Вчера у меня был брат ее Петр Николаевич Островский и спросил меня, что ему и сестре его надлежит теперь делать. Я почел за благо сказать ему, что Алексей Сергеевич теперь за границею и что за разрешением вопроса я обращусь к Вам, ибо Вы, как выражается Богданов, наследник-цесаревич. Теперь напишите мне, что делать: ждать ли Островской возвращения Алексея Сергеевича или высылать материал для набора (20 листов!!)?

Мне, конечно, очень лестно, что у меня бывают родныe братья министров и великих писателей, но еще более лестно сознание, что я оказываю им протекцию. Но если бы они не впутывали меня в свои дела, мне было бы еще более и более лестно.

Был я в Одессе и хаживал в Ваш магазин. Тамошний Ваш главный книжный метрдотель - джентльмен и сравнении с Богдановым. Очень приличный человек.

Как идет Ваш "Стоглав"?

Будьте здоровы и веселы. Накатал я повесть (600- 700 руб.) и на днях посылаю ее в клинику женских болезней, т. с. в "Северный вестник", где я состою главным генерал-штаб-доктором.

Ваш А. Чехов.

681. В. С. ЛИХАЧЕВУ

8 сентября 1889 г. Москва.

8 сент.

Вот Вам, добрейший Владимир Сергеевич, выдержка из куманинского письма, полученного мною сегодня утром: "Иметь нашим сотрудником г. Лихачева очень рады. Гонорар, который мы платим за пьесы, вообще небольшой и притом находится в прямой зависимости от того, шла ли пьеса и где, так как от этого зависит розничная продажа. За 4 и 5-актные пьесы, шедшие на императорских театрах, мы платим 100-150 р. за пьесу, а за пьесы, шедшие на частных сценах, не свыше 75 р., за пьесы же, нигде не поставленные, мы никакого гонорара не платим, разве несколько экземпляров".

Вот Вам то, что Вы хотели знать об "Артисте". Что же касается моей готовности быть Вам полезным, то она, надеюсь, не подлежала у Вас никакому сомнению. Рад служить и, буде Вы пожелаете обратиться ко мне с каким-либо поручением, то делайте это во всяк день и во всяк час, не утруждая себя ни извинениями, ни ссылками на беспокойство, которое, кстати говоря, редко бывает знакомо моей душе, когда мне приходится исполнять поручения хороших людей.

Будьте здоровы и поклонитесь нашим общим знакомым.

Душевно преданный

А. Чехов.

682. Ф. А. КУМАНИНУ

9 сентября 1889 г. Москва.

9 сент.

Уважаемый Федор Александрович!

Суворин теперь за границею и вернется, вероятно, в конце октября. Лихачеву я написал, а "Лебединую песню" посылаю.

Уважающий А. Чехов.

683. Ал. П. ЧЕХОВУ

9 сентября 1889 г. Москва.

9 сент.

Алкоголизмус!

Во-первых, напрасно ты извиняешься за долг; должен ты не столько мне, сколько Маше, да и не в долгах дело, а в хорошем поведении и в послушании, во-вторых, напрасно ты обвиняешь Суворина в какой-то ошибке, заставляющей тебя ныне бедствовать; напрасно, ибо мне из самых достоверных источников известно, что ты сам просил у него жалованье за 2 месяца вперед; в-третьих, ты должен что-то тетке Федосье Яковлевне, и мать насчет этого поет иеремиады, и, в-четвертых, сим извещаю тебя, что я уже вернулся в Москву. Адрес прежний.

Был Глебыч. Долг Николая поделен на 4 части. Супружнице своей вместе с поклоном передай прилагаемое письмо, детей высеки, а сам иди на пожар. Известный тебе N. N.

Сообщи свой домашний адрес.

684. В. А. ТИХОНОВУ

13 сентября 1889 г. Москва.

13 сент.

Здравствуйте, российский Сарду! Откликаюсь: я здесь!! Очень рад, что Вы живы, здравы и что скоро я буду иметь удовольствие лицезреть Вас и "Лучи и тучи", о которых слышал от Корша. Нового нет ни бельмеса. Всё старо, и всё по-прежнему превосходно, благополучно и гадко (густая помесь оптимизма с пессимизмом).

Корш говорил, что Ваше "Без коромысла и утюга" будет еще идти у него; пойду поглядеть, так как еще не видел. Что еще написать Вам? Про погоду? Ничего, хороша.

Кончил длинную повесть. Вещь тяжеловесная, так что человека убить можно. Тяжеловесна не количеством листов, а качеством. Нечто неуклюжее и громоздкое. Мотив затрагиваю новый.

Жду. Будьте здоровеньки.

Ваш А. Чехов.

685. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

14 сентября 1889 г. Москва.

14 сентябрь.

Громы небесные и зубы крокодилов да падут на головы Ваших врагов и кредиторов, дорогой и милый Алексей Николаевич! Предпослав Вам такое восточное и грациозное приветствие, отвечаю на Ваше письмо нижеследующее. На телеграмму Анны Михайловны я ответил письмом, где умолял подождать до ноябрьской книжки; ответ я получил такой: "Да будет по Вашему желанию. Отложим". Вы поймете всю цену и прелесть этого ответа, если вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься.

В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что и ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане. А без этой ругани нельзя, ибо в наш век, век телеграфа, театра Горевой и телефонов, ругань - родная сестра рекламы.

Что касается Короленко, то делать какие-либо заключения о его будущем преждевременно. Я и он находимся теперь именно в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой.

Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, - я всё перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для "Стрекозы". Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти. Так что при всем моем желании взглянуть на себя и на Короленко оком пессимиста и повесить нос на квинту я все-таки не унываю ни одной минуты, ибо еще не вижу данных, говорящих за или против. Погодим еще лет пять, тогда видно будет.