Шрифт:
Я убежденно и гневно спорил, я спрашивал: неужто он сам не возмущен нашей русской долей, неужто его высокий разум, не говоря о его душе, не стонет от обиды и боли, когда он видит, какую жизнь влачит несчастный русский мужик с рождения до смертного часа?
Он улыбался:
– Как знать, где счастье. Очень возможно, пасти овец достойнее, чем пасти народы.
Я кипятился:
– Ты в самом деле можешь спокойно существовать, видя, что могучая нация, способная рождать Ломоносовых, живет в своем вековом невежестве, в грязи и смраде, во власти тьмы?
Он отвечал:
– Во многом знании много печали. Не нами сказано. Кто ведает на этой земле, когда мы счастливы, а вернее – когда способны испытывать счастье? И самое главное: ты убежден, что между не сочиненной, а подлинной мужицкой Россией и вот тобою есть нечто общее?
– Можешь мне верить: я остро чувствую нашу связь, – я возражал, не скрывая обиды.
Он усмехался:
– Я верю, верю. Но дело ведь не в том, что ты чувствуешь. Спроси себя, чувствует ли народ такую же связь? Ведь это имеет первостепенное значение. Поверит ли он в твою заботу?
– Словам не поверит, поверит делу, – твердил я мрачно.
– Дел ты наделаешь, – вздыхал Дементий. – Не сомневаюсь.
– Не зря тебя нарекли Дементием, – сказал я однажды. – Есть в этом имени некое демонское начало.
Он рассмеялся:
– Это ошибка. Нет, милый, ты склонен ко всяким гиперболам, а я, между тем, человек литоты. Тебе же с твоим столь чутким ухом прямая дорога не в карбонарии, а в литераторы. Ты подумай.
Конец ознакомительного фрагмента.