Князь подошел к столу, начал собирать в одну стопку многочисленные исписанные листы – это его размышления о власти, религии, о роли самодержца в судьбе Руси. Здесь же, на этих листах, излита его злоба – бумага стерпела все то, о чем князь умалчивал с людьми. Все эти свитки и листы он упрятал за печку, а после уселся напротив нее и снова стал задумчиво глядеть на раскаленные угли.

Гетман Ходкевич хочет, чтобы князь, прежде чем назвал цену свою за побег в Литву, был полезен королю Сигизмунду. Курбский понял, чего от него хочет литовский воевода, и вскоре сел писать ему ответное письмо.

Прибывшие в столицу в декабре 1563 года литовские послы встретились с дьяком Висковатым, Данилой Захарьиным и другими боярами. Как рассчитывали в Москве, литовцы сами попросят мира и пойдут на любые уступки, но с первых минут переговоров они проявили свою жесткость – требовали отдать Литве Новгород, Псков и многие другие земли, на что Висковатый, усмехаясь, отвечал:

– Тогда для надежного мира пусть ваш король отдаст нам Киев, Волынию с Подолией. Известно, что в древние времена и Вильна принадлежала России – ее мы тоже требуем себе!

Литовские послы начали возмущаться, говорить о том, что такие требования недопустимы. Они знали, что в случае провала переговоров русские возобновят боевые действия, и, кажется, совсем не боялись этого, будто были уверены в своих силах. Тогда Данила Захарьин поднялся с места и начал говорить раздраженно, тыча пальцем в сторону послов:

– Что говорить с ними? Их лукавый король не хочет именовать нашего государя царем, не признает за ним этот титул! И, кроме того, намеревается владеть Ливонией, где в давние времена были земли предка государева – Ярослава Мудрого!

Литовская делегация возмущенно зашумела. Переговоры заходили в тупик. Висковатый, устав от споров, заявил:

– Государь наш согласен заключить с вами перемирие на десять лет, если все завоеванные в ходе войны земли Ливонии останутся под его властью…

Было ясно, что условия, выставляемые обеими сторонами, никого не устраивают, и собирались уже послы уехать, как случилось то, что заставило их задержаться. Произошла потеря не только для Российского государства, но и для Иоанна лично – скончался митрополит Макарий.

Трижды ударил Успенский колокол на колокольне Ивана Великого. Плачущий и молящийся народ толпился возле Успенского собора, где уже было выставлено тело умершего.

Первым туда явился Иоанн – царь должен позволить начать церемонию. Лицо его было серым и каменным, было видно – скорбит государь. Макарий когда-то во многом заменил ему родителей, и теперь Иоанну казалось, будто хоронит он родного отца.

Архиереи и другие священнослужители толпились во мраке у стен. В тишине у освещенного алтаря были только двое – царь и усопший. Да, в последние годы меж ними был разлад, но сейчас все это было не важно. Государь хоронил близкого себе человека. Последнего, коего он по-настоящему чтил и любил. Глядя на укрытое по грудь бархатным покровом тело, Иоанн вспоминал, как еще мальчишкой, притесняемый боярами, плакал на плече митрополита, как старец, расчесывая волосы ему, рассказывал о величии царской власти, вспоминал отцовскую нежность в глазах Макария, когда Иоанн венчался на царство, когда обручался со своей первой супругой Анастасией. Вот бы снова увидеть эти глаза! Но лицо митрополита было укрыто шелковым покровом с изображением херувимов и вышитым посередине крестом. Царь перевел взгляд – за гробом стоял пустовавший трон митрополита с подушкой и посохом его. Иоанн поцеловал покров на лице Макария, прошептав:

– Я остался совсем один… Я остался один…

Когда Макария еще не предали земле, епископы уже обсуждали – кто займет митрополичий престол? А в марте на свет появится одно из главных детищ Макария – напечатанный Иваном Федоровым «Апостол». Владыка совсем немного не дожил до сего важнейшего события в истории российской культуры, для коей он так много содеял…

Но пока литовские послы в спешке отъезжали в Вильно, дабы сообщить королевскому двору о смерти влиятельнейшего в Москве человека, русское войско готовилось к выступлению.

– Иван! Прикажи, дабы постромки проверили! Не то снова пушки увязнут, отвалятся, не поднять их!

Громкий голос Петра Шуйского, больше похожий на рык, был слышен издалека – нарочно отдавал приказы не слугам, а сыну, дабы сам всему усерднее и скорее учился. Он уже стоял на крыльце, широкий, грозный, нахлобучив соболью шапку на глаза, укутавшись в медвежью шубу. Обводил глазами закованных в броню крепких ребят, что уже ждали в седлах. Над ними стоял густой пар от мороза. Знамена и хоругви вздымались над отрядом.

Едва из Москвы пришел приказ о выступлении, Шуйский передал его своим младшим воеводам Семену и Федору Палецким, Ивану Охлябинину и прибывшему недавно из Великих Лук Ивану Шереметеву Меньшому – двигаться с войском к Минску, соединившись пред этим под Оршею с войсками Василия Серебряного, выступавшего из Вязьмы. Шуйский торопился, и воеводы за спиной его сетовали, что точного плана наступления нет, но в лицо ему высказать того никто не решился…

– Все готово, отец! – Сын Иван стоял внизу, преданно, с обожанием глядя на родителя. Ничего не ответив ему, Петр Иванович, взявшись рукой в широкой перчатке за рукоять висевшей на поясе сабли, стал медленно спускаться с крыльца. Вычищенные от снега деревянные ступени жалобно поскрипывали под его остроносыми сапогами. Проходя мимо сына, мельком подумал о том, каким вырос статным – истинно благородная кровь! И храбрости не занимать. Одно худо – удали много, но сие пройдет с годами.