Как это глупо было со стороны директора Бакановица — не сделать себе отдельного кабинета. А все оттого, что Элия Бакановиц любил торговать. Как животное какое, например, сорока. Элия Бакановиц торговал бы клубнику, выращенную своими руками, но его отец был не садовником, а инвестиционным банкиром, и брат, и вот Элия Бакановиц тоже стал директором банка. Но отец и брат любили рулить, а Элия Бакановиц плотненько любил торговать, он сидел днями и продавал-покупал, раскрыв рот от внимания, будто нацелившись пухлыми губами на яблоко, а для этого отдельный кабинет не так удобен, как просторный ангар, где все парятся вместе и можно перекрикиваться.

— Нас, кажется, хотят опередить, — Штейнман подошел к директору сзади и ткнул пальцем в индекс нефтяной компании Серпинского у него на экране. — Девица. Секретарша его личная.

— Ха-ха, — отчетливо произнес Элия Бакановиц, быстренько запрокидывая голову, так что Штейнману стало видно его опрокинутые глаза. — У нас есть два выхода.

— Как-то чересчур оптимистично, — заметил Штейнман. — Есть, да еще целых два.

— Я припугну его, — сказал Бакановиц. — Он у меня получит по полной программе. Ничего конкретного, просто напугаю. — Видно было, что он по ходу дела соображает, как можно заработать на напуганном нефтянике. — А ты давай окучивай девицу, — Элия Бакановиц покрутился, утрамбовался и подмигнул.

Глаза у тебя, директор, дикие. Нечеловеческие уже какие-то. Интересно, как он видит мир? — вдруг подумалось Штейнману. Вот эти все вагоны, отгружаемые внизу за окном, этот ветер и песни из супермаркета, угольную пыль, грохот стройки? Видит ли он это остро, как я, или все заляпано одним острым резким вкусом и ритмом — чье оно, нужно ли кому-нибудь, спрос-предложение? На крыше банка вертолет; в воскресенье директор летает на побережье тратить свои деньги. Штейнман представил, как он плавает в бассейне, а вокруг него вьются мухи-бабы, а в крепкой руке у него бутылка «Айриш-крим». О чем он думает в такие моменты? О работе, подумал Штейнман с содроганием, это абсолютно точно. Да какая на хрен разница на самом-то деле, о чем он думает. Вот ты, Леви Штейнман, когда развлекаешься, не думаешь вообще ни о чем. И что?

Солнце боком скользило в окно, жаркий ветер пах железом и пылью. Алекс выкручивал из рекламщиков скидки. Другой подчиненный уткнулся носом в компьютер и корчил рожи. Зачем это все, подумал Леви Штейнман. Как зачем, мать твою, одернул он себя. Затем! Он одернул пиджак. Мягкий стул подался вниз. Взыграл пальцами по клавиатуре, набросал букв, стер половину, набросал еще. «Дорогая Франческа! Мне кажется, будет вполне уместно…»

От этого на самом деле можно было с ума сойти: как вечер сменял утро, и как опять начиналась ночь. Элия Бакановиц потому и работал сутками, что тошно ему было на это смотреть — как солнце уделывает этот мир раз за разом. Это был единственный оставшийся в жизни круг. Остальное давно уже было не круглым, но с точностью выверенной, ужасающей, вновь и вновь садилось дневное светило и становилось темным небо. Люди давно научились обходиться без природы. Ночью можно было не спать. Детей можно было делать множеством равноценных способов. Зачем же небо поутру (вверх!) так густо наполнялось жарким и огромным солнцем? Зачем угасало вечером в каждом окне небоскреба (вниз!), в каждом осколке шприца, в каждой капле крови?

Где-то там, внизу, на остром углу, стоял Леви Штейнман и крутил в руках цветок — великую редкость, зеленый тюльпан. Цветок был похож на песочные часы: сок в нем переливался. То стебелек нальется плотно, то бутон. Какого хрена ты пришел так рано? Еще десять минут. Ну и хорошо, браток, пусть думает, что ты в нее влюбился. Вон она уже идет, наверное, тоже решила дать тебе понять, что влюблена. Штейнман подобрался: игра продолжалась.

— Привет, Франческа! — сказал Штейнман и сделал ей шаг навстречу.

— Добрый вечер, — Франческа наклонила голову.

Вблизи нее воздух вибрировал, она была больше, чем то, что можно было видеть: аура, сияние, потрескивание. Штейнмана слегка дернуло током. Франческа оделась на этот раз в юбку до колен, красную, в багровых пятнах и цветах, а сережки были маленькие и пронзительные, как капли горячего масла.

— Есть идеи, куда пойти? — спросил Штейнман.

— Нет, — Франческа подняла голову и посмотрела на запад.

Штейнман удивился. Она смотрела ровно на тот ресторан, о котором он подумал. Назывался ресторан «Ротонда», лежал, как круглая таблетка, на краю высокого здания.

— Туда? — уточнил Штейнман.

— Точно, — засмеялась Франческа. — Туда!

Ресторан было видно, но до него было не близко, главным образом, потому, что заходить приходилось все время как-то сбоку. Они сначала шли пешком по пологой лестнице, потом ехали в маленьком лифте с зеркальными стенками, полом и потолком, потом опять пошли вверх по упругому резиновому бульвару.

— Как ты любишь развлекаться? — спросил Штейнман.

— Никак, — ровно и доброжелательно ответила Франческа. — Не люблю развлекаться.

— А, так ты трудоголик, как наш директор, — протянул Штейнман. — Круглые сутки работает парень. Знаешь, такой Элия Бакановиц, ага?

— Ну да, я же из «Финмаркета», — напомнила Франческа.

Интересно, подумал Штейнман. Не может же она считать меня за такого дурака, чтобы я ей верил. Ясно как день, что я давным-давно ее вычислил. И она это отлично знает. Какого хрена тогда придуривается? Ладно, подумал Штейнман, хочешь так, будем так. Как хочешь, крошка. Они уже пришли в «Ротонду» и сидели там, богатые, заказывая блестящие вилки и мясные куски с подливами, поглядывая вниз вбок. Отсюда было хорошо видно и сплошные созвездия огней, и слепые пятна тьмы за забором. Между ними горела свеча. Надо немедленно переходить к романтике, решил Штейнман и взял быка за рога.