Двое здоровенных бугаев отодвинули боярина Трофима, захлопнули сундук и, шутя, вскинули его на возок.

– Да как же энто, отец родной? Да что ж энто деется-то? – перепугался боярин Трофим, всплеснув руками, и вцепился в другой сундук, а Глафира стала бледнее белил, что обильно покрывали ее холеное, с тонкими чертами личико.

– А что, прикажешь мне цельный склад строить для ее барахла? Чай, не заграница здесь у нас, дефилями вилять да народ смешить. Грузи!

– Не дам! – вцепился боярин Трофим в последний сундук. – Царь-батюшка, помилуй! Баба же…

– Ладно, чего уж, – смилостивился царь Антип. – Энтот оставь. А ты, кобылища, – обернулся он к стоявшей столбом невестке, – чего рот-то раззявила? За хозяйство принимайся. Филька вон, поди, без пирогов уж извелся весь.

– Ох, извелся, – покачал головой боярин Филимон. – Мочи уж нет, как кушать хочется.

– Вишь? – мотнул головой царь Антип.

Глафира ротик захлопнула, головку к супружнику своему будущему повернула и глаза округлила, мол, не поняла ничего. А Данила только плечами пожал.

Над двором царским повисла молчаливая неловкость.

Трое бояр мялись на крылечке в ожидании неизвестно чего. Четвертый, который Трофим уселся верхом на сундук на всякий случай – так вернее.

Глафира хлопала ресницами, натужно соображая, чего от нее все ждут.

Данила сделал вид, будто его все это и вовсе не касается и смотрел в небо насвистывая.

Царь Антип нетерпеливо постукивал носком сапога.

И тут обстановка разрядилась сама собой.

В распахнутые настежь ворота, кренясь с боку на бок на ямках да буграх и натужно скрипя ступицами, вползла тяжело груженая подвода. Колеса ее расходились в стороны, решетчатые боковины ходили ходуном, едва сдерживая напор пузатых мешков и тюков. На тюках, почитай, на высоте локтей пяти от земли гордо восседал, упирая руки в колени… Тарас Бульба!!! О Бульбе царю-батюшке сказывал Андрон, мол, есть на свете такой народ – казаки, очень далеко, отсель не видать, а средь них ентот самый Тарас, весьма крупный мужчина да вояка хоть куда. И так его живописал Андрошка, что как узрел его воочию царь Антип, так враз и признал: та же гордая посадка, то же телосложение, острый орлиный взгляд, те же усиш-шы седые да обвислые и чуб из-под платка выбивается. А под мышкой Тарас Бульба держит сына царского старшего – Козьму, да к себе бережно прижимает, шоб не сверзился с верхотуры той.

Царь Антип почуял, будто корона на его голове зашевелилась (знамо, корона – волос-то, почитай, не осталось!), брови поползли на лоб, а посох сам собой из рук царских выпал, по ступенькам загремел. Смотрит царь-батюшка, глазам своим не верит и ну тереть их. А как протер, так первым делом усомнился: платок! При чем здесь платок-то к Бульбе ентому неведомому? И верно! Не чуб то вовсе, а челка густая выбилась, не усы, а платок бабий под носом завязан, да концы его свисають на манер усов, потому как на харю такую ни один платок не завяжешь как полагается. И не Бульба вовсе это, тем более, не казак неведомый, – и чего с перепугу только не привидится! – а баба крупного телосложения, очень крупного, ажно не сказать насколько. Ну, обознался, с кем ни бывает? Тем паче ни единого казака до сей поры не видывал. Жаль только человека хорошего да знатного почем зря обидел, с образиной такой сравнил. А все Анрошка с байками своими глупыми, живописатель, шоб его!..

Перекрестился царь Антип, наклонился, не сводя глаз с подводы, пальцами посох нащупал и опять выпрямился. Спрятался за спины боярские и оттуда носом поводит. Баба-то ента, кажись, пострашнее Бульбы неведомого будет!

И тут Козьма царя-батюшку с верхотуры-то заприметил, обрадовался, ручкой замахал.

– Отец!

– Сидеть! – поплотнее прижала к себе мужеподобная особа Козьму, и тот притих, вжался в телеса пышные, только глазами по сторонам вращает, сапогом по мешку елозит да пикнуть боится.

Остановилась подвода посредь двора, а за ней во двор купец Борис на коне въехал. Важный, весь из себя, одной рукой поводья держит, другая в колено упирается.

– Борька? – не поверил глазам своим царь-батюшка, выступая вперед из-за бояр. – Так энто твое чудо что ль?

– Дочь моя, – гордо молвил в ответ купец Борис. – Милослава.

– А в телеге-то чего припер?

– Знамо, чаво: муки-то, круп разных, – ступил Борис с коня на землю, кушак поправил, подбоченился. – Ткани разные еще. Чем богаты, как говорится.

– Во, гляди, Трошка, – указал посохом царь Антип на подводу груженую. – Видал? А ты: «тряпки», «смысел»!

– Дык я ж…

– Молчи уж, – отмахнулся от него царь-батюшка.

Между тем Милослава сграбастала Козьму за шиворот да передала вниз слугам, будто котенка. Лишь коснулись ноги его земли, бросился он к царю-батюшке земные поклоны бить.

– Отец!

– Вижу, сын, – похлопал тот Козьму по плечу. – За ум взялся, знатную бабенку отхватил! С такой, небось, не попьешь, а?

– Да я как узрел ее, так и разом хмельное-то дело отшибло, вот те крест!

– Охотно верю. Дело то, – кивнул бородой царь Антип. – Будет теперича из чего пироги-то месить. Я в смысле, о муке… Невесте хоть помоги с телеги спуститься, оболтус. Глянь, мается же баба.

– Ага, я мигом! – подхватился Козьма и бросился обратно к телеге, которая опасно кренилась вбок – Милослава сама слезть пыталась, ножкой бортик нащупывала.

– Давай, давай, – взялся подбадривать ее Козьма. – Полегоньку, чуток правее бери. Ножку во-от сюды ставь.