Шрифт:
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не видеть окон.
– Генеральша сначала слушать не хотела, - продолжал старик.
– Все это, говорит, у вас, у простонародья, от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит: "Вот вам, друзья, двадцать пять рублей, говорит, а за это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не слыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем". И, должно, по стаканчику им поднесла... Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын, за кладбищем... Ох, господи, прости нас, грешных!
– вздохнул селедочник.
– В году только один день, когда за таких молиться можно: троицына суббота... Нищим за них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. Раз на перекрестке откуда ни возьмись черная собака; подскочила к хлебу - и была такова... Известно, какая это собака. Генеральша потом дней пять, как полуумная, не пила, не ела... Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится... Ну, прощайте, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, чтобы не оставаться в сарае.
– Жил человек и помер!
– сказал кучер, глядя на окна, в которых все еще мелькали тени.
– Сегодня утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
– Придет время, и мы помрем, - сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.
Кучер, а за ним Алешка, несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.
– Дед, что они делают?
– спросил шепотом Алешка.
– Сейчас его на столы класть будут, - ответил дед.
– Пойдем, детка, пора спать.
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя; сквозь щели дверей виден был свет все от тех же четырех окон.
– Дед, мне страшно!
– сказал он.
– Ну, спи, спи...
– Тебе говорю, страшно!
– Что тебе страшно? Экой баловник!
Помолчали.
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду.
– Что ты? Чего тебе?
– испугался кучер, тоже поднимаясь.
– Воет!
– Кто воет?
– Страшно, дед... Слышь?
Кучер прислушался.
– Это плачут, - сказал он.
– Ну, поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.
– Я в деревню хочу...
– продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом.
– Дед, поедем в деревню в мамке; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство небесное...
– Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи... Молчи, я фонарь засвечу... Дурак!
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.
– Дед Степан, поедем в деревню!
– просил он, плача.
– Мне тут страшно... и-и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?
– Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова? Выпорю!
– Выпори, дед, выпори, как сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай божескую милость...
– Ну, ну, внучек, ну!
– зашептал ласково кучер.
– Ничего, не бойся... Мне и самому страшно... Ты богу молись!
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.
– Не спишь, Степан?
– спросил он.
– А мне всю ночь не спать, - сказал он, входя.
– Всю ночь отворяй ворота да запирай... Ты, Алешка, что плачешь?
– Страшно, - ответил за внука кучер.
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал:
– Плачут. Мать глазам не верит... Страсть как убивается.
– И отец тут?
– И отец... отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли... Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?
– Давай, - согласился кучер, почесываясь.
– А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди...
Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушепот:
– Бью и наваливаю...
– говорил дед.
– Бью и наваливаю...
– повторял дворник.
Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: "Бью и наваливаю". Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.