– Полегче!
– ответил старик, садясь на нары.
– Ты-то помолчи. У меня вон моя старуха тебе в матери годится, а я ее, может, полгода не видал... да, почесть, и весь век не видал, не знаю, зачем и женился...

– Не хуже меня такого-то, - подумал Аверкий, закрывая глаза и уже не чувствуя к старику прежнего отвращения.

– А она небось мне не чужая, - продолжал тот с искренней горечью.
– Я и ребятам вот говорю: что я могу? Сейчас отшел, а в салаше чуйка хозяйская, а она семь целковых! Да что ж исделаешь? И унесут, то же возьмешь. А господам я вишенья дозволяю рвать - можете! Господа, они и съедят то два зернышка, это ведь наш брат дорвется... Правду я говорю ай нет?
– крикнул он, снова оживляясь.
– И тебе, староста, завсегда дозволяю, ты тут, может, первый человек надо всеми! Только ты меня чем обидел тесу на кровать не дал! Спасибо хоть барчук помогает - проплясал ему давеча маленько - ан на косушку и есть...

Аверкий стал опять забываться. Под вечер, в поле, шел он за возом. Моросило. Широко отворены были ворота на скотном дворе богатого степного мужика; бродил по двору и гоготал гусак, потерявший гусыню... "Богатому везде хорошо!" - с обидой и болью в голосе кричал где-то внизу старик. Аверкий кивал шапкой, соглашался, а сам думал свое "Богатый, как бык рогатый, - в тесные ворота не пролезет. " И очнулся, чувствуя, что бредит.
– "Да, бог не любит высоких мыслей... Да, старика жалко... Но дым и ненужный говор, чужие люди, чужая печка - ах, какая тоска, бесприютность! Зверь, и тот забивается умирать в свою собственную норь... Нет, конец, домой пора!"

III

Он очнулся в сумерки. Ни работников, ни стряпухи в избе не было. На лавке возле окна сидела дурочка Анюта, скитавшаяся по господам, по мужикам. Она была толстая, стриженая. Она глядела в окно, - голова ее сзади была похожа на кувшин вниз горлом, - и плакала: стряпухин мальчишка не дал ей лечь уснуть - все по лавке скакал.

– А там индюшки замучили, - говорила она плача, думая, что Аверкий спит, и жалуясь самой себе.
– Легла отдохнуть в палисаднику - дождь, индюшки всю голову изодрали, а тут этот демоненок... Так-то, Анна Матвеевна! Так-то, матушка! Чужой кусок не сладок! А богатая была, умней барыни слыла!

Это она вспоминала то золотое время, когда было у нее целых тридцать шесть рублей. Она копила и хранила их долго как зеницу ока. Да выпросил, вымолил в долг мужик, у которого она стояла на квартире, поклялся на церковь, что отдаст - и, конечно, не отдал, даже прямо сказал; так и знай, не отдам и не шатайся...

Аверкий открыл глаза. Было лучше, чем давеча, уже не мутилась голова. Он послушал дурочку и усмехнулся. Ах, господи, из-за чего только волнуются, страдают люди! Этот старик, так растерянно жаловавшийся работникам... Эта плачущая от обиды на ребенка Анюта.

– А ты бы его за виски, - оказал он усмехаясь.

– Ай ты проснулся?
– спросила дурочка. И вдруг неприятно, неумеренно зарыдала.
– Да ай я слажу с ним?

Когда она стала затихать, Аверкий негромко и ласково окликнул ее.

– Что тебе?
– тупо отозвалась она.

– Сходи, матушка, к моей старухе, - сказал Аверкий. Скажи, чтоб пришла за мной. Боюсь, ей и самой есть нечего, да ведь что ж исделаешь? Как-нибудь перебьемся. Я, видно, свое отслужил. Все дома-то лучше, пристойнее...

– Не с чужими же людьми сменить!
– с горечью ответила дурочка.
– Схожу, не бойся... А ты не обидишься на меня, что я тебе скажу?

– Нет...

– А, может, испугаешься дюже?

– А что?
– спросил он.

– Да так... Я тебе же добра желала. Пришла давеча, говорят, ты захворал. Я и зашла к Пантюше погадать насчет тебя...

– Ну и что же?

– Тебе, батюшка, плохо вышло... Он набрал земли на сковородку, лег под святые и запел... А сам все берет землю со сковородки да на лицо себе посыпает... Берет и посыпает...

– А ты фамилию-то мою сказала?
– спросил Аверкий.

– Та-то и беда, что сказала...

Аверкий помолчал.

– А ты все-таки к старуке-то сходи, - сказал он.

– Об этом ты не убивайся. Схожу.

Вынув из своего нищенского мешка крендель, дурочка стала есть, собирая с колен крошки.

– Хочешь кренделька?
– спросила она.

– Нет, матушка, спасибо, что-й-то не хочется, - сказал Аверкий.

Вздохнув, он повернулся на бок. Дурочка открыла окно, стала доходить свежесть вечера. Тонкий, как волосок, серп месяца блестел над черной покатой равниной за рекой, в прозрачном небосклоне. Далеко на селе хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню: "При вечере, вечере, при ясной лучине..." Когда и с кем это было? Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью, теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой рябью, расходящаяся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги - и неумелые руки, с трудом поднимающие полный черпак... Шагом едет мимо малый в ночное, сладко дышит свежестью луга...

– Ай не узнала?
– спрашивает он притворно небрежно.

– Дюже ты мне нужен узнавать!
– Отзывается нежный, грудной, неуверенно звонкий голос - и против воли звучит в нем ласка, радость нечаянной встречи.

– Ай помочь?

– Дюже ты мне нужен помогать...

Пересиливая себя, считая непристойным навязываться с разговором, он молча поднимается в гору, в росистое темное поле, глядит на звезды, слушает перепелов и деловито думает:

– Хороша, да бедна. Ишь, сама воду возит...