Вскоре после того, как односельчане разошлись по домам, они снова вышли на улицы, по обе стороны которых росли деревья: липы, акации, берёзы. В руках у мужчин были лестницы, женщины несли длинные красные ленты (обычно их использовали для украшения свадебных поездов), а также красиво вышитые рушники, снятые на время с икон – святое дело ведь творили. Хотя нам, малолеткам, поначалу были непонятны намерения взрослых. Но когда по приставленным к деревьям лестницам мужчины взошли под самые кроны и стали привязывать к веткам подаваемые женщинами ленты и рушники, до нас дошло: украшают деревья в честь Победы.

И конечно же, по причине такой вселенской радости были застолья. Столы ставили прямо в цветущих садах. Жили все бедно, поэтому кооперировались с соседями, несли кто что мог: последний кусочек сала, кринку козьего молока, баночку взвару из сухофруктов, миску квашеной капусты… На некоторых столах, как из-под земли, появлялась бутылка самогона, в других садах просто чаёвничали вокруг самовара. И не важной была выпивка чего-то крепкого, главное – всем вместе разделить великую радость, да и погоревать о тех, кто ещё не вернулся домой с войны, помечтать о будущем, обсудить задачи мирной жизни. От радости уже рождался энтузиазм, руки просили созидательной работы.

ВОЙНА принесла моим односельчанам много горя, нечеловеческих испытаний, разруху. Более половины мужчин, ушедших на фронт, погибли, пропали без вести. В отдельных семьях без отцов осталось трое-пятеро детей. Земляк Е. О. Бельченко вернулся с войны без ноги, всю оставшуюся жизнь ходил на деревяшке. Помню, сидим в сельском клубе в ожидании киносеанса и слышим, как вошёл он в помещение (а больше некому было стучать искусственной ногой о пол). И тут же на всех скамейках начиналось движение – каждый из зрителей готов был уступить место отважному фронтовику. Без руки, с культёй в завёрнутом кверху рукаве гимнастёрки пришёл с войны бесстрашный воин Пётр Тимофеевич Семененко. Потом он прекрасно преподавал в нашей средней школе химию и физику. И это он, взяв почитать мои стихотворные опусы, тайно отнёс их в районную газету, где они и были напечатаны. Это был в моей жизни один из ярких сюрпризов.

А вспомним угон девушек и молодок в гитлеровскую Германию. Некоторые из них так и сгинули на чужбине. Вернувшиеся домой были похожи на скелеты – так отразились на них рабские работы. Женщины же, изнасилованные фрицами и привёзшие с собой «немчонков», не знали покоя и пощады от злых людей, не могли выйти замуж в родном селе и вынуждены были уезжать в дальние края, где их не знали, и там создавать семьи.

До основания был разорён один из лучших в районе в довоенное время наш колхоз имени Орджоникидзе. Уничтожены: вся сельскохозяйственная техника, молочно-товарная ферма, овчарня, свинарник, складские помещения. Оккупанты истребили всё стадо крупного рогатого скота, отару овец, свиней. Фашисты, отступая, сожгли каменное здание школы, в которой временно «квартировались».

Гитлеровские варвары опустошили приусадебные участки сельчан. Они выр езали всю живность, поедали, как саранча, всё, что едва созревало на грядках в огородах, в садах. После бегства оккупантов потребовалось несколько лет, чтобы неимоверными усилиями выбраться из нищеты, в которую они ввергли наше население.

ГОДЫ войны, годы оккупации (два года!) больно ударили по нашему детству. Мы испытали голод и холод в полном смысле этих страшных слов, а также ранний, далеко не детский труд. И это аукнулось в нашей последующей жизни, отрицательно отразилось на здоровье.

Моя память сохранила два стрессовых случая. По уточнению мамы, первый из них произошёл на исходе зимы 1945 года (мне было почти пять лет). Помню, когда мы с братом и сестрой пробудились ото сна, то на обеденном столе ничего не обнаружили. А обычно мама, уходя рано на работу в колхоз, оставляла по куску отрубного хлеба и крупную каменную соль. Мы макали хлеб в воду, посыпали солью и уплетали этот «деликатес» за обе щеки. Изредка вместо хлеба мы обнаруживали на столе по запечённой в кожуре картофелине. Но к этому дню запас этого овоща закончился. Часто это было одноразовое питание в сутки. Совсем редко добросердечная соседка тётя Лукерья приносила кринку козьего молока, тогда мы, имея ещё и по порции хлеба, просто «кайфовали». Но чувство голода испытывали постоянно.

И в этот раз весь день мы просидели в голоде, да и в холоде тоже – печку топили хворостом, соломой, кизяком, тепло в доме держалось недолго. Ночью проснёшься, укрытый сшитым из лоскутов одеялом, а нос и уши – ледяные. С печки слезешь попить воды, а она замёрзла в ведре; пробиваешь ледяную корку кружкой, чтобы достать живительной влаги.

Мама пришла с работы очень поздно – на дворе уже давно стемнело. Мы ждали её при слабом свете керосиновой лампы. Я тут же заголосил: «Ку-ушать хочу-у-у!». Мама не ответила. Уставшая, грустная, она, не снимая старый ватник в сплошных заплатах, прислонилась спиной к холодной печной заслонке и застыла в раздумье, глядя в какую-то одну точку. Потом выпрямилась, жалостливым взглядом посмотрела на нас, сидевших рядком на скамейке, и вдруг заплакала, да и говорит: «Детки, ну нет в доме ничего съестного, – вытерла слёзы. – Потерпите… Схожу к дедушке Фокию, может, у них что найдётся». Вскоре она вернулась с завёрнутым в тряпицу небольшим куском подсолнечного жмыха. Отколола от него топориком три мелких кусочка, раздала нам и советует: «Только не кусайте, не жуйте, а сосите, не так скоро кушать захочется…».

ВТОРОЙ памятный случай был в апреле того же 1945 года. Колхозные траншеи, в которые на зиму закладывали картофель и корнеплоды свеклы для кормления скота, к этому времени уже пусты. И вот мама посылает нас, детей, навыковыривать из стенок этих ям уже осклизших, с душком картофельных ошмётков. Она их промывала, варила, добавляла немного сметённой из уголков закрома муки с отрубями, а также каких-то засушенных трав, растёртых в ладонях. Всё это замешивала, из полученной массы и делала «оладьи».