В голосе Монгола я явственно различила враждебность, хоть и верить себе было опасно. Только что, к примеру, я видела Леру. Она снова звала меня за собой, мы бегали по лугу, дурачились и… Ничего. Я проснулась и теперь четко осознавала, что этого быть не могло.

Застонав и не узнав свой голос, огляделась вокруг, насколько позволяли отёкшие мышцы. Странно, но боли не было. Наверное, всё дело в той капельнице, что торчала из вены. Ничего не чувствовала. Только пить хотелось зверски.

— Не вертись. Пей, — Монгол снова подносит к моим губам чашку, второй рукой приподнимает голову.

Я послушно глотаю снова и снова, пока бульон не заканчивается.

— Ещё, — шепчу голосом, похожим на шуршание травы. Связки не слушаются, как и мышцы. Пытаюсь повторить громче, но получается какое-то карканье, тут же отдающееся незначительной болью в горле.

— Нельзя много. Врач сказал, по расписанию нужно есть. Пока потерпи. Воды хочешь?

Киваю, сглатывая несуществующую слюну, облизываю потрескавшиеся губы. Монгол подносит стакан, и я жадно глотаю содержимое. Не уверена, что это обычная вода, отдаёт каким-то лекарством, но похрену. За питьё сейчас убить готова.

Когда жажда оставила меня в покое, закрыла глаза и снова погрузилась в сон. Не сон. Сны. И все они до дикости странные. Я снова на лугу, вижу Леру. Только она уже не одна. Рядом Монгол. Держит её за руку, что-то тихо говорит, склонившись к её уху и меня, кажется, совсем не замечает. Чего не скажешь о Лерке.

— Он мой, поняла? — кричит мне, глядя зло. — Убирайся! Он мой!

Вскакиваю, задыхаюсь от того, как сильно колотится сердце, но кто-то с силой прижимает меня к горячему, твёрдому телу. Даже слишком горячему и твёрдому. И запах этот… Я помню его. Только не могу воссоздать в памяти, кому он принадлежит. Отторжения не испытываю, но вспыхивает какая-то неясная тревога.

Он что-то шепчет мне. Целует в висок, обжигая своим дыханием. Как будто у костра лежу. И приходит следующий сон. Ещё страннее предыдущего.

Меня несёт на руках какой-то мужчина. Я чувствую, как бьётся его сердце. Сильно, гулко. Как наковальня. Но не вижу лица. Оно размыто, как будто холст облит водой, и потекли все краски.

— Я же говорил, что мы ещё встретимся, — шепчет мне на ухо, больно стискивает своими большими руками, и я хочу закричать, но не получается. Горло сдавило тисками, а губы не размыкаются. Мычу, мотаю головой, но мужик не отпускает. Он хохочет и давит, давит… Вот-вот от меня останется лишь мокрое место.

— Тшшшш, — меня будит чей-то шёпот. Только на сей раз он другой. Я вижу лицо Монгола и пытаюсь ухватиться за его образ, чтобы больше не ускользать в ту другую реальность, где меня ждёт монстр ещё страшнее. А я знаю, он ждёт.

***

Она то приходила в себя, цепляясь за ворот его футболки и немо открывая рот в попытке закричать, то снова проваливалась в беспокойный сон.

А Архан ненавидел себя. Он стал жестоким ублюдком, вроде своего отца и даже не заметил этого. Вся жизнь в кровавой бойне за власть, бабло и авторитет, а в итоге, потерял то, чем грезил все эти годы. Он взращивал в себе уверенность, что девчонка создана для него, чтобы успокоить, заживить раны, которые никак не затягиваются. Чтобы сделать его счастливым. Но, блядь, как же он ошибался. Она не могла стать той, кого давно потерял. И сколько не убеждай себя в этом… Бесполезно.

Раны нещадно болели и, казалось, загноились. Шли третьи сутки.

— Так, мне это надоело! Сколько ещё это будет продолжаться, Архан?! — отец распахнул тяжелые портьеры, и ослепляющий солнечный свет ударил по глазам, словно грёбаным лазером.

— Оставь меня в покое, отец, — прохрипел, укрывая Алину одеялом. Её тело всё ещё болело от ссадин и царапин, и Архан освободил девочку от одежды.

— Ты что, собрался сгнить заживо здесь со своей девчонкой? Почему не даёшь врачу осмотреть твои раны? Ничего не ешь! — отец редко повышал голос. Обычно это не требовалось, достаточно было его взгляда. Только на Архана коронный взгляд Умарова не действовал даже в детстве. Одного поля ягода.

— Врач здесь затем, чтобы помочь Алине. Вот пусть и занимается своим делом. Мне помощь не нужна.

Алина заворочалась, и Монгол прижал её к себе крепче.

Отец вздохнул, сел в кресло.

— Так нельзя, сын. Я вижу, как дорога тебе эта девочка, и ты испытываешь вину за то, что с ней сотворили. Но наказывать себя не выход. Кто позаботится о ней, если с тобой что-то случится?

Уставившись в потолок Архан молчал. Нечего сказать. И дышать не хочется. Каждый её стон по нервам, как пилой по натянутым струнам. И выть хочется, биться башкой о стены, пока нахрен не вытекут мозги.