Все это промелькнуло в мозгу за какие-то доли секунды и унеслось назад, развеявшись по ветру. Раздумывать, что, как и почему, было недосуг, а тормозить двигателем – поздно. Он круто вывернул руль, стараясь вписаться в крутой изгиб дороги и уже понимая, что не впишется; потом был удар, лязг и скрежет сминаемого железа, короткий беззвучный полет в невесомости и новый удар – один, потом еще один, и еще…

Проломив стальное ограждение, тяжелый внедорожник пролетел несколько метров по воздуху, ударился об откос дорожной насыпи, перевернулся и, кувыркаясь, оставляя на взрытом, развороченном снегу россыпи стеклянных осколков и обломки пластика, скатился на дно кювета. Задранные к небу, одетые в новенькую шипованную резину колеса все еще вращались, постепенно замедляя ход, заглохший двигатель потрескивал, остывая, от облепленной тающим снегом выхлопной трубы в безмятежно-синее небо валил сырой, пахнущий горячим железом пар.

Через несколько минут к месту аварии, двигаясь со свойственной данной разновидности транспортных средств неторопливостью, подкатил и, скрипнув тормозными колодками, остановился сине-белый полицейский «уазик». Водитель не стал глушить мотор, и его неровное бормотание заглушило доносящиеся со стороны перевернутого джипа звуки – журчание вытекающей откуда-то жидкости, тихий шорох делающих последние медленные обороты колес, хруст и потрескиванье исподволь сминающегося под собственной тяжестью металла и шипение испаряющейся талой воды.

Потом около перевернутой машины послышался скрип снега, какая-то возня, глухой стон, дверца со стороны водителя толчком приоткрылась, и, к удивлению тех, кто сидел в «бобике», оттуда мешком вывалился Камышев – сильно помятый, но живой. С трудом поднявшись на ноги, обхватив ладонями голову, пьяно шатаясь и почти по пояс увязая в снегу, он начал карабкаться наверх по оставленной кувыркающимся джипом рыхлой борозде.

Тогда задняя дверь «уазика» открылась, выпустив наружу долговязого молодого парня в темном китайском пуховике и надвинутой до самых глаз лыжной шапочке. Парень неуверенно оглянулся, как будто ему хотелось забраться обратно в салон. Оттуда что-то коротко, приказным тоном сказали, дверца захлопнулась с металлическим лязгом, и долговязый, засунув правую руку в карман, все так же неуверенно сошел с асфальта на заснеженную обочину, сразу же по колено увязнув в рыхлом снегу.

На середине склона Камышев поскользнулся, упал и некоторое время лежал неподвижно, как мертвый. Мимо, не снижая скорости, прогромыхал какой-то грузовик с нездешними номерами. Молодой человек снова оглянулся на окутанный сырым паром из выхлопной трубы «уазик», но тут Камышев зашевелился, уперся руками в землю и, застонав от натуги, встал – сначала на колени, а потом и во весь рост.

Задняя дверца «уазика» приоткрылась.

– Давай, чего ты? – отчетливо послышалось оттуда.

Молодой человек в последний раз неуверенно оглянулся и вынул из кармана руку, в которой блеснул вороненым металлом пистолет. В морозном, искрящемся подсвеченной солнцем снежной пылью воздухе раскатисто хлопнул выстрел. Камышев пошатнулся, но остался стоять, с болезненным недоумением глядя снизу вверх на стрелка, которого, казалось, только теперь заметил. Издав странный, сдавленный звук, подозрительно похожий на панический визг, долговязый выстрелил снова и продолжал давить на спусковой крючок, пока затвор «Макарова» не застрял в крайнем заднем положении, сигнализируя о том, что обойма опустела.

Камышев мягко опустился на колени в разрытый, развороченный снег, два раза качнулся, пытаясь удержать равновесие, и все так же мягко повалился лицом вниз. Долговязый попятился, не сводя с убитого глаз и по-прежнему держа его под прицелом разряженного, ходящего ходуном пистолета, нащупал у себя за спиной дверную ручку и неловко, задом, забрался в воняющее сапожным кремом и табачищем тепло автомобильного салона.

Сидевший рядом с водителем человек в форме старшего лейтенанта полиции выключил и зачехлил небольшую цифровую видеокамеру.

– Это что? – только теперь заметив камеру, растерянно спросил долговязый. – Это зачем?

– Затем, – ответил расположившийся слева от него на заднем сиденье подполковник Сарайкин. Рука в кожаной перчатке аккуратно вынула из трясущихся пальцев долговязого пистолет и, держа за ствол, аккуратно опустила в полиэтиленовый пакет для вещественных доказательств. – Затем, Зуда, что ты мне надоел. Или, выражаясь твоим языком, задолбал по самое некуда. За-дол-бал! Ясно?

– Но вы же говорили… обещали… что услуга за услугу…

– Правильно, обещал, – не стал отрицать Сарайкин. – А ты мне сколько раз обещал завязать с гоп-стопом? Вот теперь мы оба с тобой свои обещания и выполним – сначала ты, потому что первый начал обещать, а потом я. Ты завяжешь, а я эту запись и пистолетик с твоими пальчиками спрячу подальше – туда, где никто не найдет. Там они и будут лежать – ровненько до тех пор, пока тебе опять не вздумается пошалить. Решать, конечно, тебе, но поимей в виду: как только услышу, что ты со своей гоп-компанией опять за старое взялся, дам делу законный ход. А от мокрухи с такими доказательствами тебя не только дядя-мэр – сам губернатор не отмажет. Ты хоть понимаешь, кого убил? Это ж герой, генерал ФСБ! Знаешь, как такие деяния уголовный кодекс квалифицирует? Терроризм! А это, дружок, пожизненным попахивает.

– Да вы… Да вы охренели, что ли?! – не найдя других слов, вяло вскинулся Зуда.

– А знаешь, – после непродолжительной паузы, в течение которой задумчиво, как какую-то невидаль, разглядывал свежеиспеченного террориста, сказал Сарайкин, – я, наверное, и впрямь погорячился. Пистолет – это ладно, пусть лежит до поры до времени. А вот кино с тобой в главной роли я, пожалуй, кое-кому покажу – копию, конечно. Оригинал, сам понимаешь, дорог мне как память. Покажу я его, к примеру сказать, нашему губернатору… А? Чем плохо? Ну, вот хоть ты, – толкнул он в плечо сидящего рядом с водителем старлея, – скажи, разве плохо звучит: начальник областного управления внутренних дел генерал-майор Сарайкин?