Кшесинская была женщина романтичная и даже можно сказать житейски неопытная и беспечная. Но, как многим красавицам польского происхождения, ей были свойственны твердость, темперамент и решительность в минуту опасности. Она не терялась ни при каких обстоятельствах.

С детских лет, с самого момента окончания балетной школы она пользовалась покровительством императора Александра III, а потом фактически могла считаться членом императорской семьи, хотя и вошла в нее несколько незаконным, но обычным для женщины образом. Кшесинской была присуща уверенность в себе, которая, как известно, есть залог смелости. Поговаривали даже, что она – то есть ее предки по линии матери – состояли в родстве с красавицей-полькой, описанной Н. В. Гоголем в замечательной повести «Тарас Бульба» и ставшей причиной гибели неоглядного в чувствах и несколько легкомысленного Андрия, толком не успевшего вступить на стезю славных казацких подвигов.

Поэтому Кшесинская не стала долго размышлять и колебаться. Она тут же пошла в тайную комнату, где у нее стоял доставленный на пароходе из Англии специальный сейф, и открыла его единственным ключом, о назначении которого никто даже не догадывался (так по крайней мере она ошибочно думала). В сейфе хранились самые крупные и дорогие бриллианты и письма и фотокарточка Ники (то есть Николая II).

Эти письма и карточка были Кшесинской дороже всех бриллиантов мира, включая алмазы шапки Мономаха и английской королевской короны. Бриллианты Кшесинская сложила в один большой саквояж, письма в другой поменьше, а ключ от сейфа выбросила через форточку в сад, в заросли сирени и жасмина так, чтобы его уже никто никогда не нашел. Потом она вышла на улицу и пошла на железнодорожный вокзал.

Понимая, что с двумя саквояжами в руках она выглядит странно и подозрительно, Кшесинская остановила первого попавшегося ей навстречу солдата и попросила его за два рубля серебром поднести саквояж. Небритый, полуголодный солдат с винтовкой за плечом взял саквояж с бриллиантами, саквояж с письмами Кшесинская прижала к груди, и они прошли через весь Петербург, не вызвав ни у кого ни малейшего подозрения.

На вокзале Кшесинская села в поезд, а солдат тут же в буфете, не долго думая, пропил только что полученные два рубля серебром, чтобы не нести их в казарму, где их украли бы в первую же ночь, потому что казармы давно уже превратились в притоны для дезертиров, бездомных проституток и всякого прочего сброда, сброд этот позже переселится и в дом Кшесинской, и в квартиры других состоятельных жителей Петербурга, у которых хватило ума эти квартиры нажить, но не нашлось ума их сохранить. (Замечу сразу для любопытных и склонных по складу характера к авантюрным приключениям читателей, что солдат, когда нес тяжелый саквояж, нашел момент заглянуть в него. А так как неосторожная балерина не догадалась прикрыть сверху содержимое платочком, увидел, что в саквояже полно бриллиантов, или, как их называли в казармах, «камушков». Но по неповоротливости ума он и не подумал как-либо завладеть ими, вообще-то такая мысль вроде зашевелилась у него в голове, но желание пропить обещанные два рубля серебром оказалось сильнее, и только неделю спустя он рассказал одному своему знакомцу о том, что помог какой-то дамочке отнести на вокзал целый саквояж «камушков», а этот знакомец по описанию солдата быстро смекнул, что эта дамочка и есть балерина Кшесинская).

Когда Ленин и Троцкий хватились Кшесинской, она была уже далеко со своими двумя саквояжами. Но они не стали печалиться по поводу ее исчезновения, она-то, мол, и нужна только для того, чтобы показать, где что лежит. Ну сбежала балерина, «ну и черт с ней», как сказал еще чуть раньше Ленин (а может Троцкий), особняк-то остался.

Грабить, когда кто-нибудь может показать, что где лежит, конечно, сподручнее, но в то время много домов оставалось без хозяев, которые сбежали, сообразив, что лучше лишиться дома и имущества, но зато остаться живыми. И дома их разграбили без всяких подсказок что где лежит – хватай все, что видит глаз, вот и вся нехитрая мудрость, главное успеть побольше схватить, будешь зевать, рассматривать, раскрыв рот, всякие диковинки, так мало что и достанется, те, кто пошустрее, уведут из-под носа все, что подороже, в этом деле важна ловкость, а главное расторопность.

А Ленину и Троцкому даже торопиться было не нужно. Они, как обычно, прихватили столовое серебро, мебель, инкрустированную слоновой костью, бронзовые статуэтки и подсвечники снесли на барахолку и решили сами переселиться в особняк Кшесинской – уж больно он оказался хорош и удобен.

До этого им приходилось жить в Смольном институте благородных девиц. Девицы из него в панике разбежались, и без них стало скучновато. Комнаты неудобные, расположение коридорное, в коридорах полно солдатни и матросни, солдаты многие из окопов, натащили вшей. Удобств никаких. Кипятка и то взять негде. Захочется Ленину чайку попить, – а он очень уж любил почаевничать – бери чайник и толкайся в коридорах промеж солдатиков, сбежавших с фронта. Спросишь такого обалдуя в серой шинели, где тут, мол, кипятком можно разжиться, он, конечно, покажет. А потом по своей простоте, видя, что человек не такой как все: лыс как колено и глаза с прищуром, как у всякого пройдохи, возьмет да и спросит: «А ты, мил человек, кто сам будешь? И что здесь делаешь?» – и приходится отвечать, у него ведь винтовка на плече. Одно хорошо – в Смольном большой актовый зал. В него набивалось много всякого люда, и Ленин и Троцкий выступали там с речами, потому что оба не обращали внимания на свою картавость и шепелявость и дикую жестикуляцию, характерную для сумасшедших, и поэтому считали себя великими ораторами, и даже иногда в шутку называли Ленин Троцкого Цицероном, а Троцкий Ленина – Демосфеном.

А особняк Кшесинской стоял в тихом, удобном, уютном месте, досмотрен, ухожен, на кухне не только кипяток, но и запас продуктов, шоколад и даже несколько ящиков шампанского (настоящего, из Франции, а не каких-нибудь «шипучек»). Захотелось блеснуть ораторским искусством – выступай себе в Смольном перед солдатами и матросами, они-то все равно ничего не понимают, а кричать «Ура», «Да здравствует…» и бросать вверх шапки уже научились. Ну, а вечером, после всякой суеты и толкотни в Смольном, кати себе на авто из бывших императорских гаражей в особняк Кшесинской. Можно с собой прихватить и Коллонтай [13] с Арманд [14] , если эти пылкие дамочки не сбежали с матросами или солдатами пьянствовать где-нибудь в казармах.

Коллонтай и Арманд (эти клички они придумали себе сами, потому что им не нравились их пошлые, избитые фамилии, обычно встречающиеся на каждом шагу и потому быстро надоедающие) были с воображением и фантазиями и никогда не отказывались погулять в особняке Кшесинской. Во-первых, после балерины остался роскошный гардероб. Коллонтай сразу прихватила себе накидку из горностая, а Арманд шубку из шиншиллы. Вещи дорогие, их бы снести на толкучку, но Ленин и Троцкий не скупились, когда дело касалось женщин легкого поведения, особенно жгучих брюнеток, каковыми и являлись Коллонтай и Арманд.

А во-вторых, эти забавницы нашли какого-то немца-профессора, и тот со своим помощником, студентом-практикантом, придумал аппарат, что-то вроде синематографа, и с помощью этого необычного в те времена приспособления фотографировал Коллонтай и Арманд в обнаженном виде – на них была только красная косынка на голове, да и ее они сдергивали в конце сеанса, чтобы их волосы красиво рассыпались по белоснежным плечам – и по вечерам запускал их изображения в облака.

Облака тяжелым, черным занавесом висели в северном небе Петрограда, изображения Коллонтай и Арманд носились над городом, прохожие в ужасе прятались в подъезды и арки проходных дворов и уже из этих укрытий с любопытством пялились в небеса, стараясь рассмотреть детали и подробности, обычно так привлекающие мужчин, как холостых, так и женатых.