Шрифт:
Власти бессильны перед случившимся:
…В тот грозный годПокойный царь еще РоссиейСо славой правил. На балконПечален, смутен вышел онИ молвил: «С Божией стихиейЦарям не совладеть». Он селИ в думе скорбными очамиНа злое бедствие глядел.Евгений спасается: «на площади Петровой – где дом в углу вознесся новый, где над возвышенным крыльцом с подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые, на звере мраморном верхом, без шляпы, руки сжав крестом, сидел недвижный, страшно бледный Евгений…» Он боится за свою возлюбленную, так как:
Почти у самого залива —Забор накрашеный да иваИ ветхий домик: там оне,Вдова и дочь, его Параша,Его мечта… Или во снеОн это видит? Иль вся нашаИ жизнь ничто, как сон пустой,Насмешка бога над землей?И он как будто околдаван,Как будто к мрамору прикован,Сойти не может! Вкруг негоВода и больше ничего!И обращен к нему спиноюВ неколебимой вышинеНад возмущенною НевоюСидит с простертою рукоюГигант на бронзовом коне».Через некоторое время наводнение кончается:
Вода сбыла, и мостоваяОткрылась. И Евгений мойСпешит, душою замирая,В надежде, страхе и тоскеК едва смирившейся реке.Евгений находит лодку и перевозчика – «И перевозчик беззаботно его за гривенник охотно чрез волны страшные везет». Наконец —
Достиг он берега. НесчастныйЗнакомой улицей бежитВ места знакомые. Глядит,Узнать не может. Вид ужасный!Все перед ним завалено;Что сброшено, что снесено;Скривились домики; другиеСовсем обрушились; иныеВолнами сдвинуты; кругом,Как будто в поле боевом,Тела валяются…Евгений бежит к дому возлюбленной:
Что ж это? Он остановился.Пошел назад и воротился.Глядит… идет… еще глядит.Вот место, где их дом стоит;Вот ива. Были здесь ворота,Снесло их, видно. Где же дом?И полон сумрачной заботы,Все ходит, ходит он кругом,Толкует громко сам с собою —И вдруг, ударя в лоб рукою.Захохотал…Наступает ночь, затем утро, последствия наводнения начинают исчезать:
В порядок прежний все вошлоУже по улицам свободным,С своим безчувствием холодным,Ходил народ. Чиновный люд,Покинув свой ночной приют,На службу шел. Торгаш отважный,Не унывая, открывалНевой ограбленный подвал,Сбираясь свой убыток важныйНа ближнем выместить. С дворовСвозили лодки. Граф Хвостов,Поэт, любимый небесами,Уж пел бессмертными стихамиНесчастье невских берегов…Но Евгений не оправился от потрясения:
…Мятежный шумНевы и ветров раздавалсяВ его ушах. Ужасных думБезмолвно полон, он скитался.Его терзал какой-то сон.Прошла неделя, месяц – онК себе домой не возвращался.Его пустынный уголокОтдал внаймы, как вышел срок,Хозяин бедному поэту.Евгений за своим добромНе приходил. Он скоро светуСтал чужд. Весь день бродил пешком,А спал не пристани; питалсяВ окошко поданным куском;Одежда ветхая на немРвалась и тлела. Злые детиБросали камни вслед ему…И так он свой несчастный векВлачил, ни зверь ни человек,Ни то ни се, ни житель светаНи призрак мертвый… Раз он спалУ невской пристани. Дни летаКлонились к осени. ДышалНенастный ветер. Мрачный валПлескал на пристань, ропща пениИ бьясь о гладкие ступени,Как челобитчик у дверейЕму не внемлющих судей.Бедняк проснулся. Мрачно было;Дождь капал, ветер выл уныло,И с ним вдали, во тьме ночнойПерекликался часовой…Вскочил Евгений; вспомнил живоОн прошлый ужас; торопливоОн встал; пошел бродить и вдругОстановился – и вокругТихонько стал водить очамиС боязнью дикой на лице.Он очутился под столбамиБольшого дома. На крыльцеС подъятой лапой, как живые,Стояли львы сторожевые,И прямо в темной вышине,Над огражденною скалою,Кумир с простертою рукоюСидел на бронзовом коне.Евгений вздрогнул. ПрояснилисьВ нем страшно мысли. Он узналИ место, где потоп играл,Где волны хищные толпились,Бунтуя злобно вкруг него,И львов, и площадь, и того,Кто неподвижно возвышалсяВо мраке медною главой,Того, чьей волей роковойНад морем город основался…Ужасен он в окрестной мгле!Какая дума на челе!Какая сила в нем сокрыта!А в сем коне какой огонь!Куда ты скачешь, гордый конь,И где опустишь ты копыта?О мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой бездной,На высоте, уздой железнойРоссию поднял на дыбы?Кругом подножия кумираБезумец бедный обошелИ взоры дикие навелНа лик державца полумира.Стеснилась грудь его. ЧелоК решетке хладной прилегло,Глаза подернулись туманом,По сердцу пламень пробежал,Вскипела кровь; он мрачен сталПред горделивым истуканом,И, зубы стиснув, пальцы сжав,Как обуянный силой черной,«Добро, строитель чудотворный! —Шепнул он, злобно задрожав, —Ужо тебе!..» И вдруг стремглавБежать пустился. ПоказалосьЕму, что грозного царя,Мгновенно гневом возгоря,Лицо тихонько обращалось…И он по площади пустойБежит и слышит за собой —Как будто грома грохотанье —Тяжело-звонкое скаканьеПо потрясенной мостовой.И, озарен луною бледной,Простерши руку в вышине,За ним несется Всадник МедныйНа звонко-скачущем коне;И во всю ночь безумец бедныйКуда стопы ни обращал,За ним повсюду Всадник МедныйС тяжелым топотом скакал.И с той поры, когда случалосьИдти той площадью ему,В его лице изображалосьСмятенье; к сердцу своемуОн прижимал поспешно руку,Как бы его смиряя муку;Картуз изношенный снимал,Смущенных глаз не подымалИ шел сторонкой. Остров малыйНа взморье виден. ИногдаПричалит с неводом тудаРыбак, на ловле запоздалыйИ бедный ужин свой варит;Или чиновник посетит,Гуляя в лодке в воскресенье,Пустынный остров. Не взрослоТам не былинки. НаводненьеТуда, играя, занеслоДомишко ветхий. Над водоюОстался он как черный куст.Его прошедшею весноюСвезли на барке. У порогаНашли безумца моего,И тут же хладный труп егоПохоронили ради Бога.Повести Белкина
Всего в «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» входит 5 повестей: «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка».
В предисловии «от издателя» приводятся сведения об Иване Петровиче Белкине, которые «с большим трудом» были собраны у его знакомых. Для особо «дотошных» исследователей в сноске дается «пояснение», от кого именно Белкин слышал свои истории: «Смотритель» рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н., «Выстрел» подполковником И. Л. П., «Гробовщик» приказчиком Б. В., «Метель» и «Барышня» девицею К. И. Т. Описывая нрав покойного Ивана Петровича Белкина, автор показывает жизнь человека ничем не примечательного, прожившего свою жизнь в своем имении. Белкин родился в селе Горюхине от «честных и благородных» родителей. Первоначальное образование получил от деревенского дьячка. Как отмечает автор устами знакомого покойного Белкина, «сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности» (снова нарочитое снижение тона повествования). Восемь лет покойный служил в пехотном егерском полку (с 1815 по 1823 г., т. е. не принимая участия в военных действиях), после же смерти родителей вернулся в имение. Хозяйство он вел плохо, любые дела его вгоняли в сон, староста его воровал, дела были пущены «на волю Господа». Иными словами, Белкин был «добрый малый», чьей добротой пользовались все, кому не лень. Совершенно ничем не примечательный человек, как оказывается, оставил после себя большое количество произведений, которые столь же бесхитростны и просты, как и он сам. С этими бесхитростными произведениями столь же бесхитростно и обходятся: «… Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил». Смерть Белкина также заурядна: «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей, и тому подобного». Напоследок сосед Ивана Петровича сообщает его внешние, «особые» приметы, основная особенность которых состоит как раз в том, что в них нет ничего особенного: «Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав». В конце письма сосед призывает автора напечатать эти бесхитростные произведения, считая, что публика должна оценить по достоинству доброту и искренность покойного Ивана Петровича.
Эпиграфом к «повести» взята фраза, состоящая всего из двух слов «Стрелялись мы», далее следует пояснение, что это Баратынский. Эпиграф носит ярко выраженный пародийный характер (гротеск: пустая фраза, которая лишь внешне соответствует теме повести; ниже, как и положено, дается имя известного писателя, хотя и не уточняется, где именно он это говорил).
Второй эпиграф строится по тем же канонам (взят из произведения А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке»):