Двор представлял собой вселенную, отгороженную от остального Киева кованным забором с воротами, которые закрывал на ночь дворник навесным замком. Внутри этой маленькой послевоенной реальности еще находились чуланы, в которых жильцы хранили уголь для топки печек. А дед Пипкун разводил в них кур, которыми потом приторговывал на Владимирском рынке. Однажды ночью кур украли. Во дворе разгорелся скандал. Дед обвинял Сёму из сороковой квартиры, а тот, в свою очередь, требовал официального расследования и указывал на "воровское отродье" старой Двойры. Этим отродьем был ее внук Марик. С Двойройтакже жили ее дочки Мася, Бася и Буся. На крики деда Пипкуна сбежалась вся их семья и многочисленные соседи.

– Кишмирентухес! (Поцелуй меня в зад – здесь и далее идиш). – Злобно кричал Сёма в сторону уходящей с места преступления Двойры.

– Драй папирус (через три бумажки)! – Парировала ему соседка.

– Старый шлемазл! Идиёт! – Вторили ей дочки!

Носастый часовщик Эдик Вейс был тайно влюблен в тощую и высокую ПесюГершман. Настолько тайно, что об этом знал весь двор, кроме мужа Песи. Эдик видел, что как раз сегодня дама его сердца одна. Ее строгий силуэт выглядывал из окна первого этажа.

– Мадам Гершман, а мадам Гершман! – Начал разговор Эдик прямо со двора.

Песя развернула свой орлиный взгляд в сторону поклонника.

– Мадам Гершман, – повторил Эдик. – Ви не отсыпете мне немного соли?

– Ладно, Эдик, но прошу вас, давайте бикицер (быстро).

Приличия были соблюдены, все соседи видели, что часовщик пошел к мадам Гершман исключительно за солью. Только хромая Двойра прошептала сквозь зубы:

– Некейве (проститутка) старая, а все туда же!

Мама посидела на балконе еще немного. Дворовой водевиль подошел к концу, и она подумала, что ее уже наказали тем, что не взяли в кино. Поэтому будет справедливым сходить в гости к ее закадычной подруге Элке Меламед. В переводе с идиша ее фамилия означала "учитель". Вместе они пошли гулять во двор. И только хотели присоединиться к ребятне, игравшей в казаки-разбойники, как из окна на четвертом этаже раздалось:

– Цыгане!

Грязное и обнаглевшее племя захаживало в дворы, чтобы чем-то поживиться с помощью детей, обученных попрошайничеству с пеленок. Женщины изредка предлагали погадать тем, кто в этом нуждался. Но чаще всего, они под шумок крали то, что плохо лежит. У жителей двора еще не остыла в памяти история месячной давности, как у семьи Петренко прямо с чердака поснимали постельное белье. Малышню пугали, будто цыгане воруют детей. Сегодня я пожимаю плечами: зачем? Чего-чего, а детей у цыган своих хватает. Тем не менее, услышав сигнал из окна, дворовая ребятня с визгом разбегалась кто куда. Элла схватила мою маму за руку и потащила под лестницу черного хода. В старых дореволюционных домах непременно было два подъезда. Один – парадный ход с фасада для хозяев квартир и их гостей. Для прислуги, прачек, доставщиков молока и мяса существовал черный ход со двора.

Девочки сидели в темной и прохладной тишине. Элка зашептала:

– Нас здесь никто не найдет.

– Мы прямо, как партизаны, – сказала мама.

– Ира, а давай поклянемся…

– Что?

– Давай поклянемся, что никогда с тобой не расстанемся.

– И что будем дружить с тобой вечно, – добавила моя мама.

– А когда у нас родятся дети, мы их поженим.

– Давай! – Почти крикнула мама. – Чур у меня девочка!

Элка приложила палец к губам и осмотрелась по сторонам.

– Чем же нам поклясться? – Спросила она.

– А вот чем, – почти прошипела моя мама, переведя взгляд на перила.

После 1917 года их вряд ли кто-то реставрировал. Дом номер 46 на Владимирской пережил на то время Центральную Раду, Украинскую Народную Республику, Директорию, голодомор и, наконец, фашистскую оккупацию Киева. Перила черного хода оставались неизменным местом для заточки когтей у котов, которые плодились, несмотря на все невзгоды и войны.

Моя мама провела ладонью по испещренной занозами, кострубатой поверхности деревянных перил.

– Элка, теперь ты!

Её подруга зажмурила глаза и дернула рукой по перилам.

– Клянусь! – Прошептала Элла.

Сегодня мы летим в Тель-Авив на "детокс". Моей дочке исполнился двадцать один год. Вот оно, счастье! Вспоминаю свою двадцать первую весну. Я тогда так не радовалась, как мне хорошо сейчас. Мы сидим в полупустом самолете кипрских авиалиний. Это просто чародейство какое-то. Я жмурюсь. Меня встречает голубое небо и мягкое осеннее солнце Земли Обетованной. Велком ту двадцатое ноября!

В Бен-Гурионе мы съедаем по шарику мороженого и берем такси. Водитель говорит исключительно на иврите и не хочет возиться с тремя русскими девчонками. Ему все равно, возле какого дома нас высадить. Под конец он выдавил из себя по-русски "спасибо" и по-дружески недодал нам сдачу в десять шекелей.

Вот она, РеховАлленби, центральная улица Тель-Авива, названная в честь британского фельдмаршала. Фактически это дорога к морю. Практически мы поселились в сером доме с огромными окнами в стиле баухаус. Шикарный вид снаружи, массивный холл с лифтом. На этажах – настоящая еврейская лаконичность. Длинный коридор, как в советских гостинках, заставленный всяким хламом. Под дверями соседей на коврике развалился старый жирный кот.