"Москва, март 1897 г.

Вот Вам мое преступное curriculum vitae* в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток - и теперь дома, т.е. в Больш. моск. гостинице.

______________

* краткое жизнеописание (лат.).

Ваш А.Чехов

Понедельник". /257/

Около трех дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом: старшая сестра или надзирательница, не знаю.

– Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.

На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.

– Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.

– А нельзя ли нам поговорить с доктором?

– С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.

– А все-таки я хотел бы...

Сестра пожала плечами, подумала и вышла.

Пришел доктор и сразу заявил:

– Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.

Тогда заговорила я.

– В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.

– Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.

Я достала письмо Чехова и протянула ему.

– Он писал вчера.

Доктор отстранил письмо и насупился.

– Подождите, - сказал он и быстро вышел.

– Видишь? Пустит...
– сказал Алеша.

Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.

– Что тут поделаешь?
– сказал он.
– Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?

– Да.

– И это, чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую погоду?

– Приехал Суворин...
– начала я.

Доктор усмехнулся.

– Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам, конечно, /258/ лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность. Да.

Я растерялась.

– Что же мне делать? Уйти?

– Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.

Мы стали подниматься по лестнице.

– Чтобы он не говорил ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты. Три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну...
– мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.

Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.

– Как вы добры...
– тихо сказал он.

– О, нельзя говорить!
– испуганно прервала я.
– Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?

Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.

– Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.

– Скажите: вы пришли бы?

– К вам? Но я была, дорогой мой.

– Были?! О, как не везет нам! не везет нам!

– Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.

– Что?

– Что я была и...

– Не важно? Не важно?

– Ведь лишь бы вы скорей поправились.

Он нахмурился.

– Так не важно?

– Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.

Он улыбнулся.

– Я слаб, - прошептал он.
– Милая...

– О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?

– Сегодня едете?

– Нет, завтра.

– Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?

– Конечно.

Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову: /259/

– Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.

– Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...

Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:

"Возьмите мою корректуру{259} у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".

Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:

"Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.

Я простилась и пошла к двери.

Вдруг Антон Павлович окликнул меня.