Первый нарушил молчание Савка. Он медленно перевел глаза с черной Кутьки на меня и сказал:

– Вам, барин, я вижу, скучно. Давайте ужинать.

И, не дожидаясь моего согласия, он пополз на животе в шалаш, пошарил там, причем весь шалаш затрепетал, как один лист; потом он пополз назад и поставил передо мной мою водку и черепенную чашку. В чашке были печеные яйца, ржаные лепешки на сале, куски черного хлеба и еще что-то... Мы выпили из кривого, не умевшего стоять стаканчика и принялись за еду... Серая, крупная соль, грязные, сальные лепешки, упругие, как резина, яйца, но зато как всё это вкусно!

– Живешь бобылем, а сколько у тебя добра всякого, - сказал я, указывая на чашку.
– Где ты его берешь?

– Бабы носят...
– промычал Савка.

– За что же это они тебе носят?

– Так... из жалости...

Не одно только меню, но и одежда Савки носила на себе следы женской "жалости". Так, в этот вечер я заметил на нем новый гарусный поясок и ярко-пунцовую ленточку, на которой висел на грязной шее медный крестик. Я знал о слабости прекрасного пола к Савке и знал, как он неохотно говорил о ней, а потому не продолжал своего допроса. Да и к тому же не время было говорить... Кутька, которая терлась около нас и терпеливо ожидала подачки, вдруг наострила уши и заворчала. Послышался отдаленный, прерывистый плеск воды.

– Кто-то бродом идет...
– сказал Савка.

Минуты через три Кутька опять заворчала и издала звук, похожий на кашель.

– Цыц!
– крикнул на нее хозяин.

В потемках глухо зазвучали робкие шаги, и из рощи показался силуэт женщины. Я узнал ее, несмотря даже на то, что было темно, - это была Агафья Стрельчиха. Она несмело подошла к нам, остановилась и тяжело перевела дыхание. Запыхалась она не столько от ходьбы, сколько, вероятно, от страха и неприятного чувства, испытываемого всяким при переходе в ночное время через брод. Увидев возле шалаша вместо одного двоих, она слабо вскрикнула и отступила шаг назад.

– А... это ты!
– произнес Савка, запихивая в рот лепешку.

– Я... я-с, - забормотала она, роняя на землю узелок с чем-то и косясь на меня.
– Кланялся вам Яков и велел передать... вот тут что-то такое...

– Ну, что врать: Яков!
– усмехнулся Савка.
– Нечего врать, барин знает, зачем ты пришла! Садись, гостьей будешь.

Агафья покосилась на меня и нерешительно села.

– А уж я думал, что ты не придешь нынче...
– сказал Савка после продолжительного молчания.
– Что ж сидеть? Ешь! Или нешто дать тебе водочки выпить?

– Выдумал!
– проговорила Агафья.
– Пьяницу какую нашел...

– А ты выпей... Жарче на душе станет... Ну!

Савка подал Агафье кривой стаканчик. Та медленно выпила водку, не закусила, а только громко дунула.

– Принесла что-то...
– продолжал Савка, развязывая узелок и придавая своему голосу снисходительно-шутливый оттенок.
– Баба без того не может, чтоб чего не принесть. А, пирог и картошка... Хорошо живут!
– вздохнул он, поворачиваясь ко мне лицом.
– Во всей деревне только у них еще и осталась с зимы картошка!

Впотьмах я не видел лица Агафьи, но, по движению ее плеч и головы, мне казалось, что она не отрывала глаз с лица Савки. Чтобы не быть третьим лицом на свидании, я решил пойти гулять и поднялся. Но в это время в роще неожиданно соловей взял две нижние контральтовые ноты. Через полминуты он пустил высокую, мелкую дробь и, испробовав таким образом свой голос, начал петь. Савка вскочил и прислушался.

– Это вчерашний!
– сказал он.
– Постой же!..

И, сорвавшись с места, он бесшумно побежал к роще.

– Ну, на что он тебе сдался?
– крикнул я ему вслед.
– Оставь!

Савка махнул рукой - не кричите, мол - и исчез в потемках. Когда хотел, Савка был прекрасным и охотником и рыболовом, но и тут его таланты тратились так же попусту, как и сила. Для шаблона он был ленив, а всю свою охотничью страсть отдавал пустым фокусам. Так, соловьев ловил он непременно руками, стрелял бекасинником щук, или стоит, бывало, у реки по целым часам и изо всех сил старается поймать большим крючком маленькую рыбку.

Оставшись со мной, Агафья кашлянула и провела несколько раз по лбу ладонью... От выпитой водки она уж начинала пьянеть.

– Как живешь, Агаша?
– спросил я ее после продолжительного молчания, когда уж неловко было молчать.

– Слава богу... Вы же никому не рассказывайте, барин...
– прибавила она вдруг шёпотом.

– Ну, полно, - успокоил я ее.
– Какая же ты все-таки бесстрашная, Агаша... А если узнает Яков?

– Не узнает...

– Ну, а вдруг!

– Нет... Я раньше его дома буду. Он теперь на линии и воротится, когда почтовый поезд проводит, а отсюда слышно, когда поезд идет...