Шрифт:
Но!
Обезьянки почему-то предпочитали первую игру, несмотря на одинаковость. Почему? Потому что в первой игре, видя одну ягодку, она могла получить две, как бы выиграв еще одну ягодку. А во втором случае, видя две ягоды, она могла получить одну, как бы проиграв вторую ягоду. То есть то, что увидел глаз, мозг подсознательно уже присвоил. А разочарований мозг не любит! Он любит приятные неожиданности! И сладкое.
Психологам (человечьим) этот обезьяний эффект хорошо известен: люди больше стремятся не потерять, нежели приобрести. И даже в ситуации, когда результат один, наш мозг часто избирает «охранительную» стратегию поведения. В дальнейшем мы с этим феноменом еще столкнемся…
Экспериментов с введением денег в обезьянью стаю в разных странах было сделано множество, и все они показали глубокие животные корни как иррациональных решений в экономике, так и рациональных. Вообще, отвлекаясь от темы, заметим, что рацио – вовсе не принадлежность разума и мозга, безмозглая природа путем эволюционного перебора умеет находить рациональные решения самых разных проблем…
Таким образом, экономика не порождала, но ярко высвечивала в обезьяньей стае те черты, которые носителям экономики были имманентно присущи. Кто-то из обезьяньей стаи оказывался трудягой и накопителем, кто-то транжирой, кто-то лентяем, кто-то вором, грабителем и разбойником, норовящим отнять у других заработанные нелегким трудом денежки. Как именно заработанные?.. Ну, например, деньги можно было заработать, качая рычаг с определенным усилием. И поскольку приматы, как и все нормальные существа, ленивы (это всего лишь следствие общефизических законов сохранения на уровне биологии), работать их мог заставить только сильный стимул, личный корыстный интерес: за работу давали деньги, которые представляли собой ценность – за них можно было купить у людей разные вкусности и интересности.
Интересно, что обезьяны, почувствовавшие вкус денег, открыли для себя проституцию, то есть секс за деньги. А также пустили деньги в обменный оборот внутри стаи.
Еще интереснее, что обезьян научили «играть на бирже», то есть делать высокорискованные и низкорискованные ставки. Обезьяне на экране компьютера показывали на пару секунд шесть картинок. Их нужно было запомнить. А потом следовало собственно задание – примату показывали восемь новых картинок, среди которых была одна из тех, что мелькнули ранее. Если обезьяна угадывала, какая картинка повторилась, ее вознаграждали. Причем при ответе обезьяна могла сделать ставку – перед выбором ответа нажать одну из двух кнопок, обозначающих высокий риск и низкий риск.
Если обезьяна выбирала ставку с высоким риском и угадывала, то получала три монеты, а в случае неудачи – ничего. В варианте же низкой ставки при любом ответе – и правильном, и неправильном – она зарабатывала только одну монету просто за старания.
Так вот, если обезьяна была уверена в ответе, то есть в том, что точно запомнила картинку, она делала высокорискованную ставку. Если же в ответе сомневалась – низкорискованную. Вполне разумное экономическое поведение, как видите.
В общем, все повадки, закладывающие рыночные отношения (экономическое поведение), в нас заложены конструктивно. Соответственно, любые попытки сломать конструкцию (например, стремясь к утопической идее «воспитания нового человека», чем грешили леваки разных стран) являют собой задачу, по сложности на порядки превышающую возможности того примитивного инструментария, которым ее пытались решить (пропаганда, концентрационные лагеря и расстрелы) – тут только генная инженерия могла бы помочь, да и то вряд ли, ведь ресурсы ограничены, а люди хотят жить, причем жить хорошо. А что значит жить хорошо? Как узнать, хорошо ты живешь или плохо? Все познается в сравнении! Если лучше большинства окружающих, значит, хорошо; если хуже – значит, плохо. Отсюда неравенство. Отсюда соревнование за ограниченные ресурсы – которое проявится через несколько поколений даже у генетически модифицированных созданий, подправив в борьбе за выживание альтруистическую генную коррекцию рубанком естественного отбора.
Цивилизация побеждает культуру
Жил да был мужичок во Франции. Звали его Фернан Бродель.
Мужичок Фернан работал историком, писал книги, сидел в немецком концлагере, где ужасно страдал – это же концлагерь! – поскольку немцы не заставляли французских офицеров работать, Фернан писал в лагере диссертацию, пользуясь книгами из библиотеки местного университета, а также читал лекции другим мающимся от безделья пленным: немецкое командование разрешило Броделю открыть для просвещения узников «тюремный университет». Причем простые охранники уважительно называли Броделя «господин ректор». Спешить было некуда, оттого диссертация Броделя насчитывала более полутора тысяч страниц. Это была своего рода «болдинская осень» для историка!
Книги Броделя нынче весьма популярны у рафинированной публики, потому что Бродель избрал очень неожиданный, но правильный взгляд на историю – с высоты птичьего полета. До Броделя история была как бы игрушечной, похожей на детский комикс – историки увлеченно рассматривали единичные события и двигали исторические фигурки, пытаясь реконструировать ход событий и мотивы персонажей. Разные короли, политики и завоеватели творили свои великие деяния, и именно это в первую очередь изучалось. Народ же был немым статистом, безымянной и неразличимой серой массой, навозом истории.
Бродель воспарил над исторической равниной, и с этой высоты царьки и корольки с их эскападами и войнушками стали мелкими, и их всплески и флуктуации растворились, их затопило нечто такое, чего раньше никто не замечал – экономика. Броуновская толкотня ежесекундных торговых операций, совершаемых из века в век, как оказалось, образовывала неразрывную материальную ткань истории, на которой великие люди были лишь блестками, а войнушки – рисунками на одеяле.
Экономика растворила историю. Она формировала историю и, по сути, была ею – вне зависимости от нарисованных поверх мелких событийных узоров. Неожиданно для самого себя, описывая большие куски истории («длинное время» или «время большой продолжительности»), Бродель был вынужден перейти на язык экономики, чтобы хоть что-то понимать, – словно физик, начавший описывать непривычный пласт бытия, вынужден переходить на иной математический аппарат, соответствующий этому уровню рассмотрения.
Правда, сам Бродель, будучи чистым историком, похоже, не до конца осознавал свое открытие-наблюдение, потому что писал, принижая сам себя: «Экономическая история мира – это история всего мира, но увиденная только из одного наблюдательного пункта, а именно с точки зрения экономики. Избрать эту точку зрения – значит с самого начала воспользоваться односторонней и опасной формой объяснения». Отчасти он был прав. Конечно же, история – это не только экономика, потому что в истории действуют и личности, являясь в переломные ее моменты своего рода флуктуациями в точках бифуркации и наворачивая вокруг себя грандиозные события, типа тех же Наполеоновских войн, так и названных в честь своего «автора». Но на больших кусках ход исторических событий, плывущих по экономической реке прогресса, сглаживает последствия этих флуктуаций.