] .

Далеко не со всеми писателями у Черчилля складывались настолько же гладкие отношения, как с автором Шерлока Холмса. Бывали случаи и расхождений во взглядах, когда приходилось вступать в споры и бороться за свою точку зрения. Одним из наиболее показательных примеров такого варианта общения стало общение с Гербертом Джорджем Уэллсом (1866–1946).

Уэллс был почти на восемь лет старше нашего героя. Он происходил из иной среды, и его восхождение к славе было гораздо труднее, чем увитый великосветскими знакомствами путь потомка герцога Мальборо. Несмотря на разницу в возрасте и положении, звезда литературного таланта у этих двух великих британцев зажглась примерно в одно и то же время, хотя звезда Уэллса была, пожалуй, ярче. Случилось это в 1895 году, когда Черчилль познакомил читающую публику со своими первыми опусами, описывающими военное противостояние испанцев и кубинских повстанцев, а Уэллс взбудоражил всех своим первым романом «Машина времени». Среди тех, кто прочел это произведение, был и молодой кавалерист, который сразу записался в ряды поклонников начинающего фантаста. Впоследствии Уинстон скажет, что «кричал от радости», когда читал этот «изумительный философский» роман [52] .

В 1897 году выйдет новый научно-фантастический роман Уэллса «Человек-невидимка». Черчилль назовет его «крайне занимательным» и посоветует своей матери [53] . В том же году в Pearson’s Magazine будет опубликован очередной бестселлер фантаста – «Война миров». Примерно в это же время Черчилль начнет работу над «Речной войной», где найдет отклик произведение Уэллса. Критики проводят параллель между строительством военной железной дороги в Африке у Черчилля и описанием транспортной системы марсиан в романе Уэллса [54] . В «Речной войне» затрагивается также тема бактериологического оружия, в свою очередь отсылающая к «Войне миров», где именно неспособность иммунной системы пришельцев справиться с земными вирусами оказалась фатальной для их захватнических планов [55] .

Первое общение между Уэллсом и Черчиллем состоялось в ноябре 1901 года. Политик скажет писателю, что за исключением «Первых людей на земле» он прочитал все его сочинения. Особое внимание было уделено последней книге Уэллса – «Прозрения». Черчилль заявил, что согласен с большей частью приведенных в ней мыслей, но некоторые тезисы принять не может. Во-первых, идею о том, что быстрые улучшения человеческой природы станут одним из следствий технологического прогресса. «Можно научить собаку всем видам трюков, но нельзя в спешном порядке улучшить ее породу», – объяснил политик.

Во-вторых, он категорически отверг мнение Уэллса о том, что в политику должны идти люди, владеющие техническими знаниями в конкретной области, а не только представляющие ситуацию в целом. «Ничего не будет более фатальным для правительства, чем его попадание в руки экспертов, – выскажет свою точку зрения начинающий парламентарий и останется верен ей до конца своих дней. – Знание эксперта ограничено. Почему вы полагаете, что все, за исключением докторов, инженеров и прочих специалистов, – дармоеды или того хуже? Разве управление государством не является одновременно наукой и искусством? Управлять людьми, объяснять сложные явления простым людям, примирять интересы, взвешивать доказательства спорящих друг с другом специалистов, иметь дело с неотложными и срочными эпизодами – разве все эти занятия не достойны того, чтобы посвятить им свою жизнь? Управление общественными делами – настолько обширная и сложная сфера деятельности, что она препятствует дотошному изучению какого-либо отдельного предмета» [56] .

Идеи Черчилля оценит спустя тридцать лет Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), отмечавший, что новой тенденцией эпохи стала возрастающая с каждым годом специализация. Итогом же специализации явилось то, что, каждый раз «сужая поле деятельности, ученые теряют связь с остальной наукой, с целостным истолкованием мира». Специалисты знают «одну-единственную дисциплину», и то только ее малую часть, оставаясь несведущими во всем остальном. Они «кичатся своей неосведомленностью». Они превращаются в «сведущих невежд» и к решению любой проблемы, выходящей за рамки их специализации, подходят как невежды, но с «дерзкой самонадеянностью человека, знающего себе цену». Погружаясь в свои исследования, идеи и поле деятельности, как в окопы, они спасаются в них от собственной жизни: конкретной, живой, неповторимой. И в этом смысле «политика реальней науки». Она «складывается из неповторимых ситуаций, в которые человек, хочет он того или нет, внезапно погружается с головой» [57] .