Эти суки напомнили мне таких маленьких чмошников, ещё детей, которые могут сломать что-то, напакостить, нагло глядя в глаза, и даже ударить, но тебе тут же говорят – он ребёнок. Или некоторые девушки, которые сначала всё ломают, нападают на тебя с кулаками, а потом – я девушка.

Ни-ху-я. Пизды получат все. Хотите воевать – окей, я не против.

Поэтому я глазом не моргнул, когда деревня, которая выступила против нас, была зачищена на половину. Тех, кого не расстреляли, повесили на главных улицах, отрубили головы и насадили на пики на въезде, сожгли вместе с домами.

Я считаю, что каждый имеет право на собственное мнение. Однако есть разница, когда твои права нарушают, и ты их отстаиваешь, и когда ты просто нападаешь.

После этого к нам никто близко не подходил. Мы шли своим путём, к населённым пунктам не приближались, торговали и так далее, словно ничего не произошло, но больше нас не трогали.

А Эви сказала, что я…

– Погорячился? – взглянул я на неё исподлобья. – Мне это говорит та, в которую швырнули вилы, когда она вышла на помост перед деревней.

– Они напуганы, - словно оправдываясь, сказала она.

– Тем что мы проходим едва ли не в километре от них и отправили невооружённых… даже не нечисть, а людей узнать о закупке провизии? В ответ один вернулся без головы, хочу напомнить.

– Они думали…

– И они своими думами подписали себе приговор. Люди начали это, и раз решили, что их никто не коснётся, то глубоко ошибались. Спорим, что больше никто нас не тронет?

Мы дошли до столицы весной, и никто нас не тронул, не считая королевского гарнизона, который выступил в купе с наёмниками перед нами. Три тысячи против девяти – у них не было ни шанса. Особенно когда перед этим мы проверили, чтоб никто не повторил трюк с обходом по флангу, как когда-то сделали мы.

Интереснее то, что столица встретила нас довольно спокойно.

Нет, я возьму шире: на нашем пути города встречали нас куда спокойнее, чем деревни. Можно списать всё на чувство защищённости, однако я подозреваю, что дело в образовании. Чем умнее люди, тем больше они понимают. А животные, по крайней мере часть людей, что ведут себя подобно животным, лишь могут проявлять агрессию при необоснованном страхе.

Бешеных собак стреляют.

Но даже то, что я едва ли не лично казнил тех, кто посмел на нас напасть, чувство, что застряло у меня в глотке, не убрало. Сколько бы я не вымещал злость на врагах, легче не становилось. Сколько бы не убил уёбков, выкручивание всего, что находится за рёбрами, не останавливалось. Казалось, что вот-вот, убей ещё десяток и тебя отпустит, но… вновь пустота и боль. Словно наркотик, когда ты увеличиваешь дозу в надежде, что будет как в первый раз, но первого раза уже не будет.

Как и я, убивая всё больше и больше в надежде, чем мне станет легче, но… Просто но.

Я знаю, что Констанция была не довольна тем, что я её отчитывал, а сам в первых рядах участвовал в последней битве, но её дочь жива. Моя дочь жива…

Но мой второй ребёнок…

– И ты думаешь, что это выход? – спросила она у меня.

– Мне не становится легче. Сколько бы я не убил, оно не отпускает, но помогает отвлечься от этих мыслей, - посмотрел я на свои ладони. Грубые шершавые ладони, на которых не одна жизнь.

– У меня тоже пропала дочь.

– И она жива, - посмотрел я на неё. – Я знаю, что она жива.

– Откуда?

– Твоя дочь жива, - повторил я.

Моих же даже воскресить нельзя. Потому что я не знаю, где их трупы. Я вообще ничего не знаю. Мне в моём мире раньше говорили, что бог наказывает людей, и я всегда задавался вопросом – за что тогда он убивает людей, дорогих злодею? Да, он заставляет говнюков мучиться, но за что заслужили смерть невинные?

В моей ситуации даже этого не сказать, некого обвинять. Как я, так и Клирия заслужили свой камень на голову и если она уже получила своё, то мне это только предстояло.

Весной дела у нас обстояли куда лучше, чем зимой. Люди, чувствуя приближение конца голодного периода, охотнее продавали излишки своих запасов, чтоб подзаработать. Потому армия под конец даже питалась более-менее.

Настроение наших росло ещё и потому, что поход близился к своему закономерному концу, и все это чувствовали. Для многих подобное значило скорое возвращение домой к детям и жёнам с деньгами. Типа конец войне, конец опасностям. Ну… возможно они и правы, но надо было ещё и печенье победить. Хотя при моём содействии это будет быстро – сгоним всех в одну кучу и накроем.

К тому же на случай чего был и экстренный сброс – надо убить главную печеньку, самую первую, как назвали бы её в научном сообществе – альфу, и остальные со временем сами помрут. Если мы всё верно рассчитали, естественно.

Однако меня такое положение дел не радовало. Чем ближе был конец, тем больше пустоты внутри себя я чувствовал. Мне некуда и не к кому было возвращаться – война была моим домом, насилие и борьба были единственным смыслом моего существования. И если до этого я и мечтал о чём-то другом, говоря, что устал воевать и так далее, то сейчас она мне заменила почти всё.