Услышав свое имя, я вздрогнул, как от выстрела. Командир нанес на голубую карту наш маршрут — к лагуне и обратно.

— С этих двух позиций можно ожидать огня. В этой точке будет находиться подводная лодка «Лайфгард». — И он указал точку в океане. — В случае вынужденной посадки радируйте ей свое место. — Молча, словно чужой, командир посмотрел в лицо каждого из стоявших перед ним. Этот полет должен был стать и первым боевым вылетом самого Миллера. — Операция обещает быть легкой. Сбрасывать бомбы не нужно.

Противодействия истребителей не ожидается. Поставим мины и уйдем. Вот и все. С собой ничего не брать. Ясно? Я думаю, что все обойдется без неприятностей.

…Листья пальм отражали желтый свет огромной луны. В такую поэтическую ночь невозможно думать о тех отдельных изолированных эпизодах, которые и составляют войну. Вероятно, в такую вот ночь долговязый Джон Сильвер [8] искал сокровища, зарытые на острове.

Я лежал на походной кровати в жаркой, душной палатке и убеждал себя, что это будет только маршрутный полет. Все, что от меня требуется, — это вспомнить, чему меня учили. Из предосторожности я снабдил экипаж ластами. Это вызвало у Беллью взрыв веселья:

— Уж не собираетесь ли вы плыть весь обратный путь?

Кроме ласт, которые я приказал повесить в самолете над местом каждого члена экипажа, мы взяли с собой дополнительный паек и воду, компасы и прочие вещи, которых хватило бы, чтобы вплавь добраться до США.

В 2.30 дневальный наклонился над моей койкой. Вылет состоится. Луна стояла низко, и в палатке было темно. Я еще не совсем проснулся и на какой-то миг не мог вспомнить, для чего одеваюсь. Потом вспомнил и почувствовал себя так, словно меня окунули в ледяную воду. В это утро я должен был совершить полет на расстояние 650 километров над океаном и заминировать японскую гавань. Трудно настроиться по-боевому, когда тело еще не освободилось от сладкого сна. Сидя на краю плоской походной кровати, я механически надел брюки, рубашку цвета хаки и тяжелые ботинки, какие обычно носят солдаты морской пехоты. Остальные продолжали спать, и, когда я проходил мимо, один только Беллью повернулся ко мне и прошептал: «Задай им, Тигр!» — и опять опустил голову на подушку.

Вдоль палаток повсюду сновали лучи ручных фонариков. Мои товарищи по раннему вылету тоже встали. Выходя на безмолвную темную «улицу», освещенную слабым светом звезд, и натыкаясь на растяжки палаток, люди раздраженно ворчали.

Подъехал виллис. «Старик» уже там, на аэродроме.

— Поехали, живей!..

Мы останавливались около палаток у ярких точек ручных фонарей и подбирали людей, которые должны были лететь в это утро.

Все молчали. Мы чувствовали себя опустошенными, были настроены нервно и раздражительно. Трясясь по выбоинам трехкилометровой дороги до аэродрома, мы чертыхались и переругивались.

На рулежной дорожке пересекались лучи ручных фонарей. Они падали то на самолеты, то мне в глаза, то на дорожку, то опять в глаза. Усевшись в овальной кабине летчика, я отдавал приказы своему экипажу. Звук моего голоса, отдававшего приказания, мне самому казался неестественным, почти смешным. Кто я такой, чтобы командовать? Но вскоре обязанности, которые я должен был выполнять, и привычные мелочи придали мне уверенность.

На другой стороне аэродрома первый самолет уже прогревал моторы. Теперь надо собрать волю в кулак, отбросив и приятное ощущение уединенности и опасную раздражительность. Самолет вот-вот поднимется в воздух. Небрежное пилотирование в темноте над водой так же легко может привести к гибели всех одиннадцати человек моего экипажа, как и встреча с эскадрильей вражеских истребителей или разрыв зенитного снаряда.

Командир части уже в воздухе. Он должен был лететь по прямой в течение трех минут, затем развернуться на 180 градусов и, после того как мы пристроимся к нему, повести нас к Макину.

Взлетаем. Летим по приборам. Самолет с грузом мин идет тяжело, и, кажется, проходит много времени, прежде чем он начинает набирать высоту. Позади спаренные лучи прожекторов образуют над аэродромом успокоительную букву V. [9] Впереди, в стороне моря, зияет черная яма. Мы на высоте двухсот метров.

В первые два часа полета небо постепенно светлеет — из черного превращается в темно-, а затем в светло-синее. Некоторые члены экипажа дремлют, а у меня словно раскаленными иголками колет глаза — сказывается почти бессонная ночь. Поддерживает горячий кофе.

— Впереди Макин! — нарушает тишину голос «Старика». Его самолет снижается до высоты пятнадцати метров над водой, и мы устремляемся за ним. Небо совсем чистое. Остров Макин весь светло-зеленый, чуть светлее зеленой лагуны, где белая полоска песка врезается в волны прибоя. Кажется невероятным, что в этой красоте может скрываться опасность. Я осматриваю землю, ищу признаки людей и зениток, но остров кажется пустынным. На командирском самолете открываются створки бомболюка, и черные, похожие на дикобразов мины падают в воду. По переговорному устройству я даю команду открыть бомболюк и сбросить мины. Когда мины отделяются, корабль слегка подбрасывает — он становится легче. Под нами из маленьких домиков врассыпную бросаются фигурки. Японцы выскакивают из деревянных бараков, как перепуганные мыши из гнезда. Бух-бух! Заработали зенитки. Разрывы далеко в стороне, и мы поворачиваем в океан, в сторону солнца. Самолет подбрасывает. Какой-то японский зенитчик знает свое дело — снаряд разрывается рядом с нами.

Но мы оказываемся над океаном раньше, чем волна страха настигает меня.

Тренировочные полеты остались позади. Наша эскадрилья быстро включилась в боевые действия. Через две недели мы уже участвовали в большой кампании, выискивая противника и нанося по нему удары.

Самолет В-24 стал морским рейдером. Часто этот самолет в одиночку шел над океаном на высоте шестидесяти метров, вместо того чтобы подниматься на девятикилометровую высоту в сопровождении сотни других таких же самолетов. На сотни километров от баз без прикрытия истребителей удалялись В-24. Такие неожиданные для противника операции назывались рейдами.