Повсюду уже виднелись следы запустения. Избы стояли сиротливо и молча, покосившись набок, дворы зарастали двухметровыми лопухами, дороги терялись в старых колеях, поля покрывались щетиной пырея. Наиболее активные, а может быть , наоборот, ленивые, заколотив ставни и двери, распродав все лишнее, навьючив телеги мешками с тряпьем и пожитками, целыми семьями снимались из неуютных и неперспективных деревень в города. Я вспомнил, что и мой прадед в 32-м, собрав все, что можно было собрать после ”раскулачивания”, уехал в город искать лучшей доли. Я бы очень хотел его сейчас встретить.

Вдруг мой кучер оживился и хлестанул кобылу плетью:

– А ну пшшшлааа, твою душу!

Лошадь меланхолично дернула боком, мотнула хвостом и перешла на рысь. “Видимо, мужик что-то вспомнил, решил побыстрее вернуться”, – подумал я. Телега затряслась на ухабах, жалостливо скрипели колеса. Я закутался в воротник.

Зуйково появилось перед нами на холме, увенчанное деревянной церквушкой с синей маковкой. Это было небольшое село дворов в сто тридцать, с одним кирпичным двухэтажным домом. Я спрыгнул с телеги и стал искать коричневый пятистенок в четыре окна. Таковых я насчитал с десяток.

– Где живут Воронковы? – спросил я сидевшего на завалинке седовласого деда в старом тулупе. Он показал на дальний конец села.

– Спасибо, дедушка! – и я зашагал к дому, о котором мне в детстве так много рассказывала моя бабушка.

Я постучался железным кольцом в калитку – мне открыла немолодая женщина в телогрейке, подбитой изнутри косматой овчиной.

– Хозяйка, пусти на постой.

– А ты откуда будешь такой шустрый? – спросила она, глядя снизу вверх, и морщины вокруг ее глаз собрались в лучики – боже, я узнал прабабушку, фото которой лежало в нашем семейном альбоме.

– Марья, кто там? – донесся из сеней негромкий мужской голос, и на порог вышел мужчина лет сорока пяти с высоким лбом и бородой с проседью. Это был мой прадед Евдоким Андреевич.

Мои ноги подкосились, все поплыло у меня перед глазами и превратилось в туман…

Глава седьмая

Гость

Проснулся я в узкой и длинной комнате, отгороженной голландской печкой и деревянной перегородкой от остальной части дома. Первое, что я увидел, открыв глаза, был портрет моих прабабушки и прадеда, наверно, после венчания. Маленькая фотография, приклеенная на картон, уже пожелтевшая от времени. Сейчас она висела на стене, а я ее помнил по старому семейному альбому, уже почти истертую, бережно хранимую детьми, а потом и внуками. Я посмотрел в окно. За кривыми стеклами, в которых застыли пузырьки воздуха, было все словно из кружева. На улице шел снег хлопьями. Я лежал под старым овчинным тулупом, накинутым поверх грубой хлопчатобумажной простыни. Огромная перовая подушка свалилась на пол. На полу стояли бурки, от одной стены до другой тянулись разноцветные половики. На ногах у меня были одеты длинные колючие шерстяные носки, почти гетры, длинная льняная рубаха пахла семечками, от голландской печки отдавало теплом. Возле топки лежала черная кочерга и несколько осиновых бревен…Постепенно я вспомнил все и понял, где я. Еще минут десять я глядел в окно и слушал тишину. Такого тихого утра я никогда не переживал. Но события вчерашнего дня вернули меня в реальность.

Я встал с высокой кровати и выглянул за печь – в доме никого не было. Моя верхняя одежда висела на гвозде в сенях, не было только рубашки, майки и трусов. Я надел брюки и пальто и вышел на улицу. Во дворе бродили куры и пара гусей. Гуси зашипели, пригибая головы на вытянутых шеях к земле и растопырив крылья. Из сарая в глубине двора доносился шорох.

Я, вспомнив вчерашний реверанс у ворот, поспешил в дом, чтобы не беспокоить хозяев. Мне было очень неудобно за внезапное вторжение к этим людям, тем более, что это могло повлечь за собой последствия, что-нибудь изменившие бы в их дальнейшей жизни. Надо было отсюда уезжать, своих я увидел, а долгое общение между нами наверняка вскроет наши родственные отношения.

– На, сынок, попей молочка вот, – и хозяйка поставила крынку на стол. – Что же ты, сердешный, так худо оделся? Мы с Евдокимом перепугались – думали тиф у тебя. Всю ночь стонал, одежда вот вся вымокла, жар у тебя был.

– А уезжал – было не холодно, – сказал я, отпив теплого топленого молока. – Проездом я, в Москву. А хозяин где?

– В Клиновку поехал за мукой. Печь будем хлебушек, своего давно не делали, ужо-тка вернется, тесто месить стану.

Как же мне хотелось остаться, но надо было уезжать! Еще немного, и я не справлюсь со своими эмоциями. “Бежать! Бежать!” – вспомнил я фразу из любимого фильма.

– Ну спасибо, мать, мне пора.

– Куды ж ты пойдешь, слабый ведь совсем – смотри, коленки вон трясутся, остался бы до завтра. Я щи варю с мослами, поешь хоть!

Меня просто сводило с ума стремление кинуться к этой женщине с криком “Ба, это я, Артем!” и уткнуться лицом в ее руки, и я еле сдерживал переполнявшие меня чувства. Не только коленки – я весь трясся от волнения.

– Да нет, спасибо, мне надо спешить, – отказался я, еле выдавив из себя эти слова, будто ватный ком подступил к горлу.

Я собрался, взял узелок, который собрала бабушка – хлеб, кусок сала, три вареных вкрутую яйца, лук и вареную репку. Я долго уговаривая хозяйку взять деньги, которые она так и не взяла, проводила до ворот и перекрестила на дорогу. Подавленный столь короткой встречей и скорой разлукой , сжав зубы, я отправился в ту же сторону, откуда пришел. Я то и дело оглядывался, она стояла у калитки и все смотрела мне вслед.