Шрифт:
Лукомский подошел ко мне и отвел к окну. Потрогав бархатную портьеру, сказал:
– Любили бархат баре. – И после небольшой паузы: – Завидую вам.
Я посмотрел на него удивленно.
– Вы видели Ленина, слышали его. Вчера перечитал ваши статьи в «Известиях». Корреспондент. Это слово я знал, когда еще был слесарем на заводе в Харькове. Корреспондент на таком съезде – это значит первым слышать то, о чем потом пишут в газетах, и своими глазами видеть, что другие никогда не видели и не увидят. Вот почему я вам завидую.
Я был поражен. Казалось, что Лукомский читает в моей душе то, что я переживал, когда слушал Владимира Ильича. И я вдруг выпалил:
– Хочу на фронт.
Лукомский все понял. Он крепко сжал мою руку и ответил:
– Будет сделано. – С этими словами вынул из кармана блокнот, написал несколько слов. – Ответ получишь через несколько дней…
К нам подошел Рыбакин.
– Что за конспирация? – спросил он.
– Это не конспирация, – засмеялся Лукомский, – Это переход от слов к делу.
Семен обо всем догадался и с нескрываемой грустью произнес:
– Но этот переход много трудней, чем через Альпы.
– Как для кого, – улыбнулся Петр.
После этого я начал прощаться с Петром Ильичом, который доставил мне большую радость своим приездом и помощью. Поднялся и Сеня Рыбакин.
Андрей Луговинов вызвался проводить нас до вестибюля.
Лукомский обнял меня и сказал полушутя-полусерьезно:
– Я рад, что ты с нами. Иначе не должно быть. Ты сам знаешь.
Когда мы вышли из номера, Андрей сказал:
– Завтра я уезжаю с Петром Ильичом на фронт. Могли бы вы уделить час для важного разговора? Дело касается вашего друга Софьи Аркадьевны.
– Сони? – удивился я.
– Для вас – Соня, для меня – Софья Аркадьевна.
– Но откуда вы ее знаете?
– Если у вас найдется свободный час, я вам расскажу.
Я посмотрел на часы.
– В восемь часов приходите в кафе «Домино»: Тверская, семь. Вход свободный. Спросите меня.
«Домино»
Было без четверти восемь. Я пришел в «Домино». У входа встретил Мариенгофа.
– Рюрик, ужасно неприятная история.
– Что случилось?
– Пришли несколько чекистов, явно навеселе, а не впустить нельзя. Двое из них в матросской форме… Понимаешь, чем это пахнет?
– Надо позвонить в комендатуру.
– Ну а там кто, не чекисты, что ли?
– В комендатуре настоящие чекисты.
– А эти – фальшивые?
– Ты что, не понимаешь, что происходит?
– Я не вращаюсь в высших сферах.
– При чем тут высшие сферы? Все знают, что левые эсеры, пользуясь покровительством наркома юстиции Штейнберга, пропихиваются в аппарат ВЧК и всяческими авантюрами стараются скомпрометировать эту организацию в глазах населения.
– Не знаю, на лицах этих матросов не написано, кто их впихивал в ВЧК – Штейнберг или кто другой.
– Ты же сказал, что они пьяны. Это и есть доказательство того.
– Что они левые эсеры?
– Да, авантюристов набирают левые эсеры.
– А большевистские чекисты ангелы, не пьющие и не курящие. Ты идеализируешь все, кроме здравого смысла. Я умываю руки. Раз ты такой знаток тонкостей ВЧК, то и звони в их комендатуру.
– Ты говоришь про комендатуру, будто это что-то чужое.
– Да, чужое.
– А Советская власть?
– Родная.
– Но если родная тебе власть организовала это учреждение, то как оно может быть чужим?
– Не занимайся демагогией и софистикой. В любом государстве правительство организует такое учреждение, а народ обходит его стороной, не желая соприкасаться.
– У тебя старорежимные взгляды.
– Ты сегодня просто невыносим, – надулся Мариенгоф и отошел в сторону.
Я оглядел столик, за которым сидели два матроса и один во френче. Они оживленно беседовали и вели себя прилично. Звонить в комендатуру не было повода.
В дверях показался Андрей, и я подошел к нему.
– Вот наше логово. Нравится?
– Ничего. Но для меня это непривычно.
– Что именно?
– Да как вам сказать… На вокзале по-другому.
– На каком вокзале?
– Да хотя бы на Павелецком. Теснота. Давка. Рев детей. А здесь музыка, столики накрыты розовой бумагой, люди никуда не торопятся.