– Развяжи мешок, – приказал дозорца.

– От иродова дитина, не дождавсь московського царевича – взяв та и здох… – И хлопец так и залился смехом, вынимая из мешка мертвого зайца.

Раздавшийся вдруг сигнал не дал дозорце времени на брань… Тотчас ответил он протяжным воем своего рожка «пану Непомуке», и в то же время десятки голосов огласили лес из конца в конец: «Ату-ату! Ого-го-го! Ого! Ату-ату!»

Это кричали хлопы, облавой обступившие лес по панскому наказу и выгонявшие зверя на охотников. Развязали свои мешки и те хлопы, что сидели в лесу в засадах – выпустили своих пленников. Бедные звери, долго томившиеся в мешках и снова вспугнутые голосами облавщиков, стремглав понеслись из лесу в открытое поле – на верную смерть.

А на поле уже шла отчаянная травля. За каждым зверем, выскочившим из лесу, неслись собаки вперемежку со всадниками. Переливчатый лай собак, возгласы охотников и псарей, разноголосое гуденье рожков и стоны лесных облавщиков – от всего этого и не зверь мог растеряться и броситься в пасть смерти.

Впереди всех несется князь Корецкий. Лиса, которую он наметил, вытянувшись в струнку и ущулив подвижные уши, забирает к Днестру – надо ей перерезать дорогу, бросить или на собак, или на доезжачих. Старый, толстый Мнишек силится перегнать поджарого зайца. Пан Тарло, пан Домарацкий, пан Сгадницкий, маленький панич Осмольский, которого едва видно на седле, князь Вишневецкий, знатная и незнатная шляхта – все за работой.

Один царевич середи поля в каком-то раздумье. И лошадь под ним стоит смирно, поводя ушами.

А дамы на лошадях – в стороне, на возвышенье. Все поле перед ними – словно развернутый лист бумаги. Там и сям двигаются темные точки, едва заметные, и человеческие фигуры на конях…

– Что ж он стоит статуей? – нетерпеливо спрашивает пани Тарлова.

– Кто, пани?

– Царевич.

– О, пани, он ждет дракона, – лукаво замечает Урсула, взглядывая на Марину.

– Какого дракона, пани?

– Того, которого Марыня видела.

Но вместо дракона из лесу показывается медведь. Дамы ахают. Медведь, преследуемый криками облавщиков и собаками, грузно бежит через поле. Бросившаяся было на него собака взвизгивает и, словно скомканная тряпка, отлетает на несколько шагов… Медведь идет по направлению к царевичу. Охотники замечают это и поднимают крик. Мнишек, Вишневецкий, пан Тарло и пан Домарацкий поворачивают коней и скачут к царевичу.

– Борис! Борис Годунов идет на вас, ваше высочество! – громко кричит пан Домарацкий царевичу.

– Спасайтесь, ваше высочество! – отчаянно кричит Мнишек. – Не подвергайте ваши жизни опасности…

– Ваше высочество! Идите на Годунова! Ссадите его с престола! – настоятельно кричит Домарацкий.

Царевич точно опомнился. Поднявшись на седле и одной рукой подобрав удила, а в другой держа большой двуствольный пистолет, он поскакал наперерез медведю. Медведь остановился, как бы нюхая землю… Дамы вскрикнули от ужаса. Остановился и царевич – медведь был в нескольких шагах…

Раздался выстрел – пуля царевича угодила в зверя. Последовало еще несколько выстрелов со стороны.

Зверь зарычал от боли и, встав на задние ноги, пошел, словно старая грузная баба. Он шел прямо на царевича.

Последний, не дожидаясь страшного противника, соскочил с коня и, выхватив из-за пояса блестящую граненую сталь, в один прыжок очутился под зверем… Дамы закрыли глаза. Марина в безмолвном ужасе протянула вперед руки, как бы хватаясь за воздух… Мгновенье – и зверь, раскрывши свои мохнатые объятия, чтобы заключить в них тщедушного противника, так и грохнулся наземь с растопыренными передними лапами, вдавив лезвие громадного ножа глубоко под свою мясистую лопатку, а рукоятку ножа – в землю…

В это мгновенье из-за пригорка показался всадник, скакавший из Самбора. Он держал в руках бумагу.

– Грамота, пане воеводо, грамота! – кричал он.

Пестрая толпа панов, окружив царевича и медведя, не знала, на кого глядеть от изумления: на царевича ли, стоявшего в задумчивости над мертвым зверем, на страшного ли этого зверя или на гонца, привезшего грамоту… Нашелся лишь пан Домарацкий.

– Страшный Борис у ног вашего высочества, – сказал он торжественно. – Это знамение!

У ворот королевского дворца в Кракове собралась огромная масса народа. Свободная, слоняющаяся без всякого дела разношерстная шляхта с карабелями у бока, в высоких, на металлических подковах бутах, с звенящими шпорами, с заломленными набекрень ухарскими шапками и щеголеватыми чапечками, с ухватками, вызывающими на бой всякого дерзкого, который рискнул бы наступить на шляхетскую мозоль; мастеровые в разноцветных, изодранных, закопченных дымом и лоснящихся от сала и дегтя куртках и штанах; хлопы в белых и пестрых свитках и рубахах; евреи в типичных длиннополых сюртуках и ермолках с историческими пейсами и исторически сладкими, исторически умными, исторически лукавыми и исторически хищными выражениями и очертаниями глаз, носов, губ и подбородков, – все это, словно из гигантского, опрокинувшегося над Краковом горшка, высыпано на площадь в самом невообразимом беспорядке – гудит, шумит, толкается, ругается…