– Я бы с тобой уехал. С тобой только. Я вообще всегда в тебя влюблённый был. Но видел, что муж у тебя, ребёнок. Всё по-настоящему. Семья, мол. Совсем не так, как у меня было всю жизнь. Вот, думал, брату моему повезло. С красавицей такой. О которой мечтать только и можно.

Гостья подняла глаза. Несмело. По-девичьи. Призрачно улыбнулась. От неё повеяло вином. Наверняка и она почувствовала от Дворового тот же запах. И запах этот наверняка – так же, как и ему, – показался ей привлекательным и дурманящим. До головокружения. Она приподняла голову и кокетливо, но в то же время с каким-то сожалением стала смотреть на Дворового. Вот как в такую не влюбиться?

У Жоры перехватило дыхание. В этом почти спазматическом состоянии он схватил Нателлу за руку и стал целовать скрюченные пальцы её кисти. Поначалу он едва шевелили губами, словно его лицевые мышцы парализовало от переизбытка адреналина, но томная нежность гостьи постепенно усыпляла все его тревоги. Ткань Жориных трусов стала вдруг какой-то плотной, а сами трусы – тесными. Они нагло мешали тому, что должно было вот-вот произойти. Произойти и окончательно замкнуть наспех и нечётко нарисованный пятнадцать лет назад круг.

Нателла, казалось, не испытывала никакого смущения. Она скользила по Дворовому, угадывая каждый его контур. Как такую не полюбить? Сам же он всё ещё барахтался во всё стремительно заполняющем его голову болотце сомнений и стыда. И он уже не был больше утверждён в своём изначальном плане побега, и никак не мог понять, делал ли он всё это с Нателлой сейчас по собственной воле или под воздействием неких странных снадобий, пары которых испускало тело женщины. И совершая в своих рассуждениях короткие перебежки от одного пункта к другому, Жора всё никак не мог остановиться на чём-то одном. Остановиться, чтобы хотя бы просто подобрать позу для совокупления. В конце концов он положил Нателлу на стол так, что она почти билась головой о стену, задрал юбку, стянул трусы и стал агрессивно входить в тело женщины. Она застонала так громко, что, казалось, боли в этом её крике было намного больше, чем наслаждения. Впрочем, может, она и правда ничего кроме боли и не чувствовала в тот момент.

Она ведь жила с человеком, который не был отцом её ребёнка, всё это время только потому, что истинный отец никогда не стал бы достойным семьянином. Но кровь не обманешь. Кровь знает больше, чем мы то о ней полагаем. И известны ей не только сведения о количестве кислорода и дерьма в человеке или время и причина его смерти, но скрыто в ней куда больше секретов, ядовитых и скверно пахнущих.

В этой квартире тоже скверно пахло. Просроченной едой, жиром из микроволновки, сыростью из санузла, разбрызганным по столу вином и какой-то вдруг испортившейся чистотой Нателлы. Но Жору эта гремучая смесь запахов только заводила. Это было то самое, настоящее здесь-и-сейчас, запах которого он уже успел позабыть, пока прозябал в замкнутом пространстве стен и фантазий – собственных и навеянных электрическим шумом. Это кружило голову и наполняло экстатическим чувством всё больше полостей тела Дворового, отчего он неотвратимо терял контроль, едва ли не впадая в истерический припадок. Ещё большего безумия ситуации придавали остервенелые возгласы Нателлы. Поначалу она лишь заходилась сухим каким-то плачем, а после стала вскидывать руки и хватать Дворового за лицо, словно пытаясь сорвать с него маску.

– Хватит! – вскрикнула Нателла.

Но Дворовой её вопля будто не услышал. Тело его стало вести себя ещё яростнее – сотрясаться и будто бы вырастать, угрожающе при этом нависнув над женщиной.

– Перестань! – повторила она уже громче.

– Щас-щас-щас, – выдал Жора на автомате.

– Уйди! Пусти! – завопила женщина. Нателла была беспомощна. Она пыталась схватиться хотя бы за что-то, дабы найти точку опоры, но от раскоряченных во все стороны рук и ног тело её двигалось неуклюже, поддаваясь Жориному рвению доделать всё до конца. Одной рукой он держал её за плечо, а другой пытался зафиксировать бедро у себя на талии, вдавливая в кожу пальцы, увенчанные отросшими почерневшими кончиками ногтей. В какой-то момент гостья тоже решила подключить ногти и вцепилась своим маникюром в шею Дворового. На коже его тотчас же образовалось несколько тоненьких красных линий, больше напоминавших волоски – чуть искривлённые и плохо заметные при тусклом кухонном свете. Жора взвыл и тут же, зашипев как взбешённый кот, отбежал от Нателлы. Пока он лишь спешно пытался спрятать собственный стыд, укутывая ноги в трико, гостья успела убежать из кухни.

– Я всё про тебя расскажу! – доносилось из коридора. – Да Кирюха тебя со свету сживёт, мразь ты поганая! И с работы тебя выставят. Скатишься на самое дно, нюхать парашу будешь, как и раньше. Ты понял?! Козёл! Подонок! Бесцветное, непросыхающее дерьмо! Чтоб у тебя всё там отвалилось! – Следом послышался звук захлопнувшейся двери.

Они, похоже, бабы эти по одному справочнику учатся характеристики подбирать, Думал Дворовой. Всё это Нателла говорила о нём. Но что, если эти слова гнусные не к нему, а к брату его адресованы могли быть? Мужу её. Она ведь никогда не позволяла сказать Кириллу ничего такого напрямую. А теперь, уловив так хорошо знакомые и отчасти уже ненавистные ей очертания в другом, фактически чужом человеке, разрешила быть себе наглой и бесстрашной. Сколь бы глупо не звучала эта версия, Дворовой предпочёл придерживаться именно её, зная, между тем, наверняка, что именно он был единоличным получателем этих проклятий.

– Он тебя бросит! И сына твоего бросит! – прокричал Жора будто сам себе.

Он раскрыл занавески на кухне. За окном было темно. Затем почерневшее за стеклом небо стало вдруг плавиться, а вместе с ним и всё вокруг. Кажется, это было впервые за последние лет десять, когда Жора зарыдал. До этого помнилось ему лишь, как тяжело он развод переживал. Думал он тогда, мол, а что, если жена беременной от него уходит. Это ведь она тогда кровиночку, частичку его в своём теле уносит, отрывает от Жоры, считай. И ведь, зная её, не вернётся она никогда и ребятёночка не покажет никогда ему больше. А он так и сгинет совсем, не зная любви ни материнской, ни братской, ни женской, ни вот сыновьей теперь. Жинка то хоть явно никогда о положении своём не заговаривала, но ведь в укор Дворовому частенько ставила непредприимчивость его и вялость в делах материальных. Мол, станет он отцом, так какой прок с него будет? Он тогда эти слова в расчёт не брал, а как только благоверная уходить собралась, так сразу ему горько стало до онемения, что неделю потом с кровати не вставал, слезами перину на подушке разъедая и тем самым собственную же вялость и непредприимчивость доказывая лишний раз.

Но ведь и они-то все не лучше! Все эти вязкие, хлипкие людишки, что за стенами там ёрзают, скучные жизни свои проживают, не способные нисколечко ничего в них изменить потому лишь, что всё уже давно за них решено. Кто-то всемогущий задумал сотворить этот мир таким, чтобы он выглядел лишь издевательской пародией на представления о нём, живущие в головах людей. Есть вещи, которые невозможно понять. Можно только принять их. А с некоторыми и того не выходит. Их только перестрадать и остаётся. А когда знаешь, что и другие люди страдают тоже, пусть даже того не показывая, то тогда становится чуточку легче страдать.