– Может, – согласилась Вероника, – но не в этом случае. Если бы ты только слышал, как все об этом говорят: понижают голос, будто собираются начать разговор на деликатную тему – о нашей сексуальной жизни, – и, знаешь, в каком-то смысле так и есть. Они не знают границ.

– Но их я еще могу стерпеть, – продолжила она, передавая мне следующую тарелку. – Хуже только те, кто прямо заявляет, что Роджер «не иначе как ушел к другой». Семьдесят процентов считают, что он вернулся к Джоан, оставшиеся тридцать – что нашел кого-то помоложе. Как будто никто не знает, что на момент нашей встречи Роджер с Джоан уже давно жили как соседи; как будто это не она из кожи вон лезла, чтобы расстроить наши отношения; как будто не было развода, и как будто каждый из них не жил своей жизнью. Ты знаком с ней? Ты ее хоть видел? Конечно, видел и знаешь. Роджер никогда бы не променял меня на это. Стало быть, кто-нибудь помоложе? Я тебя умоляю! Как будто его привлекал только возраст; будто у него был фетиш, как у какого-нибудь похотливого старика.

Признаться, подобные мысли приходили в голову и мне, и моей жене, Энн. Да и не только нам: так, полагаю, думал весь факультет английского языка университета штата Нью-Йорк на Стэйтен-Айленд; так думали все, кто знал Роджера Кройдона. Услышав эти версии из уст Вероники, я, однако, почувствовал себя виноватым. За то время, за все полтора года, что прошли после исчезновения Роджера, мы не поддерживали с Вероникой никакой связи; не писали электронных писем, а что уж говорить об открытках или о звонках по телефону. Мы не говорили с ней, но говорили о ней – друг с другом, с друзьями, – обсуждали возможные причины исчезновения ее мужа – и те, что она перечислила, и другие, более причудливые. Что, если он вступил в секту? А может, перешел дорогу наркоторговцам? Или потерял рассудок, и его тайно упекли в дурдом? Подобные пересуды не утихали месяцами и обязательно всплывали в любой компании; и пусть я испытывал к подобным разговорам неприязнь, но все же активно в них участвовал. Конечно, с Вероникой было сложно найти общий язык, и легче было говорить о ней, а не с ней, но теперь это представлялось мне крайне шатким оправданием. Поставив очередную тарелку на гору ее предшественниц, я сказал:

– Понимаешь, Роджер стал таким… непредсказуемым. После того, как убили Теда.

Услышав имя своего покойного пасынка, Вероника замерла и устремила взгляд в окно над раковиной, по локоть погрузив руки в мыльную воду. Тьма ночи и свет кухонных ламп превратили стеклянную поверхность в зеркало, и Вероника видела только свое отражение: длинные рыжие волосы, убранные в хвост, резко очерченные косметикой скулы (хотя ужин проводился в довольно узком кругу: приглашены были всего шестеро гостей, не считая ребенка), карие глаза, проступающие из-за зеленых линз, и серьги-подвески с небольшими металлическими дисками. Она поджала губы, накрашенные бледно-красной помадой, и сказала:

– Тед.

– Прости, я не хотел…

Вероника взмахнула рукой, заставив меня замолчать, и пена разлетелась по всей столешнице.

– Знаю. Не спорю. Так все и было. И, да, Роджера это довело.

Она невесело засмеялась.

– Ты даже не представляешь, до чего.

Потом повернулась, и я с удивлением заметил, как по ее щекам текут слезы.

– Все меня спрашивают, что я думаю о том, что случилось с Роджером, – сказала она, – но дело в том, что я не думаю. Я знаю, что с ним случилось.

– Что? – я стоял, пораженный; Вероника утерла слезы тыльной стороной ладони, всхлипнула и принялась снова мыть посуду. Получается, она знала, что приключилось с ее мужем, но никому об этом не сказала ни слова, даже полиции, насколько мне известно… Невероятно. Вероника, не глядя, подала мне последнюю тарелку, и та, выскользнув из рук, чуть не упала на кафельный пол, если бы я не успел подскочить и вовремя ее подхватить. Только тогда, когда я крепко держал тарелку в руках, дар речи вернулся ко мне:

– Ты знаешь?

– Знаю.

– Но, – я взмахнул тарелкой в воздухе, – почему ты никому не рассказала?

Вероника протянула мне пригоршню столовых приборов. Заметив, однако, что я не закончил сушить тарелку, она положила ножи и вилки обратно в раковину и, вздохнув, ответила:

– Потому что это невозможно. В то, что случилось с Роджером, невозможно поверить.

– Я не понимаю, – сказал я, в конце концов убирая тарелку в сервант и закрывая дверцу. – Если ты знаешь, где сейчас Роджер…

– Роджер мертв. Он умер два года назад.

Либо это был какой-то неприятный розыгрыш, либо Вероника пыталась довольно размыто донести до меня правду о случившемся. Два года назад в Афганистане погиб Тед – вот что, возможно, она имела в виду.

– Безумие, правда? – после небольшой паузы добавила она.

Я решил быть честным:

– Я не совсем понимаю.

– Что ж, – ответила Вероника, протянув мне столовое серебро, – я не удивлена.

Пока я вытирал приборы и укладывал их в ящик, она добавила:

– Но не расстраивайся. Вряд ли бы кто-то смог понять. Хотя «понять» – не совсем точное слово. Вряд ли бы кто-то поверил. Представляю, какие бы ходили сплетни. Обо мне и так уже достаточно судачат. Чего сейчас не хватало, так это чтобы на меня смотрели и говорили: «Вон, идет сумасшедшая Вероника. Вы слышали, что она говорит о пропаже своего мужа?»

Она вручила мне последнюю пару приборов и вынула пробку из слива раковины. Ополоснув руки, она спросила:

– У нас еще осталось вино?