По-видимому, фразеологизм в третьей строке – во весь рост – должен восприниматься в идиоматическом смысле – ‘полностью, в истинном значении’. Однако на практике этого не происходит. Обычно во весь рост может являться только тот объект, у которого есть характеристика высоты/роста или который наделяется этим параметром метафорически, например благодаря глаголу вставать (ср. сразу же встал во весь рост вопрос о том, что делать). Здесь же идиома во весь рост связана либо с существительным очи (которое не может быть оценено по критерию высоты / роста), либо с глаголом различать (семантику роста не продуцирующим). Так возникает почти каламбурный эффект: слова, составляющие идиому, прочитываются в буквальном смысле и зрение приобретает не присущую ему характеристику высоты (‘глаза смотрят во весь свой рост’). При этом переносное значение в строке тоже сохраняется и выражает интенсивность нового качества зрения. Вероятно, своего рода пульсация смысла идиомы во весь рост задается и предыдущим случаем – двойным прочтением словосочетания по капле.

Наконец, одинокое множество звезд также обыгрывает «готовые» языковые конструкции, контрастно отталкиваясь от таких частотных выражений, как великое множество, бесконечное множество. Если в узусе такие выражения призваны подчеркнуть только большое количество чего-либо (сема ‘очень много’), то в последней строке стихотворения Мандельштама вновь создается смысловая пульсация: в ней возникает, с одной стороны, антропоморфная (множество звезд названо одиноким), а с другой – математическая (одинокие звезды объединены во множество) перспектива.

Таким образом, семантическая развертка этого стихотворения определяется не столько темой обостренного зрения, сколько устойчивыми языковыми элементами, цепляющимися друг за друга и во многом детерминирующими лексический состав текста.

Так о чем же текст? Он – об остром, переживающем свою «молодость» зрении, которое ощущает возможность воспринимать разномасштабные явления окружающего мира – от росы до звезд. К слову, мы считаем, что это тот редкий случай, когда смысл стихотворения Мандельштама менее интересен, чем его языковое устройство.

Добавим, что нам не кажется необходимым искать цельный «сюжет», как это сделано в работе Гутриной. Взаимодействие читателя с этим стихотворением в первую очередь должно быть построено на осмыслении употребления слов, и тогда становится видно, что образы, их семантика и их новизна возникают в результате неконвенционального, непривычного использования и комбинирования слов.

Быть может, наш скромный вывод, что «Были очи…» – стихотворение о зрении, причем его единственная тема развертывается благодаря обыгрыванию устойчивых языковых конструкций, кому-то покажется слишком простым или даже наивным. Отчасти, в свете глубоких интертекстуальных прогулок, нам самим наше рассуждение кажется каким-то маленьким. Однако в нем мы точно уверены, в отличие от построений Ронена и Гутриной.

Мы также убеждены, что это стихотворение не самое удачное в творческом наследии Мандельштама: нам представляется, что его смысл не вполне продуман, текст кажется наброском или экспромтом. Но происходит это не потому, что нам не удалось обнаружить «главный подтекст», а потому, что мы, понимая его отдельные элементы и видя их связь с языком, упираемся в смысловую неартикулированность. Вероятно, описание «острого зрения» оставляет нас как читателей равнодушными. Кажется, на фоне других воронежских стихов этот текст действительно не самый яркий и эффектный.

Но это стихотворение обнажает одну удивительную особенность поэзии Мандельштама. Описанное выше взаимодействие с языком позволяет его произведениям быть одновременно поэзией сдвигов (столь ценимых в модернизме) и поэзией формул (столь характерных для традиционной литературы в широком смысле слова). За счет такой виртуозной двойственности стихи Мандельштама и удивляют своей необычностью, и кажутся – на каком-то уровне – очень понятными. К этой мысли мы еще вернемся в книге, а пока заметим: вряд ли кто-нибудь возразит, что «Были очи…» – стихи о зрении, хотя о зрении сказано в них достаточно необычно.

Лучше ли такой разговор о стихах Мандельштама интертекстуального метода – решать читателю. Мы считаем, что он тоже уязвим для критики, но все же имеет право на существование. Поэтому дальше мы будем писать о Мандельштаме и его языке.

Поэтика Мандельштама уже несколько десятилетий неизменно привлекает внимание исследователей. Хотя о его творчестве написано впечатляющее количество работ, странным образом проблемы семантики и устройства поэтического языка остаются практически неизученными. На фоне распространившегося интертекстуального подхода стихи Мандельштама кажутся априорно понятными в языковом плане, но чрезвычайно темными в плане литературном: поэт предстает великим шифровальщиком, который благодаря совершенной рабочей памяти и феноменальному знанию мировой литературы кодирует и перекодирует отсылки, аллюзии и реминисценции из необъятной культурной традиции. Хотя Мандельштам, как и другие модернисты, во многом строит свою поэтику, отталкиваясь от литературы прошлого, сама идея шифра, тайного намека, скрытого подтекста, впаянного в смысл текста и обязательного для его понимания, часто кажется неоправданной.

Думается, что конструирование Мандельштама как интертекстуально перегруженного поэта в научных работах прежде всего объясняется тем, что у исследователей возникает стремление объяснить неясные высказывания по модели высказываний уже существующих, известных по литературной традиции. Лексический ряд стихотворения оказывается как бы набором слов-сигналов, отсылающих к предшествующим текстам, смысл которых представляется закодированным в том или ином рассматриваемом тексте Мандельштама. При таком подходе семантика поэтического текста и ее связь с языком часто игнорируется.