Давно задался целью рассказать людям о том, что было в утопленной водой Молого-Шекснинской пойме. Я решил сделать это не только потому, что образование Рыбинского водохранилища связано с моей биографией, а потому ещё, что это трагическое время – наша история, факты которой долго умалчивались.

Я родился в 1919 году в Брейтовской волости (ныне – район с одноимённым названием) Мологского уезда Ярославской губернии в семье крестьянина и жил на хуторе Ножевском – он когда-то стоял на самом берегу чистейшей, прозрачной Мологи. Прожил в том хуторе ровно двадцать лет. Работал в колхозе.

В 1939 году был призван в армию и увезён из родных мест на край света – аж во Владивосток. В конце 1941 года, уже с нового места жительства, из Норского, что под Ярославлем, отец написал мне во Владивосток: «Нашей родной земелюшки у реки Мологи уже нету, её всю затопили водой». Так я лишился своей малой родины.

В августе 1942 года, когда армада гитлеровских войск своей бронированной мощью приближалась к берегам Волги и главным остриём целилась на Сталинград, нашу воинскую часть в спешном порядке перебросили из Владивостока под Горький. В городе Павлове-на-Оке из солдат-дальневосточников за три месяца была сформирована мощная по тому времени 66-я механизированная бригада с танками, артиллерией, мотопехотой. Я попал в батальон 120-миллиметровых миномётов, где и прослужил до конца войны. Был рядовым, командиром орудия. В декабре нашу бригаду присоединили к 8-му механизированному корпусу, который вёл бои под Сталинградом, сражался с армией Паулюса. Наш пятнадцатитысячный мехкорпус воевал под Сталинградом чуть больше месяца и, потеряв боеспособность, был по частям выведен из боёв для переформирования.

Уцелевших привезли под Москву, в Загорск, пополнили мех-корпус людьми и техникой.

В минбате 66-й мехбригады мне пришлось воевать с немцами на многих фронтах и в разных городах: под Кировоградом, Минском, на Украине; мы освобождали от немцев Польшу, вели бои за Данциг, брали в Восточной Пруссии её столицу – Кёнигсберг и ряд городов северной Германии. Третьего мая 1945 года с боями дошли до немецкого города Нойштрелиц, что в ста двадцати километрах к северо-западу от Берлина, и там, встретившись с американскими войсками, бои свои прекратили. Война для меня окончилась.

Я благодарен судьбе за то, что во время войны остался жив. Меня ранили один только раз, да и то не тяжело. Жаль только своих друзей-товарищей по совместной адской работе на войне, которые погибли на поле брани.

Без какого-либо перерыва, без выходных и отпусков мне пришлось отслужить в армии и отработать на фронтах войны больше семи лет. В июне 1946 года я демобилизовался из армии в звании старшины, домой привёз три ордена и три медали. После к фронтовым прибавилось ещё девять правительственных наград.

После демобилизации я приехал к своим родственникам – переселенцам из Молого-Шекснинской поймы – в Рыбинск. Поступил на моторостроительный завод в качестве слесаря-сборщика реактивных авиационных двигателей. 33 года отработал на одном месте. В бесчестии и недобропорядочности меня никто упрекнуть не может.

Широко и торжественно приходила весна в Молого-Шекснинскую пойму. Как и повсюду на северо-западе России, предвестниками её были грачи. С середины марта, когда солнце начинало улыбчивее греть северные земли, птицы большими стаями летали над сонными дорогами, садились на них, галдели и разгребали конский помёт, отчего дороги становились тёмно-бурыми. Покормившись таким образом перепрелыми зёрнами овса, прошедшего через лошадиные утробы, грачи под ветер улетали в лес и там, нахохлившись, коротали ещё длинные и морозные мартовские ночи. Любимыми местами гнездования грачей были высокие берёзы и осины, росшие поблизости от крестьянских строений.

Ещё высоко от земли скользили лучи мартовского солнца. Но днём они изрядно обогревали крыши домов, припекали бугорки пойменных полей. За околицами деревень, на лугах и полях появлялись проталины. Снег на буграх таял быстро. День ото дня проталины росли, темнея освобождённой от снега землёй. На них появлялись жаворонки, которых в пойме было великое множество. Едва оторвавшись от земли и часто размахивая крыльями, они начинали заливистую песню, поднимаясь под свой аккомпанемент в зенит весеннего неба. Там, в вышине, утолив свою песенную жажду, жаворонки камнем устремлялись вниз и снова садились на облюбованное место, чтобы, отдохнув, повторить всё сначала.

Барашки облаков плавали в весеннем небе и уже собирались в кучки, светясь кристальной белизной. Они уплывали вдаль, к горизонту и, словно айсберги холодного моря, показывали оттуда свои причудливые шапки. Воздух над землёй поймы звенел такой чистотой и был так прозрачен, что ввысь и вширь было видно далеко: устреми взгляд к горизонту и увидишь всё на много вёрст вперёд.

В ясные и тихие дни в воздушном мареве не было видно ни клубка дыма, ни пылинки, ни полосатого следа от пролетевшей стальной птицы. Одна лишь радость прихода весны с каждым днём всё сильнее звучала во множестве птичьих песен. С юга на север тянули клинья гуси и журавли. Кры, кры, гук, гук – часто неслось днём от журавлиных и гусиных цепочек. Много тысячелетий подряд гуси и журавли каждую весну делали остановки на лугах поймы, по нескольку майских дней они кормились пряной травой, отдыхали после дальней дороги с юга, а подкормившись и накопив сил, снова поднимались в небо и летели дальше, на север.

Возвращались на насиженные места жители местного птичьего царства. Прилетев на родную землю поймы, птицы радовались концу дальней дороги. Белобокие чибисы низко летали над лугами и пашнями, выбирая себе места для гнездований. Плутовки кукушки, громко перекликаясь между собой в чащобах леса, лукаво подсматривали, кому бы из глупых птичек подложить в гнездо своё яйцо. На ветвях деревьев у крестьянских строений возле мальчишеских дуплянок парами усаживались скворцы. Они прилетали из леса рано, когда чуть занималась заря, бойко щёлкали, распускали по сторонам крылья, радуясь приходу весны. В утренние и вечерние зори над поймой повсюду летали утки. Частенько они так низко пролетали над деревенскими крышами, что едва не задевали крыльями печные трубы.