– Ну ладно, не в полицию, – осторожно продолжила жена, – хотя тебе там врагов находить было бы проще. Но почему не… ну не в политику, что ли? К известному человеку не подкрадёшься незамеченным.

– Мой Наставник… Мы обсуждали опасность провала в чужое время, он приказал мне в этом случае сделаться медиком.

– Чтобы научиться человеколюбию и милосердию?

– Возможно, таков и был замысел, – отвечал муж, целуя сизый ёжик на макушке у Мариночки. – Но, сокровище моё, ты же профессионал, сама понимаешь, что таким вещам в больнице не научишься. Чтобы развить в себе гуманизм, надо с людьми пореже встречаться. Монахом-отшельником стать. Художником-фрилансером. Сторожем на маяке.

– Что неизбежно наводит меня на мысль: надо бы одинокой, забытой маме позвонить. Ты всё ещё против того, чтобы ей показаться? Мама до сих пор уверена, что я тебя выдумала.

– А когда увидит – ясно, сразу поверит!

– Ты прав: позвонит на другой день, расспросить, сколько ты взял за то, чтобы сыграть мужа. Она – мой кафкианский отец. Помнишь «Приговор»? Кстати, тебе не кажется, что вон тот дядька у перехода исподтишка за нами наблюдает? И одежда у него какая-то новая. Будто бы он себе купил всё разом, в одном магазине, даже шапку и сапоги…

– Ты у меня умница. Поезжай домой одна, я попозже буду.

А вечером:

– Ну? Это был он?

– Кто? – окинув жену острым, как бритва, взглядом, холодно спрашивал Лёва.

Мариночка немного пугалась, что любимый разозлится на идиотские вопросы. Хотя глуповато бояться высоты, если уже падаешь. Она бегала на работу, как всегда, не поднимая глаз, но всё замечая. Ловко прятала газетные статьи о серии убийств в их районе. Переключала канал, едва заходила речь о полицейских расследованиях. И, даже когда застала Лёву с зеленоволосой Лилей из приёмного покоя, не обиделась, а только немного забеспокоилась. Не залетела бы, дура малолетняя! Чернокнижье – ещё туда-сюда, но зарезанный на алтаре младенец, пусть даже чужой, мог бы навсегда отвратить от супружеского счастья.

Она извинялась перед мамой по телефону, мол, смены не совпадают, заняты, прийти не могут. Слышала: «Ясно! Каждый следующий муж хуже предыдущего!» – и сжимала кулаки, не смея возразить.

И вдруг Лариса Семёновна, по её же выражению, «загремела» в реанимацию: инсульт. Дочери позволили взять отпуск по уходу за матерью. Ларису Семёновну часто переворачивали, чистили трахеостому, мазали ноги увлажняющим кремом и рыдали над нею от беспредельного ужаса.

В одну из мучительных ночей Мариночка проснулась, чуть не свалившись с неудобного стула у постели матери. И увидела Лёву, стоящего напротив, там, где ритмично вздыхала машина искусственного дыхания и попискивал монитор.

– Спасибо, что приш…

Она заметила руку мужа, протянутую к регулятору экспираторного положительного давления.

– Что ты делаешь?

– Ничего особенного. Забираю тебя домой, – ответил муж тихо и непреклонно.

– Мамочка, это мой Лёва, – зарыдала дочь. – Он не злой, просто так вырастили, у них в семье это нормально.

– Что нормально? – угрюмо переспросил чернокнижник. – Что ты вообще знаешь о моей родне?

Он обошёл кровать, на которой умирала Лариса Семёновна, присел на корточки перед парализованной ужасом женой. Заглянул в её мокрое лицо беспощадными глазами.

– Семья – дерьмо! Вся эта чушь о самопожертвовании, заботе о родителях – гнуснейшая манипуляция лицемерного социума. Требование забыть себя, чтобы удовлетворить ожидания неудачников. И этому я должен был научиться? Бред! Эгоизм – это признак душевного здоровья, рефлекторный акт самосохранения. А нас принуждают служить отжившим своё развалинам, отдавать им деньги, время, эмоции. Эмоции! Человеку запрещают ненависть! Гнев! Ярость! Что следующее? Громкий смех?.. Отказываюсь плясать под дудки моралистов! Отказываюсь от бессмысленного церемониала скорби по больным и мёртвым! Это такая же тупость, как плакать над состриженными ногтями. Нет, ты не реви, ты слушай, больше никто тебе ничего подобного не скажет, кругом демагоги и ханжи. Оставь старуху, она и без тебя найдёт дорогу на ту сторону. Идём домой!

– Очень хорошо! – объявила довольная Лариса Семёновна, садясь в кровати и указывая на зятя пластиковой трубкой, извлечённой из собственного горла.

Машина ИВЛ обязана была при этом заорать как резаная. Однако притихший аппарат теперь заслоняла высокая пугающая фигура в накидке, похожая на палача.

– Вы записали это? – обратилась мать к существам, выглянувшим из-под кровати. Разум Мариночки отказался понимать, что они такое. Дочь механически повторила их послушное кивание.

– Я же запретил открывать кладовку! – прошипел Лёва, поднимаясь и отступая в полумрак.

– А ей и не нужно было, они мои собственные, – любезным тоном сообщила ведьма. И добавила официально, но с лёгким сожалением в голосе:

– Принц, вы меня разочаровали. Я сама предложила это испытание и готова была организовать Реставрацию. Однако вы только что произнесли всё необходимое, чтобы меня переубедить. А ведь добрую девочку вам приготовила, годы потратила на воспитание по-настоящему верной, понимающей, самоотверженной. А вы её исключительно в виде фамильяра (1) использовали… Итак, – подвело итог создание на больничной койке, – вы скомпрометировали себя, принц. При свидетелях признались в своём чудовищном эгоизме и неспособности контролировать дурные наклонности. Я подумаю ещё, отложить коронацию лет на триста или отдать вас уже сегодня на растерзание неупокоенным душам. Заберите его!