У мальчика было что-то вроде музыкальных способностей, на это ещё мама обратила внимание, когда он качал головой в коляске в такт шагам и мычал, и сказала бабушке. И баба Нина стала учить его петь, хлопать в ладоши и прыгать через палочку и называла это музыкальной физкультурой – для развития координации и прочего, наподобие ритмики. Опыт работы с детьми у неё был большой; Егор «учёбу» очень любил и мог заниматься долго, хотя пел только по-своему и только на «а-а», что также обозначало и «я». Но это было уже началом речи и потому огромным достижением. В ладошки хлопать он не попадал – промахивался, а прыгать через палку боялся. Поэтому бабушка разрешила ему хлопать по коленкам или по столу, а прыгать на месте, без палочки: клала её перед собой, и Егорка кое-как «прыгал» – к бабушке.

Выявились и музыкальные предпочтения мальчика: он любил только красивые лирические или весёлые песни, танцы, и на удивление Нины Григорьевны сам делал какие-то движения – «танцевал». Героическую же, драматическую музыку, которую передавали по радио, не переносил, начинал беспокоиться, а иногда и кричать. Зато когда капризничал и не хотел что-то делать или испуган был чем-то, стоило бабушке запеть тихо что-нибудь ему знакомое – тут же успокаивался и делал, что нужно.

Книжки детские она тоже, конечно, ему читала, с красивыми картинками и большими буквами. Но Егор смысла не понимал, быстро уставал и начинал дремать, склонив голову на бабушкино плечо. Поэтому, когда ей надо было хозяйством заниматься, раскладывала их на диване, чтобы он картинки смотрел и не мешал. Но страницы переворачивать у него получалось плохо, да и картинки были ему не очень понятны, и он сидел так без толку, шуршал, а иногда рвал бумагу, поэтому она стала давать ему старые журналы, которых было не жалко.

Ещё Нина Григорьевна, как педагог со стажем, не могла не учить внука хоть немного, но всё же навыкам письма, чтения и счёта, держать карандаш – на это ушло очень много времени, – а потом даже и рисовать палочки. Но как ни билась, Егорка «писал» двумя руками: левая помогала правой, чтобы карандаш не заваливался и не падал. Но всё же у него это выходило лучше, чем говорить. Счёт выучил только до двух, показывал на себе и бабушке: два глаза, один нос, рот, два уха, две руки и т. д. Когда дошло до букв, заупрямился и стал капризничать, поэтому только одну и выучил – «о»; ему нравилось открывать рот и вытягивать губы, так, что получалось больше «у». Он часто выводил пальчиком по столу, по спинке дивана или прямо в воздухе над головой неровные дуги и гудел: «о-у!». Наверное, это походило на гул самолётов, что он так любил, поэтому так их тоже и называл, и сердился, мотал головой и кричал, если пытались переучить.

Себя называл «и-о-о» – «Его-ор», согласные произносить ему было трудно. Но баба Нина всё равно очень гордилась достижениями внука. Она часто писала письма дочери, а в конце Егор рисовал не без её помощи дугу – букву, похожую то ли на «е», то ли на «о», которую она поправляла потом втайне от него, и тогда только заклеивала конверт. Получала редкие письма и от дочки и раз в месяц на почте денежный перевод – алименты от бывшего зятя.

Иногда Нина Григорьевна устраивала себе «выходной», как она говорила. Доставала старый альбом с фотографиями, усаживалась за обеденный стол, предварительно вытерев его тряпкой, стелила газету на всякий случай, чтобы крошки или что другое не попало, раскрывала альбом и начинала всё же «вспоминать»… Сначала молча, про себя, а потом, всё более увлекаясь, вслух: разговаривала с «персонажами», как с живыми, перемежая разговор восклицаниями, качанием головой и вытиранием потевших от переживаемых эмоций очков. Совсем старые выцветшие изображения разглядывала без стёкол, поднося их к близоруким глазам. Воспоминания были о детстве, родительском доме, большой и совсем не бедной семье, друзьях и родных, сгинувших в лихие годы перемен… Были фотографии и рассказы о новом времени – о том, как уехала в большой город работать, чтобы деньги родным посылать после разорения их новой властью, как училась, занималась по ночам, и что сил на всё хватало, и какая у них была дружная компания, как стала потом руководителем, и дали ей участок земли, где и построила она этот маленький дом…

Замуж Нина вышла поздно – всё некогда было, и несчастливо, что и передалось, как бывает, «по наследству» её дочери. О муже никогда не говорила, только изредка смотрела на маленькое почерневшее фото: супруга Нины Григорьевны репрессировали ещё до войны, так что толком они вместе и не жили, а после войны он пропал. Собственно расписаться они не успели, потому что его взяли прямо перед выходом из дома, оставив беременную невесту на пороге одну. Дочку, которая родилась потом и отца не знала, Нина записала на свою фамилию, а когда та подросла, сказала ей, что он пропал без вести, и лучше об этом забыть. Позже стало известно, что существовал «муж» в лагере неплохо и недолго, устроившись как-то хитро, по освобождении год воевал, потом женился на фронтовой подруге и уехал куда-то с новой семьёй. Нина его не искала и старалась не вспоминать. Но он всё же снился ей – молодой, красивый, улыбающийся…

В отдельной коробке из-под обуви лежали письма и открытки, собранные в пачки и перетянутые резинками – от подруг юности и бывших сослуживцев из когда-то дружного большого педагогического коллектива. Баба Нина перечитывала их вслух с комментариями об адресате. Комментарии были всегда тёплые, одобрительные, а сами письма и открытки доставляли ей много радости: она всегда потом чувствовала себя бодрее и моложе и выполняла свои скучные хозяйственные дела быстрее и легче. Никогда не оставляла письма без ответа, если сразу не могла, то потом обязательно писала. Как правило, это были поздравления с праздниками. Для этого также устраивался «выходной». Нина Григорьевна опять подготавливала стол, раскладывала ручки и цветные карандаши, ластик, линейку, выбирала купленные заранее на почте открытки. Сначала любовалась ими, показывала внуку. Писала не быстро, старательно и красиво. Тексты всегда украшала рисунками: звёздочками, цветами, флажками, в зависимости от праздника и времени года. Те открытки, которые были с марками, посылались так, на другие марки наклеивала или вкладывала открытки в конверт. Всё это хозяйство обычно приобретал на почте дед Фёдор. Нина писала на бумажке что надо, а сдачу с покупки не брала.

Что касается Егора, то бабушка разрешала ему только смотреть, как она пишет, чтобы не мешал, и она, не дай бог, не ошиблась. Мальчику нравилось это «действо», он вёл себя тихо, иногда даже участвовал в процессе, подавая карандаши. Когда уставал, давала ему тетрадный листок, и он вроде тоже «писал» письмо, но кончалось это тем, что бумага намокала от капавших слюнок, а руки и лицо были разрисованы. Баба Нина тогда закрывала свой «почтамт», как она говорила, вздыхала и шла отмывать внука.

Раньше, ещё до его рождения, Нина Григорьевна любила принимать гостей – в основном подруг, которых у неё было много, и бывших подчинённых, готовила пироги, ставила свою фирменную наливку из черноплодной рябины, что росла в саду, угощала яблоками и вареньем. Всегда за собой следила, была опрятная, в чистых выглаженных блузках, которые шила сама, и с какой-нибудь недорогой брошкой на груди, прямая, статная – по многолетней привычке держала осанку, но гостей встречала очень тепло и без всякой гордости. Её любили, уважали, и многие ездили к ней перенимать педагогический опыт. Провожая, обязательно давала гостинцы. Сама же в город собиралась редко: уставала от городской суеты и не хотела мешать дочери устраивать личную жизнь. И та почти не приезжала – не любила дачные «удобства». Потом, когда Егорка поселился насовсем, Нина Григорьевна вежливо всем написала, что принимать теперь не сможет, поскольку очень занята. На самом деле это и было так, но больше оттого, чтобы не видели бедного больного мальчика. Подруги это знали, сочувствовали и понимали. С тех пор общались по почте.