– Вы станете искать Клио? – спросила я Эйзенхауэра.

– Посмотрите, сколько картин в тех залах, через которые вы прошли. За каждой из них скрывается женщина. Обиженная женщина. Я предупреждал Роберта и был готов к тому, что однажды одна из них нарушит молчание и заговорит с журналистами. Так что искать ее я не буду.

– Она сказала правду?

– Я ведь уже сказал вам, мисс Стоун, что не бываю в мастерской Роберта. А Клио, как она сама назвалась, описывала то, что произошло с ней именно там.

– Вы не можете не знать, что творит Роберт со своими музами, мистер Эйзенхауэр!

– А вы, мисс Стоун? – тихо спросил агент художника. – Разве вы сами не знаете этого?

Я заставила себя прикусить язык. Вот оно, вещественное доказательство того, что я прекрасно знаю, каково это быть музой гения современности. Висит на стене прямо передо мной.

– Значит, картина моя?

– Ваша. Так распорядился Роберт.

Посчитал необходимым убрать картину с глаз долой. Ладно, подумаю об этом позже. Желательно дома за ведерком с шоколадным мороженым.

– И если она моя, я могу забрать ее?

– Можете, но с одним условием.

Ну, началось.

Спрятав пластину в руке, без которой мне картину не получить, Эйзенхауэр сказал:

– Вы, должно быть, догадываетесь, что это невероятный ценный подарок. Если нет, мы можем позвать оценщика. Он назовет вам цену.

– Не нужно. Я догадываюсь, что стоит она прилично, но что с этого?

– Выставка пробудет две недели на Манхэттене, а потом картины отправятся в турне по стране. Вы сможете забрать свое полотно сразу после того, как картины вернутся обратно в Нью-Йорк.

– Хорошо. Это все?

– Еще не все.

– Да не тяните рязину! Выкладывайте как есть.

Эйзенхауэр усмехнулся. С ним, наверное, никто так не разговаривал.

– Этот щедрый подарок должен окупиться, мисс Стоун. Я долго ждал дня, когда Маккамон создаст нечто подобное. Как его агент, я не желаю, чтобы такой достойный экземпляр, вышедший из-под кисти Маккамона, канул в Лету. Эта картина станет вашей только, если вы вдохновите его на создание еще одной или нескольких подобных.

– То есть вы отдадите мне картину, только если я отработаю эти миллионы, так? Не люблю, когда ходят вокруг да около.

Эйзенхауэр холодно улыбнулся.

– Зачем же так грубо? Подумайте вот о чем, мисс Стоун. Эта женщина, у которой вы брали интервью, так называемая, Клио. Она не пойдет в суд, чтобы доказать, что все сказанное ею является правдой. Я же, как агент Роберта Маккамона, в полной мере волен подать на ваше издательство в суд за клевету. «Белая акула» не могла не знать этого.

– Но вы сказали, что понятия не имеете, чем Маккамон занимается в мастерской с музами.

– Мне и не нужно это знать. У меня есть адвокаты и контракт, в котором каждый пункт тщательно выверен для того, чтобы обезопасить моего клиента. Вам стоило убедить своего редактора, что лучше выпустить вашу статью, а не идти на поводу у громких сенсаций. Такой опытный журналист, как Элеонора не могла не знать, чем это чревато, когда выпускала интервью с вашим именем под ним. Мой иск в суде будет равен стоимости этой картины. И я уверен, что дело мы выиграем. А на кого после спустит всех собак ваш редактор, сами догадаетесь?

Я молчала.

– И когда после вашего поражения, я снова предложу вам стать музой в обмен на то, что я откажусь от своих претензий, как думаете, каким станет ваше решение, мисс Стоун?

– Эта картина моя, вы сказали? Тогда я продам ее какому-нибудь частному коллекционеру и выплачу вам каждый цент.

– Сейчас картина, как и вся коллекция, – временная в собственности художественной галереи. Вашей она станет только после завершения тура по Штатам. А мои адвокаты работают быстро, и повестка в суд может прийти уже завтра. Решайте, мисс Стоун. И давайте сэкономим время, которое мы потратим на судебные издержки.

Стать безработной или заполучить многомиллионный штраф – все такое вкусное, что же выбрать?

В то, что Элеонора подключит адвокатов издательства, не верю. Эйзенхауэр прав, она обезопасила себя, опубликовав то интервью под моим именем, а не своим или другого журналиста. Может быть, она нашла Клио даже раньше, чем отослала меня к Маккамону. Ей нужно было, чтобы я провалилась, а после она бы выручила меня, сделав одолжение.

Теперь я всюду была должна. И Элеоноре, и Эйзенхауэру. Одной эксклюзивный репортаж из мастерской за семью печатями, а второму несколько картин оптом за несколько миллионов долларов.