Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного (а может быть, и не военного) и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим человеком на свете.

– Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!

Когда стали вставать из-за стола, он сказал:

– Я хочу проводить вас. Согласны?

Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядком вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:

– Готово, идите. /222/

Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были несвободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.

– Вот так кавалер!
– крикнул Потапенко отъезжая.

Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.

– Что это он кричал про кавалера?
– спросил Чехов.
– Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?

– Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.

– Не люблю я назидательного тона, - отозвался Антон Павлович.
– Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

– Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надоело?

– Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф.

– Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.

– У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.

– Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?

– Нет, на меху. Вот.

– Где вы достали такую прелесть?

– На фабрике, около Серпухова. Завидно?

Я их надела под ротондой и сказала:

– Ничуть. Они мои.

Извозчик уже съезжал с моста.

– А куда ехать, барин?

– В Эртелев переулок!{222} - крикнула я.

– Что? Зачем? На Николаевскую.

– Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.

– А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую! /223/

– Извозчик! В Эртелев!

Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.

– Уж и не пойму... Куда же теперь?

Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки, а Антон Павлович опять стал нахваливать их, подражая Лейкину:

– Разве у Сергея Николаевича есть такие перчатки? А миллионер. Не-ет. Надо самому съездить в Серпухов (или в Подольск? забыла) на фабрику, надо знать толк... Ну, а вы будете писать роман? Пишите. Но женщина должна писать так, точно она вышивает по канве. Пишите много, подробно. Пишите и сокращайте. Пишите и сокращайте.

– Пока ничего не останется.

– У вас скверный характер. С вами говорить трудно. Нет, умоляю, пишите. Не нужно вымысла, фантазии. Жизнь, какая она есть. Будете писать?

– Буду, но с вымыслом. Вот что мне хочется. Слушайте. Любовь неизвестного человека. Понимаете? Вы его не знаете, а он вас любит, и вы это чувствуете постоянно. Вас окружает чья-то забота, вас согревает чья-то нежность. Вы получаете письма умные, интересные, полные страсти, на каждом шагу вы ощущаете внимание... Ну, понятно? И вы привыкаете к этому, вы уже ищете, боитесь потерять. Вам уже дорог тот, кого вы не знаете, и вы хотите знать. И вот что вы узнаете? Кого вы найдете? Разве не интересно?

– Нет. Не интересно, матушка!
– быстро сказал Чехов, и эта поспешность и решительность, а еще слово "матушка", которое тогда еще не вошло у нас в обычай, так насмешили меня, что я долго хохотала.

– Почему я - матушка?

Мы подъезжали к Николаевской.

– Вы еще долго пробудете здесь?
– спросила я.

– Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?

– Приезжайте завтра вечером ко мне, - неожиданно для самой себя предложила я.

Антон Павлович удивился:

– К вам?

Мы почему-то оба замолчали на время.

– У вас будет много гостей?
– спросил Чехов.

– Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него /224/ некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...

– Я вас уговорю писать роман. Это необходимо.

– Значит, будете?

– Если только меня не увлекут в другое место. Я здесь (у Суворина) от себя не завишу.

– Все равно, буду вас ждать. Часов в девять.