– Я люблю тебя, – сказал он. – Я вернусь.

– Ты врешь! – выкрикнул я.

– Я не умею лгать, Илай.

Потом он вышел через переднюю дверь и пошел по дорожке к калитке и дальше, мимо кованого почтового ящика и коричневого кирпичного забора с одним недостающим кирпичом. Я бежал за ним до самой калитки и кричал так громко, что охрип.

– Ты врешь! – кричал я. – Ты врешь! Ты врешь! Ты врешь!

Однако он даже не оглянулся. Он просто продолжал идти.

Но затем он вернулся. Шесть месяцев спустя. Стоял январь, было жарко, и я торчал в переднем дворе – без рубашки, загорелый, зажав большим пальцем садовый шланг, направив к солнцу дугообразную струю, чтобы создать собственную радугу, – и увидел, как он проходит через стену воды. Он открыл переднюю калитку и закрыл ее за собой, а я бросил шланг и побежал к нему. На нем были темно-синие рабочие штаны и темно-синяя джинсовая рабочая рубашка, заляпанная машинным маслом. Лайл выглядел сильным и крепким, и когда он привстал на колено, чтобы быть вровень со мной на дорожке – я подумал, что так он похож на короля Артура и что я никогда за всю свою короткую жизнь не любил другого мужчину больше, чем его. Так что радуги – это Лайл, и пятна смазки – это Лайл, и король Артур – это Лайл. Я бросился на него с такой силой, что он чуть не опрокинулся на спину от моего наскока, потому что я ударил его, как Рэй Прайс, несокрушимый стальной нападающий рвущихся к победе «Параматта Илз». Он засмеялся, и когда я вцепился пальцами в его плечи, чтобы притянуть ближе, – он уткнул лицо в мои волосы и поцеловал меня в макушку; и не знаю, почему я сказал то, что сказал дальше, но все равно сказал это:

– Папа…

Он слегка улыбнулся и выпрямил меня, положив мне руки на плечи, глядя мне в глаза.

– У тебя уже есть отец, приятель, – произнес он. – Но у тебя есть и я.

Через пять дней мама оказалась заперта в комнате Лины и барабанила кулаками по тонким фибровым стенам. Лайл заколотил крест-накрест деревянными досками оба окна в комнате. Он вытащил оттуда старую кровать Лины и снял со стены картину с Иисусом, вынес старые вазы Лины и рамки с фотографиями дальних родственников и близких подруг по клубу любителей игры в шары. В комнате не осталось ничего, кроме тонкого матраса без каких-либо простыней, одеял и подушек. Семь дней Лайл держал маму взаперти в этой небесно-голубой комнате. Лайл, Август и я стояли перед закрытой дверью, слушая мамины крики, долгие и внезапные, как завывание сирены воздушной тревоги, словно за этой дверью находился великий инквизитор, следивший за некоторым разнообразием пыток, включающих систему шкивов, растягивающих мамины конечности. Но я точно знал, что в комнате, кроме нее, никого нет. Она выла во время обеда, она стонала в полночь. Джин Кримминс, наш ближайший сосед справа, симпатичный почтальон на пенсии, всегда имевший под рукой тысячу историй о почте, направленной не по назначению, и о разных случаях на пригородных обочинах, приходил проверить, что происходит.

– Она почти здесь, приятель, – вот и все, что сказал ему Лайл через дверь. И Джин просто кивнул, как будто точно знал, о чем толкует Лайл. Как будто знал, что такое быть тактичным.

На пятый день мама выбрала меня, так как знала, что я самый слабый.

– Илай! – крикнула она через дверь. – Он пытается убить меня! Тебе нужно позвонить в полицию. Позвони им, Илай. Он хочет меня убить.

Я подбежал к нашему телефону и начал набирать три нуля на медленно вращающемся диске, пока Август не нажал мягко пальцем на рычаг. Он покачал головой. Нет, Илай.

Я заплакал, а Август нежно обнял меня за шею, и мы пошли обратно по коридору. И снова стояли, не сводя глаз с двери. Я заплакал сильнее. Затем прошел в гостиную и открыл раздвижные нижние дверцы «стенки», отделанной шпоном «под дерево», где хранились мамины виниловые пластинки. Альбом «Between the Buttons» группы «Роллинг Стоунз». Тот, который она крутила так много раз; с обложкой, где они стоят в зимних пальто, а Кит Ричардс получился размыто, как будто ступил на полшага во временной портал, который перенесет его в будущее.

«Эй, Илай, поставь песню “Рубиновый вторник!”» – постоянно просила мама.

«Которую из них?»

«Первая сторона, третья толстая линия от края», – всегда говорила мама.

Я отключил проигрыватель от розетки, протащил его по коридору и снова подключил рядом с дверью в комнату Лины. Опустил иглу на третью толстую линию с краю. Эта песня – о девушке, которая никогда не говорила, откуда она. Песня разнеслась по дому, и мамины рыдания эхом отозвались за дверью.

– Поставь еще раз, Илай, – сказала мама.

На седьмой день, к закату, Лайл открыл замок. Через две или три минуты дверь спальни Лины со скрипом отворилась. Мама выглядела худой, изможденной, двигалась медленно и пошатывалась, словно ее кости держались вместе, связанные веревками. Она попыталась что-то сказать, но ее губы, рот и горло были такими сухими, а тело настолько измученным, что она не могла выдавить из себя ни слова.

– Об… – начала она.

Облизнула губы и попробовала снова.

– Об… – пыталась она.

Мама закрыла глаза, словно собиралась упасть в обморок от слабости. Мы с Августом наблюдали и ждали какого-то знака, что она снова здесь, что она вернулась; знака, что она пробудилась от своего великого сна, и я думаю, таким знаком стало то, как она упала в руки Лайла, а затем соскользнула на пол, цепляясь за человека, который спасал ей жизнь, и глядя на взволнованных мальчиков, которые верили, что он может это сделать. Мы обступили ее вокруг – она была похожа на упавшую птицу. И в укрытии из наших тел она прощебетала два слова.

– Обнимите меня… – прошептала она.

И мы все обняли ее так крепко, что могли бы слиться в скалу, если бы простояли так достаточно долго. Превратиться в алмаз.

Затем мама, шатаясь и цепляясь за Лайла, добралась до их спальни. Лайл закрыл за ними дверь. Мы с Августом тут же тихо вошли в комнату Лины, словно осторожно ступали по минному полю где-то в северовьетнамских джунглях, на родине дедушки и бабушки Дука Кванга. На полу среди клочьев волос валялись бумажные тарелки и объедки. В углу комнаты стоял ночной горшок. Небесно-голубые стены оказались покрыты небольшими дырами размером с мамины кулаки, и от этих дыр стекали полоски засохшей крови, словно рваные красные флаги, развевающиеся над полем битвы. Длинная коричневая полоса из засохшего дерьма, похожая на грунтовую дорогу в никуда, тянулась вдоль двух стен. И какой бы ни была битва, которую мама вела в этой маленькой спальне, мы знали – она только что выиграла ее.