– Чего? – изумился я. – Конечно же, знаю. Я совершенно точно знаю, чего мне надо.

– Ну и чего же, если не секрет?

– Ну-у…

– Вот видишь?

– Да нет, ты кончай, так же нечестно. Я думаю.

– Господи, неужто ты считаешь это оправданием?

– Слушай, чего ты слова мне сказать не даешь…

– Извини, пожалуйста.

– …я же прекрасно знаю, чего я хочу. Я хочу… изменить мир.

– Ну да, конечно. К лучшему?

– Само собой! – рассмеялся я (прикалываться надо мной гиблое дело, я этого просто не замечаю – по тупости, что ли?).

– Ну вот, – кивнула Инес. – Не бог весть что, но все-таки.

– Я же это все не просто из-за денег. Я знаю, что такое бедность. Это я в смысле, что, ну… «European» и «No Lesson For Us» [30] … – (Инес пела и там и там.) – …В них же есть мессидж, и в той и в другой, не знаю, можно ли назвать их песнями протеста, но в любом случае они…

– Коммерческие. Рядовые коммерческие песни. И весь альбом такой. Не надо дурачить себя.

– Мамочки! – поразился я. – Ну ты ж и циничная!

Дорога между невысокими, сухими откосами поднималась в гору; Инес шагала по золотой россыпи вровень со мной, скрестив руки и глядя прямо вперед.

– А то! – сказала она и звонко расхохоталась.

И тут сквозь облака пробилось солнце, дунувший сзади ветер взметнул листья и взвихрил их вокруг наших щиколоток, встрепал нам волосы и пузырем раздул ее длинное, свободное платье. Ветер чуть окреп и установился, понес весело кувыркающиеся листья вперед и вверх, вровень с нами, превратив желоб дороги в золотой, неподвластный тяготению поток; какое-то головокружительно долгое мгновение мы словно и шли, и стояли одновременно, плавучие острова, подхваченные ярким, суматошным течением.

Затем ветер подул еще сильнее, листья нас обогнали, и все кончилось, но волшебство этих немногих секунд было столь оглушительным и странным, что я никогда не мог его выразить, передать кому-нибудь другому, оно было даровано нам двоим, и только нам.

Той осенью я почти непрерывно был под кайфом. Однажды я вышел из величественного лордбадовского особняка с привычно смурной, наполненной прозрачным звоном головой, залез на раскидистый дуб и блаженно раскинулся на толстом, длинном суку. Я лежал, подперев рукой подбородок, и смотрел вниз, на щебеночную дорожку, где практиковался жонглер. Цирковые булавы взлетали, вращаясь, чуть не к самой моей ветке, и падали, и снова взлетали, и мне виделось нечто крайне символичное в том, чтобы смотреть на жонглера сверху, особенно когда он слишком увлечен своим делом, чтобы заметить, что на него смотрят.

Это было одно из тех странных сближений, какие всплывают лишь в раскрытом (зашоренном?) наркотиками сознании; в тот момент они кажутся глубокими и кристально ясными, а чуть позже – абсолютно непостижимыми.

«Вот так бы жить да жить», – думал я в эти ласковые осенние дни. Вы меня осуждаете?

В «Gauche» я уже не старался кому-то там доказать, какой я есть прекрасный песнеписатель. Более того, на конверте альбома вообще не было моего имени, я использовал вместо него целую кучу довольно дурацких псевдонимов. Авторами песен объявлялись О'Мор, Саттон, Сандри, Тисл и Хлазго, и только я один знал, что это были Джастин О'Мор, Оливер Саттон, Алан Сандри, Патрик Тисл и Джеральд Хлазго («Шотландец»). Упаси нас господи от нашего собственного, для внутреннего употребления, юмора. [31]

Одна из моих шуточек подвисла особенно неприятным для меня образом. Я назвал компанию, выпускавшую наши песни, «Full Ashet Music». Люди из «Эй-ар-си» несколько удивились, но возражать не стали. Я считал это название хотя бы умеренно прикольным, даже и не подозревая, что теперь только мы, шотландцы, называем блюдо для мяса «ashet», [32] а англичане этого слова знать не знают, не говоря уж об американцах. В те времена я воображал себя этаким беззаботным, галантным бонвиваном, бывалым и умудренным гражданином мира, уставшей от аплодисментов знаменитостью, а потому взять вот так и выставить на всеобщее обозрение свою провинциальность казалось мне кошмарной потерей лица, пусть даже окружающие и не замечают моего faux pas. [33]

Я даже не догадывался, насколько моя речь выдавала человека, родившегося и всю жизнь прожившего в Шотландии, и не только царапающий уши акцент, но и лексика, и разговорные обороты. Я даже не знал, что лондонец никогда не скажет «neither it is», или «back the way», или «see what like it is», или «see the likes of me?»; я не знал, что англичане не называют поход в бакалейную лавку «message», [34] а мизинец «pinky», [35] мне и в голову не шло, что, употребляя эти слова, я выставляю себя – в глазах некоторых людей – невежественным провинциалом.

Но я-то знал, что никакой я не невежественный, а очень даже ушлый ублюдок. А еще я знал, что никогда не буду и вполовину таким ушлым, каким считал себя до недавнего времени, но ничуть на этот счет не тревожился и был вполне доволен самим собой, даже не помышляя, что у этого самодовольства может быть ограниченный срок службы. Я вознамерился нечто сделать – и быстро добился успеха, если не превосходившего мои самые радужные мечты (с людьми по-настоящему честолюбивыми такого никогда не случается), то достаточно к ним близкого. Ничто не казалось таким уж трудным. Все было достижимо, если взяться за дело с умом. Мир поддавался приручению. Я убедился в этом на практике. И это лишь начало, то ли еще будет, следите за нашей программой.