Легенды грустный плен

Аннотация

ПЕРЕСЕЧЕНИЯ ПУТИ Человек бежал быстро и размеренно, захватывая полной грудью порции воздуха и выдыхал каждый раз одновременно с рывком правой ноги вперед — наработанный за годы ритм бега опытного охотника. Пятна крови и следы говорили о том, что олень невозвратно теряет силы, выложился вконец и скоро рухнет там, впереди, где зелень и буйноцветье саванны сливаются с Великим Синим Ясным Небом. У этих людей существовало множество слов для обозначения оттенков и состояния неба в разное время суток, разную погоду, даже в разные времена года. Но Великим оно было всегда, оно изначально нависало над миром, над живым и неживым, оно светилось ночью мириадами Высоких Костров, оно гневалось молниями и насылало чудовищ. Слева, совсем неподалеку, меланхолично перетирают зубами траву пять мамонтов, Косматые громада спокойны — они, верно, заключили, что путь охотника пролегает мимо. Да и не опасны им одинокие охотники. Человек бежал по саванне неподалеку от побережья океана, который лишь через десять тысяч лет приобретет право именоваться Северным Ледовитым. Пока для этого просто-напросто нет оснований — льда нет и в помине, климат мягок и приятен, носороги чувствуют себя прекрасно. Человек тоже. Разумеется, с учетом неизбежных опасностей, подстерегающих на земле и являющихся с неба. Резные шарики и подвески костяного ожерелья барабанят по выпуклой груди. Рука сжимает легкое, удобное копье, мир прост и незатейлив, цель ясна. Медь, что пойдет на шумерские и вавилонские мечи, еще покоится глубоко в недрах земли. На всей планете нет ни одного металлического предмета собственного производства. Впереди — небольшая рощица, островок посреди саванны, взгляд не в состоянии пронизать ее насквозь, и охотник резко забирает влево, заранее отводя назад копье для возможного удара — бывает, раненый зверь в приступе яростного отчаяния выбирает такие вот уголки для последнего боя. Всякое случается, примеров хватало. Все его чувства обострены, он привык к охотничьим неожиданностям и потому даже не вздрагивает, увидев перед собой вместо разъяренного оленя — людей. Предположим, не совсем таких же. Но людей, несомненно. Двоих. Он стоят, изготовив копье, левая рука готова выдернуть из ножен костяной кинжал. Глаза охотника, мастера по чтению звериных следов, различающего не один десяток оттенков в красках неба, вбирают детали и частности, как сухой песок — воду. Их двое, они ниже и тоньше и, судя по особенности лиц, принадлежат к чужому, неизвестному племени. То, что на них надето, цветное, яркое, блестящее, непонятно из чего сделано; и вовсе уж странным кажется рядом с ними что-то прозрачное, сверкающее, чудных форм, блестит что-то серебристо-витое, что-то вытянуто в обе стороны от стрекозиного тела — то ли гигантская птица из застывшего льда, то ли замороженный и оттого ставший видимым вихрь. Почему-то это навевает мысли о полете. Но не оно, сверкающее, самое важное. Главное, охотник не видит опасности. Эти двое не выглядят серьезными противниками — он может справиться с ними голыми руками. У них и возле нет ничего похожего на оружие — один держит в руке что-то короткое, маленькое, блестящее, но оно короче кинжала, совсем неопасное и несерьезное. Даже на метательное оружие не похоже — чужой держит его, просунув указательный палец в середину, так не держат метательный камень. И лица спокойные, не злые. Собственно, долго раздумывать не над чем. Все ясно. Опасности нет. Саванна не принадлежит никому в отдельности, и всякий, откуда бы он ни явился и куда бы ни шел, вправе иметь свою тропу. У охотника и его соплеменников нет привычки набрасываться на не выказывающего враждебности чужого только потому, что он чужой. Убивать людей следует лишь защищаясь. Поэтому охотник выпускает копье, повиснувшее на запястье, на ремешке. Показывает тем двум раскрытые ладони, дает понять, что на беззлобность он отвечает тем же, не видя причин для схватки. Откуда бы они ни явились и какими бы странными ни были их предметы — видно, что они все поняли. На этом их пути должны разминуться. Достаточно того, что обе стороны уважают чужую тропу и показали это. Так что каждый идет своей дорогой. Свежий след зовет, зовет долг, и охотник, отодвинувшись, бочком-бочком, вновь переходит на размеренный бег. Ощутив мимолетный прилив любопытства, он все же оборачивается — как раз вовремя, чтобы увидеть бесшумно взмывающую ледяную птицу в синеве. Он не собирается об этом думать — мир необозрим и в нем всегда можно увидеть то, чего никогда не видел прежде, вереницы странных предметов и явлений не имеют конца, и, если уделять им время а мысли, того и другого не останется на выполнение долга перед племенем. А его долг — добывать мясо для сородичей. Так что по возвращении все уместится в несколько коротких фраз. А может, эта встреча и не заслуживает упоминания. Лучше уделить внимание небу — его цвет изменился. Бугорок впереди растет и принимает форму уткнувшегося мордой в землю оленя — ветвисторогого, жирного, достойной добычи. Настиг, наконец! Умирающий зверь способен на все, предосторожности нелишни. Охотник издали метнул костяной кинжал, но туша не шевельнулась — олень мертв, и охотник подошел уже безбоязненно, выдернул кинжал из загривка, испустил короткий победный клич и сноровисто, неторопливо стал разделывать тушу. Передохнуть он себе не позволил. Жаль, что не унести все одному, половина мяса достанется зверью, да что тут поделать, если после нападения на стадо охотники разделились, каждый погнал свою жертву. Добыча все равно будет неплоха, если каждый из трех его спутников принесет столько же. В любом случае свою славу он не уронил, а это очень важно. Стоя на коленях, перетягивая сыромятным ремнем туго свернутую в трубку шкуру, он почуял опасность. Жизнь научила его остро чуять опасность заранее. Но на сей раз это был не зверь. К зверю опасность отношения не имела. Что-то другое. Потому что свист, клекот, рев приближаются, наплывают словно бы сверху. И Великое Ясное Синее Небо уже запятнано черным грузным облаком! Он так и остался на коленях, слабость разлилась по телу, к кончики пальцев бессильно скользнули по древку копья. Теплилась надежда, что все обойдется, но рассудок безжалостно свидетельствовал: приближается самое страшное чудовище на свете, страшнее тигров, носорогов и вовсе уж редко встречавшихся ящеров, — Небесный Змей, Владыка Высот. Бессмысленно бежать, бессильно оружие. Спасения нет. Грохот, рев и вой были сильнее шипения тысячи змей. Темное бесформенное тело быстро приближалось, заслонив солнце, густая тень упала на травы, на оцепеневшего в смертельном ужасе человека, черный хобот бешено вертелся, пританцовывал на возвышенностях, окруженный желтоватым сиянием и огненными шарами, хлестал по земле, поднимая тучи пыли и вороха вырванного с корнем кустарника. Зверь искал пищи. Рык чудовища подминал, уничтожил крохотную живую песчинку. Подхваченная щупальцем небольшая антилопа взлетела и, кружась, скрылась в облаке. В лицо охотнику летели пыль и трава, огненные вспышки слепили, странное потрескивание подняло волосы дыбом, ветер вот-вот должен был сшибить с ног и швырнуть в пасть чудовища. Не было мыслей, не было чувств, не было побуждений — только страх и липкое, холодное сознание смерти. Мир исчезал вместе с ним, растворялся, гас. И он не сразу понял, а сообразив, долго не мог поверить, втолковать самому себе, что вокруг него уже не кружит перемешанная с травой пыль, что рев и вой слабеют, затухая, а солнце вновь жарко касается лица. Смерч стремительно удалялся к горизонту, потускнел блеск шаровых молний, стих грохот, похожий на шипение тысячи змей. Там и сям вокруг чернели пятна и полосы взрыхленной земли: в воздухе стоял свежий грозовой запах. Охотник выпрямился во весь рост, его пошатывало, бросало то в жар, то в холод, прошибла испарина, зубы клацали. С сумасшедшей радостью он вновь вбирай запахи и краски мира. Дрожь не унималась, и тогда он неверными пальцами рванул с пояса кинжал, вскользь черкнул себя по боку и зашипел сквозь зубы от горячей боли. Это помогло, отвлекло тело. Длинная царапина саднила, кровь поползла по коже. Боль помогала вернуть спокойствие телу и душе. Все как рассказывали старики: чудовище, что таится неизвестно в каком логове и время от времени проносится над землей в ореоле огня и грохота, пожирает и убивает животных и людей. Его мысли и намерения предугадать невозможно — как любой зверь, оно способно пройти и мимо застывшей в ужасе добычи. Значит, чудовище было уже почти сытым и оттого удовольствовалось антилопой. Охотник снял крышечку с сосуда из оленьего рога и тщательно замазал царапину на ребрах пряно пахнущей травяной пастой. Кровь почти сразу же перестала сочиться. Знахари племени умели приготовлять много снадобий самого разного предназначения. Потом он тщательно отер пальцы и смазал лицо пастой из другого сосуда, придававшей силы, прогонявшей тревога. И взвалил на плечи мастерски спутанные ремнями куски свежего мяса, пристроил на лоб лямку, облегчавшую переноску груза. Подобрал копье и тронулся в неблизкий путь, шагая быстро и размеренно. Пережитый ужас понемногу вымывался из памяти, таял. Жизнь была слишком сурова, слишком много опасностей существовало вокруг, так что для долгих переживаний не оставалось, места. Рассказать о встрече с Небесным Змеем, разумеется, предстоит со всеми подробностями — так полагалось по давним обычаям сохранения и приумножения знаний и опыта, предназначенных для борьбы за жизнь. Что касается тех двух странных и их ледяной птицы — о, них он уже забыл насовсем. Такие мелочи не имели никакого значения по сравнению с летучим чудовищем. Небесным Змеем. Хорошо бы его убить, подумал охотник. Любое живое существо, любого зверя; как бы страшен и велик он ни был, можно убить, нужно только изучить его повадки и уязвимые места. Не может быть, чтобы и у Небесного Змея не нашлось уязвимых мест. Может быть, кому-то и повезет. Хорошо бы, повезло ему. И дальше он думал только об этом. НАСЛЕДСТВО ПОЛУБОГА Он, ожидая смерти, жил, И умер в ожиданье жизни… Т. Корбьер Свершилось. Неожиданно рано. Александр, когда-то сын царя Филиппа, а теперь, согласно уверениям его самого (верить в которые признано государственной необходимостью) — сын Аполлона и, следовательно, полубог, неистовый младенец, позабывший в походах Македонию, человек, впервые в земной истории попытавшийся создать мировую империю, созидатель и разрушитель, — тридцати лет от роду ушел из этого мира навсегда. Без сомнения, для приближенных и окружающих это было громом с ясного неба, но ошеломление в таких случаях не столь уж продолжительно — оно очень быстро улетучивается, едва подступает сном вопросов и проблем, с которыми нужно расправиться незамедлительно, — иначе они расправятся с тобой. И по воде пошли круги от неожиданного камня… Элогий первый (Элогий — у древних краткая запись, составленная в честь известного человека после его смерти с перечислением заслуг покойного.) Луна над Вавилоном, желтая и грузная, тащится среди звезд, брюхатая, с заметным усилием, она ничуть не похожа на серебристую македонскую луну. Впрочем, Птолемей Лаг, друг и ближайший соратник Ушедшего, начал уже забывать, как выглядит Луна над ночными македонскими горами. Как и все остальные. Слишком много пройдено, слишком огромны пространства, с которыми познакомились выходцы из маленькой горной страны. Слишком велика созданная империя. Поэтому никто из оставшихся не собирается выполнять волю Александра и расширять империю далее. Задача более реалистична — управиться с тем, что уже завоевано. А вернее, если совсем откровенно: как все это разделить. Разделить — это слово еще не произнесено, но оно неминуемо должно прозвучать, выводя из тупика. Все этого ждут, и никто не решается произнести его первым. Никто из тех, кто сейчас не спит, охваченный мучительными раздумьями. Они не знают, что первым произнести это слово решился Птолемей Лаг. Вот только что решился, наконец верное, в такие минуты седеют. Вполне вероятно. Только не он. Он просто решился первым разрубить узел. И чтобы избавиться от тягостной неопределенности. И потому, что слишком хорошо знает мысли и побуждения всех остальных. Старый македонский обычай, согласно которому наследника престола утверждает войсковое собрание, сподвижникам Ушедшего кажется теперь устаревшим патриархальным установлением полузабытой родины. За время походов они познакомились с другими методами наследования. Ни ребенок Александре, что должен появиться на свет месяца через четыре, ни его мать Роксана не станут людьми, которым можно добровольно отдать богатое наследство. Какое отношение, если поразмыслить, имеют эта женщина и нерожденный ребенок к тяжким трудам по созданию империи? Поле принадлежит тому, кто старательно возделывал его. Поэтому Птолемей предложит завтра утром… нет, слово «разделить» так и не будет произнесено. Всего лишь расчленить империю на сатрапии и передать сатрапии в управление военачальникам. Конечно же, он прекрасно понимает, что пройдет совсем немного времени, и управители объявят себя владыками. Что вслед за этим их войска ринутся друг на друга и неминуемо завяжется долгая кровеобильная неразбериха, в которой в первую очередь погибнут никому уже не нужные и опасные родные и наследники Александра. Что из того? Приличия будут соблюдены, тайные помыслы удовлетворены, и главное — сохранена видимость благопристойности. Остальное — дело судьбы, на которую и ложится вся вина за будущую кровь… Что касается его самого, он должен получить Египет, страну богатую и, что важнее, в силу географического положения более неприступную, чем, например, Фракия или Великая Фригия. Страну великих пирамид. Кроме холодного расчета, теплится в глубине души чисто детское желание владеть этими неподвластными времени громадами, символизирующими величие государства. Итак, Египет. И никаких попыток безгранично расширять будущее царство. Птолемей не без основания уверен: сейчас, наверное, он — единственный, кто понимает, что империя — штука недолговечная. Остальные еще не очнулись от внушавшегося долгие годы Александром наваждения — мечты о власти над миром. Что ж, тем лучше. Пока будут кипеть бессмысленные страсти и схватки за власть над распадающейся империей, он будет создавать Египет, каким хочет его видеть. Когда другие спохватятся, будет поздно. Отказ от власти над мирам вовсе не означает, что Египет замкнется в своих границах, как черепаха в панцире. Итак, путь начертан, и с этой минуты по нему пройдет Птолемей Лаг, основатель династии Лагидов, Птолемей I Сотер — «спаситель», получивший впоследствии от египтян этот титул за избавления их от Александрова наместника. Начнет путь предок Клеопатры, будущий покровитель наук и искусств, которому суждено превратить свою столицу в культурный центр эллинского мира, автор наиболее объективных воспоминаний об Александре. Это — в будущем. Самый осторожный, изворотливый и трезво мыслящий из приближенных Александра? Это в прошлом. А сейчас, в настоящем, в коротком отрезке неопределенности… Сейчас это умный человек, которому горько. Он наметил и до мелочей продумал все, что скажет завтра, так что теперь можно подумать и о своем, но лучше не думать… Хорошо бы забыть навсегда о том, как друг юношеских лет, чем больше было пройдено и отвоевано, становился все более величественным, непогрешимым и жестоким, по пьяному капризу или из холодного расчета (именуемого льстецами — о, разумеется! — государственным умом) уничтожал былых товарищей и казнил десятками македонских ветеранов, вся вина которых заключалась лишь в том, что они устали шагать или протестовали против тиранических замашек. О том, как все более чужим Александр становился родине и в конце концов отрекся от отца, провозгласив своим отцом Аполлона. Неужели за власть над миром обязательно надо платить такую цену? Тем более, что власть над миром так и не обретена? Неужели он не понимал, что его жизнь давно превратилась в тупое, бессмысленное движение вперед — и только? Может быть, он давно перестал понимать, ради чего шагает, но остановиться уже не мог? Его беды и поражения — беды и поражения его сподвижников. — Неужели вся жизнь Птолемея — лишь ради того, чтобы прийти к власти над Египтом? И только? Для того живет человек? Вопросов столько, что готова лопнуть голова, но инстинкт самосохранения останавливает поток опасных мыслей. Вино, булькая, наполняет тяжелую золотую чашу. К чему раздумье над загадочным путем чужой жизни, если ты не собираешься его повторять? Пора посылать людей к верным войскам. Элогий второй Возвращение домой всегда приятно, особенно если ты долго трудился вдали от родины для ее блага и знаешь, что оправдал надежды. Завтра они с чистой совестью и со знанием исполненного долга могут тронуться в путь, к городу Ромула на семи холмах. Нужно еще выбрать дорогу — поговорка о том, что все дорога ведут в Рим, появится значительно позже. Вот и все, Марк Сервилий, Юний Регули Гней Себурй Марон. Предстоит сбросить опостылевшие личины купцов, которые вынуждены терпеть досадные тяготы бродячей военной жизни, где каждую минуту можно нарваться на грубые насмешки, а то и оскорбление действием. Достойно ответить нельзя, не выходя из роли. Только несколько человек там, на семи холмах, знают, куда исчезли из Рима несколько лет назад трое квиритов — полноправных римских граждан, патрициев, прошедших не только военную подготовку — они досконально изучили и эллинскую литературу (своей, латинской, пока почта нет). Даже родным преподнесли полуправду. Потому что ставки слишком велики. Народное собрание Рима собирается все реже и реже. Оно — пережиток прошлого: чрезвычайно громоздко, магистратов избирают всего на год, так что те не успевают приобрести должный опыт в государственных делах и влияние. Сенат, оплот аристократии, формально числящийся совещательным учреждением при магистратах, фактически держит в руках все. Планы на будущее в том числе. А суть этих планов, какими бы утопическими они ни казались, — сделать мир римским. Учиться искусству создания мировой империи есть у кого, поэтому Македонец находился под прицелом зорких глаз последние несколько лет. Вплоть до своей глупой смерти. — Будет давка, конечно? — Непременно, — согласно кивает Марк Сервилий. — Слишком много загребущих рук вокруг пустого трона. Вряд ли интересно наблюдать, как они рвут друг другу глотки. Мы узнали достаточно. Официально среди них нет старшего, все равны, но Марк все равно держит себя, как старший. Гней Себурий Марон не возражает, он в глубине души согласен, что в любом деле необходимы четкие (пусть в иных случаях неписаные) разделения по субординации. Разделение, помимо всего прочего, снимает с младших изрядную долю моральной ответственности. А каждый умный человек должен стремиться к меньшей ответственности, полагает Гней. В общем-то согласен с разделением по старшинству и Юний Регул, самый младший по возрасту, кстати. Хотя причины другие — он просто так привык. Мир таков, каков он есть. Вот только эта пухлая Луна над Вавилоном… Что же, все так просто — перенять опыт Ушедшего и браво, бездумно шагать вперед? Он, не удержавшись, повторяет это вслух. — Конечно, — вроде бы и не удивившись, кивает Марк. — Впервые человек попытался завоевать мир. Проходить мимо такого опыта грешно. Мы используем, понятно, не все из его опыта, но сам опыт показывает — мир можно завоевать. — Он не завоевал мир, — тихо говорит Юний. — Он был слишком молод. И он был один, если вдуматься. Один на самой вершине. Здесь и кроется ошибка, от которой мы избавлены заранее. Римская аристократия — это сила, способная избежать ошибок и упущений одиночки. — У одного могут быть одни ошибки, У многих — другие. — Долгое пребывание вдали от своей семьи порождает известное вольнословие. Когда мы вернемся, у тебя это пройдет… Конечно, Юний, ошибки возможны. Но величие цели и общий труд во имя достижения этой цели помогут исправить любые ошибки. Марк, не знает сомнений и тревог. Что же, так действует обретенный за годы опыт? — Странно, — говорит меж тем Марк. — Похоже, ты стремишься опровергнуть старую истину, что самые юные — наиболее дерзкие и никогда не колеблются… Боишься? — Боюсь. — Чего? — Завоевывать мир. Италия, затем, должно быть, Сиракузы, Карфаген, Греция. Наследство Македонца. Какие новые ошибки могут подстерегать на этом пути? Марк Сервилий пристально смотрит на него. И успокаивается вскоре — понимает, что охватившие младшего соратника сомнения мимолетны, они, строго говоря, нормальны в разведывательной работе и не достигли и не достигнут той страстности и силы, когда человек яростно стремится заразить своими сомнениями других. Сомнения порой необходимы, как приправа к кушаньям, — Марк великодушно это допускает. Он прочел немало умных свитков и далек от солдафонской ограниченности. Он уверен в своем знании многосложной человеческой природы и ожидает, что сомнение в глазах Юния вскоре погаснет. Так оно и происходит. Юний не знает в точности, чего боится, и потому не прочь расстаться со смутным призраком будущих опасностей. Впереди Рим, его Рим, его аристократическая община, по отношению к которой он обязан соблюдать то, что выражается словом pietas — верность, благочестие. Да и жизнь Александра, огненным метеором пронесшегося над царствами и судьбами, не может не впечатлять. Так что лучше уж без сомнений. — Ну, а ты-то избавлен от нелепых страхов? — Марк только сейчас вспоминал, что за время их с Юнием разговора Гней Себурий Марон не проронил ни слова. Все в порядке, но Марк не зря числит себя в знатоках человеческой природы: светлые глаза Гнея вызывают у него непонятную тревогу. Что в этих глазах? Преданность идеалами, понятно, готовность не пожалеть жизни ради этих идеалов — как же одно без другого? Но что-то остается неразгаданным, что-то ускользает… А меж тем все очень просто. Гней Себурий Марон с удовольствием отправил бы к праотцам и Юния, посмевшего терзаться сомнениями, и Марка с его верой в высшее предназначение аристократии. Гней Себурий Марон — плоть от плоти и кровь от крови римской аристократии, но, по его глубокому убеждению, и аристократия — не белее чем толпа, а Гней ненавидит толпу, из кого бы она ни состояла. С точки зрения Гнея Себурия, то, что они проникли в тайну изготовления «белого железа» — стальных мечей, которыми индийцы легко перерубали македонские, — не самое главное. Главное он открыл для себя, наблюдая Македонца: историю лепят сильные личности, чей меч не знает разницы между шеями патриция и плебея. Еще вернутся времена полноправных римских властителей, вроде царя Тарквиния Гордого. Только во главе с личностью можно надеяться покорить мир. Только страх, уравнивающий всех, только пирамида с абсолютным тираном на вершине и множеством тиранов помельче, с гармонично убывающими возможностями — основа мирового господства. Хвала богам, в Риме есть кому выслушать его и понять… А ведь будущее закрыто для него. Он так никогда и не узнает, что родился слишком рано, — лишь через двести с лишним лет Рим окажется под властью единолично правящих рексов, которые растопчут, в конце концов, видимость республики и по примеру Македонца провозгласят себя богами. И что бы они ни думали сейчас каждый в отдельности, они готовы выступить перед Римом как один человек. Внимательна выслушав их, Рим свернет на известную ныне во всех подробностях дорогу. Пора собираться. Путь от Вавилова до портового города Тира, где верный человек устроит их на корабль, не близок. Но время их не подстегивает. Они даже не представляют, сколько у них времени. Восемьсот с лишним лет пройдет, прежде чем рухнет величие города Ромула на семи холмах… Элогий третий Перипатетики — означает «прогуливающиеся». Занятия со своими учениками и последователями Великий Аристотель Стагирит предпочитает вести, степенно прогуливаясь под сенью деревьев Ликейской Рощи или на морском берегу. Новичок не мог об этом не слышать, но с непривычки ему трудно следовать устоявшемуся ритму прогулки: он то отстает, то опережает Стагирита. Он не может не замечать усмешек и оттого становится все более неуклюжим. Но Аристотель словно бы не видит его багровеющего лица, не слышит смешков. Поступь Великого Учителя плавна, речь ровна, столь же степенны и перипатетики: гармоничная картина высокоученого общества, подпорченная этим провинциалом, затесавшимися на свое несчастье. Перипатетики ждут, они все знают наперед и вслушиваются в журчание баритона Учителя с гурманским наслаждением. — И наконец, — говорит Аристотель, — помимо чисто практических доказательств, нельзя забывать того, что Атлантида еще и просто-напросто выдумана Платоном для проповеди своих глубоко ошибочных философских и политических взглядов. При всем моем уважении к Платону я отрицательно отношусь к его трудам на ниве лженауки. Лженаука вредна и опасна как раз тем, что растлевает неокрепшие умы. Вот и ты поддался обаянию сказок о погибшем континенте, не дав себе труда задуматься над тем, для чего это понадобилось Платону. Посмотри вокруг, вернись на землю — разве мало насущных проблем, которыми обязан заниматься ученый? Я бы был рад стать твоим наставником на пути к подлинной науке, мой Ликей… — … открыт для любого, пожелавшего рассеять заблуждения Платона. Я знаю. Перебивать Учителя не полагается, и шепоток возмущения проносится над морским берегом, но не похоже, что провинциал смущен. Странное дело, у него вид человека, получившего подтверждение каким-то своим мыслям, к ходу беседы не относящимся. Аристотеля это беспокоит. Неужели Атлантида — лишь предлог? Тогда зачем явился к нему этот человек, где пересекаются их интересы? — Обычно критики старались щадить Платона, — говорит провинциал. — Они деликатно замечали, что Платон некритически воспользовался чужими вымыслами — Солона либо египетских жрецов. Ты первый, кто обвинил в умышленной лжи самого Платона. — Я дорожу в Платоном, и правдой, но долг ученого заставляет меня отдавать предпочтение правде. — О да, ты служишь лишь правде. Родом ты македонец и никогда не изъявлял желания получить афинское гражданство. Но ты лучше самих афинян знаешь, что рассказы о героических деяниях их предков вымышлены Платоном. Что Платон, прикрываясь легендой об Атлантиде, распространял ложные политические теории о былых свершениях афинян. И мне крайне любопытно звать, на чем зиждется твоя уверенность в обладании истиной. Окружающие выражают свое возмущение откровенным ропотом, но Аристотель спокоен, он даже улыбается, и голоса стихают. Наглец сам лезет в ловушку — и Учитель приглашает учеников этим полюбоваться. — На чем? — переспрашивает Аристотель. — На том, дорогой мой, что идеалистические взгляды Платона побеждены самой жизнью, то есть присоединением афинской республики к империи великого Александра, не имеющей ничего общего с государством-утопией Платона. Может быть, ты хочешь меня заверить, что божественный Александр для тебя менее авторитетен, чем идеалист и лжеученый Платон? Что измышления Платона о республике можно противопоставить деяниям Александра? Удар неотразим. Только самоубийца может ответить утвердительно. Так что оплеванному оппоненту представляется право потихоньку убраться, не обременяя более своим присутствием ученых мужей, светочей истинной науки. И чем скорее, тем лучше для него. А он стоит на прежнем месте. Он словно постарел внезапно, смотрит жестко, и Аристотелю помимо воли начинают видеться другие лица, другие имена, вычеркнутые им из жизни и из истории Афин. — Все правильно. Твоя логика непобедима, с тобой невозможно спорить. Учитель, — говорит провинциал. — Впрочем, меня об этом предупреждал Крантор. Знаешь, он еще жив, хотя наше захолустье дает ему, право, мало возможностей для научных занятий по сравнению с великолепными Афинами. Но он упорен. — Я знаю, — говорит Аристотель. — Пожалуй, кроме упорства, у него сейчас и не осталось ничего? Сзади шелестит вежливо приглушенный смех. — Пожалуй, — соглашается провинциал. — Ты прав, он потерял многое из того, чем обладал, но он и не обзавелся ничем из того, чем не желал обзаводиться. У него остался он сам, точно такой, каким он хочет себя видеть. Я рад был познакомиться с тобой. Учитель, и с вами, почтенные перипатетики, опора истинной науки. Мне непонятно, правда, почему вы вслед за Учителем усердно повторяете, что у мухи восемь ног? Ног у мухи шесть, в этом легко убедиться, возле вас вьется столько мух… Но не смею более обременять ученых мужей своим присутствием. Дерзкая улыбка озаряет его лицо, и видно, что он все же молод, очень молод. Потом он уходит прочь от морского берега, все смотрят ему в спину и явственно слышат шелест медных крыльев страшных птиц стимфалид. Доподлинно видится, как они летят вслед удаляющемуся путнику, чтобы обрушить на него ливень острых перьев — уверяют, что там где водятся стимфалиды, племена, не владеющие искусством обработки металлов, подбирают перья и используют их, как наконечники для стрел. Берег моря покоен и тих. Перипатетики на разные голоса выражают возмущение, но Аристотель не вслушивается. Он выше житейской суеты, и ему совершенно нет необходимости прикидывать, кто именно из присутствующих незамедлительно отправится к блюстителям общественной гармонии и расскажет о дерзком провинциале, из речей которого можно сделать далеко идущие выводы. Какая разница, кто? Так произойдет. Великий Аристотель спокоен — его не может оскорбить выходка юнца, попавшего, к сожалению, под разлагающее влияние одного из тех, от кого бесповоротно очистили науку. Главное — создать систему, а система игнорирует и нахальные выпады недоучек, и само существование разбросанных где-то по окраинам Ойкумены лжеученых. Система создана, и Аристотель имеет все основания гордиться собой. Он — про себя — великодушно прощает тех, кто считает его всего лишь ловцом удачи, использовавшим счастливый случай: то, что его воспитанник стал полубогом и властителем полумира. «Аристотель утверждает себя в науке, безжалостно топча соперников, используя власть почитающего его полубога», — право же, такое обвинение способны придумать только крайне недалекие людишки. В действительности все сложнее. Аристотель ценит и любит Александра и уверен, что огромная, все расширяющаяся держава требует, кроме организованной военной силы, еще и опоры в виде столь же организованной науки, укрепляющей тылы. Созданием этой опоры Аристотель и занят. По природе он добр, но, как зодчий невидимого эллина, обязан с примерной твердостью устранять все, вредящее ходу строительства. Как это было с республиканскими заблуждениями Платона, не вяжущимися с империей и величием полубога. Как это было со многими другими, вроде на миг всплывшего сегодня из тяжелых, липких вод забвения Крантора. Платон был учителем Аристотеля, но интересы империи выше. Глупо и сравнивать. Возможно, он, Аристотель, был излишне резок, недвусмысленно обвиняя Платона во лжи и лженаучных теориях, чрезмерно жесток со многими другими. Наверняка. Но железная идея всемирной империи, титанические деяния полубога не считаются с интересами людей-пылинок и не позволяют вникать в переживания каждого отдельно взятого философа. Атлантида Платона, послужившая средством для распространения ненужных теорий, никогда не встанет из волн. Да и не было ее никогда. Не до нее. Александр молод, ему многое предстоит сделать, а следовательно, и Аристотеля ждут нешуточные труды. Какого он там, Александр? — приливает к сердцу теплое чувство, и Великий Аристотель Стагирит, как никогда, преисполнен решимости крепить устои империи, послушную ее интересам науку, несмотря на любых врагов. Он не знает, что еще долго, очень долго будет служить непререкаемым авторитетом для ученого мира, и решившихся его ниспровергнуть будут жечь на кострах, и полторы тысячи лет пройдет, прежде чем решатся сосчитать ноги у мухи, не говоря уже о более серьезной переоценке трудов Великого Учителя. Но самого его ждет участь беглеца — скоро, очень скоро… Он смотрит в море, равнодушно отмечает корабль на горизонте, но он и представления не имеет, что за весть плывет в Афины под этим прямоугольным парусом. Элогий четвертый — Старая, из какой такой глины Прометей вас, баб, вылепил? За день наломаешься в мастерской — что я для собственного удовольствия кувшины делаю? — и что же я дома нахожу? Всю неделю на столе бобы, надоело, в глотку не лезут, шерсти куча лежит нечесаной, а ты вместо шерсти опять язык чешешь с соседками? Ну о чем можно болтать весь вечер? — Александр умер. — Кожевник, что ли? Хромой? — Скажешь тоже. Наш царь, сын Филиппа. В Вувилоне каком-то, что ли. Где такой? — Я почем знаю? Александр, говоришь? Сомневаюсь я… — В чем, гончарная твоя душа? — Как тебе объяснить, старая. Нет, помню я Александра — храбрый был мальчишка. Как он с Буцефалом справился, как он соседей громил… Сколько лет, как они ушли неизвестно куда, сколько лет одни слухи. Мол, завоевал несметное множество царств, мол, дрался с драконами, мол, строит города. Кто их видел, эти царства, города, драконов? Македония — вот она, не изменилась ни чуточки, те же бобы, те же горшки, те же звезды. Забор еще при моем отце покосился, так и стоит. Я тебе вот что скажу, старая: все врут. Был Александр — и ушел. Кто его знает, где он сгинул. А все, что о нем потом наплели — ложь. И Вувилона нет никакого. Выдумки одни. Слушай больше. ДОМОЙ, ГДЕ РИМСКАЯ ДОРОГА Он сидел за столом, сколоченным из толстенных плах, исхудавший, заросший густой щетиной. Жареная курица дергалась в его нетерпеливых ладонях, как живая, он вонзал зубы в мясо и резко дергал головой назад, отрывая куски, глотал, не прожевав толком, торопливо отхлебывал эль, давился, кашлял. Справа стояло набитое наспех обглоданными костями блюдо, слева стояли кувшины. Парочка зажиточных иоменов, оборванный монах, важничавший писец, белобрысый клирик и несколько крепко пахнущих селедкой рыбаков держались ближе к двери. На всякий случай. Возвращавшихся не всегда можно было понять, иногда они сатанели мгновенно и без видимых причин. За окном было густо-синее кентское небо, скучные холмы и старая римская дорога, пережившая не одну династию. Он отшвырнул пригоршню куриных костей и схватил кувшин. Запрокинул голову. Эль потек на грязную старую кольчугу, на колени. Брызнули мокрые черепки. — Вот такие-то дела, — со вздохом сказал в пространство трактирщик. Бесхитростное на первый взгляд замечание на деле имело массу оттенков и сейчас вполне сошло бы за попытку начать разговор. — Песок, — сказал рыцарь, ни на кого не глядя. — И снова песок. И сто раз песок, болваны… Он поднял обеими руками меч и с силой воткнул его в пол, целясь в некстати прошмыгнувшую кошку. Промахнулся и грустно покривил губы. — А там нет кошек, — сказал он вдруг. — И ничего там нет, кроме песка. Песок становится пыльными бурями, а из бурь налетают сарацины. Господи, ну почему? Почему все так непохоже на саги и эпосы? Когда мы высадились в Алеппо, каждый был Роландом или уж Тэллефером по крайней мере. Мы грезили снами о смуглых красавицах, набитых драгоценностями подземельях и блистательных поединках на глазах у короля. И ничего подобного! — Он сгреб пустой, кувшин и шваркнул им в монаха. — Ристалища обернулись нудными каждодневными рубками, божественные красавицы — скучными шлюхами, а гроб господен — просто щербатая и пыльная каменная плита. И султан Саладин никак не желал сдаваться, прах его побери… — Но пряности? — осторожно заметил трактирщик, стоя так, чтобы при необходимости одним рывком нырнуть в открытую дверь. «Совсем мальчишка», подумал он, жалеючи. — Пряности… — глаза рыцаря были трезвыми и стеклянными. — Подумаешь, достижение — привезли сотню мешков с приправой для супа да семена овощей. Где зачарованные принцессы, я тебя спрашиваю? Где волшебные самоцветы? Колдуны? Драконы? Заколдованные замки? Будь они все прокляты — и Ричард Львиное Сердце, и Болдуин, и остальные! Они отравили нам души. Они обманули нас. Обещали небывалые приключения, прекрасные чужие страны, похожие на миражи, а привели в преисподнюю — чахлые пальмы, верблюжий навоз и грязные лачуги, над которыми глупо вздымается крепость Крак. И даже миражи — это миражи столь же гнусных домишек и кустов… Окно выходило на юг. На юге лежала та земля, откуда он приплыл вчера. Он скривил губы, отвернулся и звонко сплюнул на пол. Беззвучно подкравшийся трактирщик ловко поставил рядом с его обтянутым дырявой кольчугой локтем полный кувшин… — Я и смотреть не хочу в ту сторону, — громко объявил рыцарь. — Той стороны света для меня не существует. Есть только север, запад и восток — и никакого юга! Там смешались с песком глупые иллюзии несчастных юнцов! У меня даже Изольды нет! И Дюрандаля нет! — он допил эль и отер тубы кольчужным рукавом, оцарапав их до крови. — Что же, все вернулись? — тихо поинтересовался трактирщик. Рыцарь мутно посмотрел на него, захохотал и махнул рукой. — Какое там, старина… Эти болваны по-прежнему барахтаются в песках. Через неделю штурм Иерусалима, будут реветь трубы, будут трещать копья, и кучка упрямых идиотов усердно станет притворяться, что за их спинами — Ронсеваль. Ну и пусть. Сколько угодно. Только без меня. В этом мире нет ничего среднего. Либо подвиг, либо грязь. Третьего не дано. И они там третий год играют в кошки-мышки с сарацинскими разъездами, жрут самогон из фиников и притворяются, что обрели желаемое. И ни у кого не хватает смелости признать принародно, что ошиблись, гонор не позволяет им вернуться, упрямство заставляет ломать комедию дальше, дальше… Ну и черт с ними. Плевал я на их проклятый песок и на них самих. Держи. Он швырнул на стоя горсть диковинных монет. Рисунок на них был странный, чужой, невиданный, но трактирщик попробовал одну на зуб и успокоился — настоящее полновесное серебро. Рыцарь сгреб в охапку меч, шлем, щит, узел с чем-то тяжелым и направился к двери, роняя то одно, то другое, подбирая с чертыханиями. Все молча смотрели ему вслед. Трактирщик, кланяясь, подвел худого рыжего коня, помог приторочить к седлу доспехи и узел с добычей. Над ними было густо-синее кентское небо, вдали белела старая римская дорога, зеленели сглаженные временем холмы. Рыцарь не сразу взобрался на коня. Он стоял пошатываясь, положив руку на седло, смотрел на юг, и в глазах у него была смертная тоска. ДО КРИСТОБАЛЯ Так оно порой и получается — минутное утреннее раздражение, прилив недовольства из-за сущего пустяка влекут за собой новые неприятности, одно цепляется за другое, и в конце концов тебя злит все, что происходит вокруг. Под ложечкой покалывало, ехавший слева отец Жоффруа сидел в седле, как собака на заборе, а ехавший не менее гнусно капитан Бонвалет, прихваченный как знаток всего связанного с мореплаванием, два раза пробовал завязать разговор, и пришлось громко послать подальше этого широкомордого пропойцу, родившегося наверняка в канаве. Временами хлестали порывы прохладного ветра, и без плаща было зябко. Поговаривали, что скоро начнется новый поход во Фландрию, означавший новые расходы при весьма проблематичных шансах на трофеи… Словом, де Гонвиль чувствовал себя премерзко. Сидеть бы у огня, прихлебывая подогретое вино, да ничего не поделаешь — королевская служба. Этот участок побережья был в его ведении, и каждое происшествие требовало личного присутствия. Обстановка. Приказ. Напряженные отношения с Англией, в связи с чем предписывается повышенная бдительность и неустанное наблюдение за возможными происками. Приказы не обсуждаются, а то, что отношения с Англией вечно напряженные, тех, кто отдает приказы, не заботит. Хорошо еще, что де Гонвиль обладал правом своей властью наказывать подчиненных. И если снова дело не стоит выеденного яйца, быть арбалетчикам поротыми. В интересах повышенной бдительности: чтобы не путали таковую с мелочной подозрительностью. Если снова что-нибудь вроде давешней лодки с отечественными пьянчужками, которых только недоумок Пуэн-Мари мог принять за английских лазутчиков, долго настраиваться не было нужды, он и так почти кипел, косясь на отца Жоффруа, — того он выпорол бы с особым удовольствием, самолично, не передоверяя это наслаждение слугам. Хорошо, что святая инквизиция не способна проникать в мысли на тысяча триста семнадцатом году от рождества Христова. Всадники проехали меж холмов, и перед ними открылся песчаный берег, за которым до горизонта катились низкие серые волны Английского канала — Капитан Бонвалет присвистнул, и де Гонвиль уже с явным интересом натянул поводья. Кажется, мысли о розгах приходилось пока что отложить. Очень длинная лодка непривычного вида наполовину вытащена на берег, и несколько трупов разметались там, где их настиг ливень стрел, в разных позах, но одинаково нелепых — неожиданно застигнутый смертью человек всегда выгладит нелепо. Вокруг бродили арбалетчики, перебирали что-то в лодке, переругивались, доносился бессмысленный хохот. Потом все стихло — Пуэн-Мари увидел всадников и побежал навстречу своему начальнику. Де Гонвиль спрыгнул с коня и пошел к берету, расшвыривая высокими сапогами песок. Следом косолапо поспешал морской побродяжка и пылил подолом рясы отец Жоффруа. Де Гонвиль начал подозревать, что проявившему крайне назойливое желание сопровождать его инквизитору рассказали о случившемся даже с большими подробностями, нежели ему самому. Кто, интересно, из его подчиненных ходит в родственниках ? Но бессмысленно гадать, проникнуть в секреты черного воронья невозможно. Среди казненных несколько лет назад тамплиеров был родственник самого де Гонвиля, и кто знает, не отложилось ли это в цепкой памяти воронья — порядка ради, про запас. Они встретились на полпути к лодке и трупам. Пуэн-Мари подошел, и по его хитреньким глазкам видно было — чует, что на сей раз обойдется без разноса. Гнусавя, он рассказывал, как к ним прибежал рыбак и сообщил о высадившихся на берег чужаках. Они с арбалетчиками залегли за дюнами и наблюдали, как явно измученные длинной дорогой чужаки, числом девять человек мужского пола, бурно выражали радость, а потом начали творить какое-то действо, смысл коего сразу стал ясен столь опытному человеку и старому солдату, как Амиас Пуэн-Мари: он быстро сообразил, что приплывшие объявляют открытую ими землю неотъемлемым и безраздельным владением своего неизвестного, но несомненно нечестивого монарха. Этого, разумеется, никак не могла вынести благонамеренная душа верного слуга его величества короля и господа бога Амиаса Пуэна-Мари, вследствие чего вышеозначенный отдал приказ своим людям пустить в ход арбалеты, что и было незамедлительно исполнено и повлекло за собой молниеносное и поголовное истребление противника, о чем Пуэн-Мари имеет счастье доложить, и да послужит это к вящей славе его величества Филиппа V. И господа бога, поторопился он добавить, глянув на отца Жоффруа. — Значит, объявляли владением? — Именно так, мессир. Их жесты свидетельствовали… — Насколько я знаю, из всех существующих на свете жестов тебе понятен лишь подсунутый под нос кулак, — хмуро сказал де Гонвиль, не сердясь, впрочем. — Пойдем посмотрим. Он присел на корточки над ближайшим трупом, пробитым тремя стрелами, отметил странный медно-красный цвет лица и тела, яркие перья в волосах, пестротканную накидку в чудных узорах — вся их одежда заключалась лишь в таких накидках да набедренных повязках. Не вставая с корточек, де Гонвиль вырвал у арбалетчика шнурок со странными украшениями, костяными и матерчатыми, явно снятый с шеи убитого. Повертел, бросил рядом с трупом и отер перчатки о голенище. Мощного сложения, хотя и изрядно исхудавшие, оценил он, таким прямая дорога на рудники, да и в его отряде они бы смотрелись. Он встал и заглянул в лодку. Ничего интересного там не оказалось: весла, обломок мачты, какие-то сосуды, пестрое тряпье. Разве что кинжал — стеклянный на вид и очень острый. Он вопросительно глянул на морехода, и тот верно расценил это как приглашение говорить: — Да все тут ясно, мессир. Мне, во всяком случае, ясно. Мачта сломалась давно, и их унесло в море от какого-то берега, болтались бог весть сколько, пока сюда не принесло. Всего и делов. Хотя, если они рискнули выйти в море на этой скорлупке, я таких уважаю… — Так, — сказал де Гонвиль. — Только откуда их могло принести? В Африке живут черные, а в Китае — желтые. Никто никогда не видел краснокожих. — Море приносит много загадок, мессир, — сказал капитан Бонвалет. — Когда мы ходили на Азоры, выловили неизвестное дерево. И ветки со странными ягодами. Другие привозили странную резьбу по дереву. Говорят, кому-то попадались утопленники, вроде бы даже и краснокожие. Говорят, встречались и лодки с людьми. Море… — он смотрел на серые волны, но явно видел что-то другое. — Море, мессир… — Многое можно выловить в чарке, — заметил отец Жоффруа. — Ветки с ягодами я видел сам. Де Гонвилю стало еще холоднее, когда он наткнулся на взгляд монаха — холодный взгляд, вызывавший мысли о пламени. Захотелось быть где-нибудь подальше отсюда, потому что густой дым с отвратительным запахом паленого щекотал ноздри — как тогда, в Париже, на острове Ситэ, где сжигали тамплиеров. К чему еще и это? — Я поясню свои мысли, чтобы они легче дошли до сознания этого печально склонного к преувеличениям, как все моряки, человека, — тихо, совсем тихонечко говорил отец Жоффруа. — Я напомню этому человеку, что мы живем на земле, окруженной бескрайним океаном, и лишь эта земля существует, сотворенная и осененная господом. Будь за пределами нашего мира иные земли и населяющие их народы, мы знали бы об этом из Святой Библии, хранящей божественную мудрость и ответы на любые вопросы. В противном случае нам пришлось бы признать, что существуют иные земли, сотворенные явно дьяволом, и народы, происшедшие на свет иным путем, нежели от потомков Адама. Это ты хочешь сказать, капитан Бонвалет? — Те, кто ходил на Азоры… — забубнил свое просоленный болван, и де Гонвиль, охваченный ужасом, и — вот странное дело! — ощутив вдруг, что Бонвалет близок ему в чем-то, что он не мог определить словами, заорал: — Заткнись, пьянчуга, у тебя горячка! Арбалетчики придвинулись было, но де Гонвиль яростно махнул рукой, и они шарахнулись на почтительное расстояние. — Тебе незнакомы козни, на которые пускается враг рода человеческого? — ласково спросил капитана отец Жоффруа. — Для чего же тогда кладут свои труды духовные наставники? Может быть, ты нуждаешься в более подробных и долгих наставлениях? Мы всегда готовы помочь заблудшим овцам… Жирный дым щекотал ноздри, и де Гонвиль, презирая себя, слушал собственный севший, униженный голос: — Отец мой, этот человек туп, и требовалось известное время, чтобы он понял. Но он понял, я уверен. Потому что речь шла не об этом капитане. — Я… это… — Капитан шумно высморкался в песок. — Чего ж тут непонятного, духовные наставники, конечно… Святая Библия… Она все вопросы… Свечу я ставлю после каждого плавания, святой отец. — Я рад, — сказал отец Жоффруа. — В таком случае ты понял: как только огонь уничтожит остатки дьявольского наваждения, ты забудешь и о них, и об этом огне. Потому что бывает еще и другой огонь. Ты много времени провел на воде и оттого, сдается мне, забыл, что огонь служит самым разным целям, в том числе и очищению души от скверны. Капитан Бонвалет кивал, не поднимая глаз. Лица на нем не было. — Иди, — сказал отец Жоффруа, и капитан пошел прочь, загребая песок косолапыми ступнями. Арбалетчики равнодушно пялились ему вслед. — Мессир де Гонвиль, вы лучше знаете своих солдат и умеете с ними разговаривать. Любой, кто заикнется… Сумейте внушить это им. Действуйте. Не должно остаться ни малейшего следа. Вам всем приснился сон, из тех, о которых не рассказывают и на исповеди… Он сжал сильными худыми пальцами локоть де Гонвиля, одобряюще покивал и вдруг произнес непонятное: «Неужели Атлантида?» — так, словно спрашивал кого-то, кого не было на скучном сером берегу. Потом в его умных и грустных глазах мелькнул страх, и ровным счетом ничего не понявший де Гонвиль подумал: ведь и за отцом Жоффруа следит кто-то в рясе или мирской одежде, и за ним, в свою очередь, наблюдает кто-то, и за тем, и дальше, дальше… И где конец этой цепочки, есть ли кто-то, свободный от надзирающего взгляда? Отец Жоффруа отвернулся и пошел вдоль берега, перебирая четки. Его ряса оставила на песке змеистый след. Люди де Гонвиля метались, как черти возле жаровен с грешниками, и вскоре взвилось пламя. Солдаты пялились на него с тупым раздражением, перебирал четки отец Жоффруа, капитан Бонвалет сидел на песке, свесив голову меж колен, отвернувшись от моря и пламени. Де Гонвиль попытался представить себе необозримый океан, кончающийся где-то иными протяженными землями, за которыми опять же лежат необозримые океаны. От этого простора и грандиозности закружилась голова, его даже шатнуло. …Как звучит прибой, омывающий Азорские острова?