Изредка кто-нибудь из ласкентарианцев, очень уж мучаясь с перепоя, даже сожалеет, что Сальвадору не был дан знак свыше – вместе с прочими правилами веры – раз и навсегда запретить употребление спиртного. На самом же деле такой знак ему поступил, причем на раннем этапе: в течение целой недели мой дедушка записывал результаты общения с Богом через посредство настройки на Их частоту и на второй странице своих первоначальных заметок увековечил одну заповедь (иначе не скажешь), которая требовала всеми силами воздерживаться от горячительных напитков. Однако на второй неделе откровений данный пункт был вычеркнут, потому что примерно в это время мистер Мак-Илоун стал давать Сальвадору профилактические порции виски, напоминая о необходимости укреплять здоровье, и подвел его к мысли, что запрет на употребление алкоголя ему только пригрезился, ибо по сути своей был ложным сигналом.

Перед отъездом из Верхне-Пасхального Закланья мне выпала честь помогать деду в пересмотре «Правописания», нашей священной книги, кладези мудрости и проницательности Сальвадора. В задачи правки входило исключение ложных сигналов, некогда воспринятых нашим Основателем, но, как показал опыт, не в полной мере отражавших Божественное послание. В том, что наш Блюститель способен оглянуться в прошлое и признать ошибочность или, по крайней мере, неполноту своих утверждений, мне виделось могучее влияние Высшей Истины. Разумеется, никакой вины за Сальвадором не было: он просто пытался слово в слово донести до нас Глас Божий, хотя сам оставался всего лишь человеком, а человеку свойственно заблуждаться. Но вместе с тем человеку свойственно проявлять гибкость и чуткость в любых обстоятельствах, а тому, кого не задел низменный порок гордыни, свойственно также признавать и по мере сил исправлять свои ошибки.

На первых порах наш Основатель исходил из того, что Господь относится к мужескому полу, и Глас Божий слышался ему мужским, поскольку Сальвадор сам был мужчиной – просто он изначально настроился услышать мужской голос, будучи воспитанным в христианской традиции, которая принимала мужское начало Творца как данность и всегда изображала Бога в мужском обличье; стоит ли удивляться, что вихрь откровений, пронесшийся через дедово сознание, не сразу дал ему разглядеть Божественную природу.

И в самом деле, мы одномоментно воспринимаем лишь ограниченное число откровений, мы берем в дорогу лишь малое количество новшеств; в противном случае недолго растеряться и сбиться с пути. Для усвоения нравственных идей нужны конкретные ориентиры, но, когда движущие нами идеи становятся столь мощными и властными, что грозят смести все точки отсчета, мы должны проявлять особую осмотрительность во избежание резких перемен, иначе можно в одночасье разрушить хрупкую постройку, имя которой – человеческое понимание. Поэтому не исключено, как намекнул сам дедушка, что Бог намеренно ввел его в заблуждение и даже не указал на ошибки, ведь любое Их вмешательство было бы равнозначно приговору: «Все, во что ты до сих пор верил, ложно»; услышь мой дед такие слова, он бы усомнился в собственном здравомыслии, а потом, вполне возможно, пошел бы по пути наименьшего сопротивления, не придавая значения Божественным посланиям и отмахиваясь от Гласа Божьего как от наваждения, вызванного помутнением рассудка, – где уж тут рассмотреть глубинный сдвиг в духовной истории мироздания, ознаменованный рождением новой, эпохальной религии.

Как бы то ни было, поставив на прочную основу костяк новой веры, Творец впоследствии придал ей жизненную силу и постепенно открыл Сальвадору триединое Божественное начало: мужское, женское, а также бесполое (именно так Господь говорил христианам, но они истолковали это как «Отец, Сын и Святой Дух» – в силу незыблемо-патриархальных общественных устоев того времени).

Подобным же образом Сальвадор на первых порах верил в существование дьявола («рыжего беса», как он его иногда называл) и ада – средоточия вечного мрака, где за стеклянными стенами тлеют души мучеников, разбросанные угольками по мириадам черных этажей и терзаемые вдоль и поперек острыми кольями этой застывшей темницы.

Прошло немало времени, прежде чем он научился отличать это пугающее, горячечное видение от ясного и спокойного проявления совершенства, которое являл ему истинный Глас Божий, а вслед за тем пришло понимание, что те ощущения находились внутри него самого. Это были его видения, а не Господни; они проистекали из свойственных каждому человеку страхов, опасений и чувства вины, которые религия, в том числе и христианская, использует и преувеличивает, чтобы управлять людьми. Мой дед стал новым голосом, который принес весть о надежде и радости, а вместе с нею – новый взгляд на мир и на Бога, но ему все еще приходилось говорить на языке, усвоенном с Детства и понятном для других: этот язык, запечатлевший вековечные предрассудки и суеверия, рассказывал свои собственные повести, тогда как Сальвадор прибегнул к нему, чтобы создать новую повесть, доселе неслыханную.

Несомненно, идея существования дьявола занимает важное место во многих культурах, но наш Основатель, думаю, справедливо подчеркивает свободу нашей веры от дьявольского начала. У нас нет необходимости запугивать детей и выгораживать взрослых; наша вера современна, она зародилась после кровопролитной мировой войны, в середине века, исполненного страданий, когда само человечество проявило себя как верховное зло. Если верно, что от бесов исходят страх и утешение (страх – это понятно, а утешение представляет собой уход от ответственности за свои поступки), то верно и обратное: убежденность, что бесов не существует, может внушить и утешение, и страх.

Конечно, это с неизбежностью означает, что мы несем большую ответственность за собственные жизни, чем позволено другими религиями, и тут нужно вспомнить еще одно заблуждение, которое с годами развенчал мой дед, – ересь ханжества.

Ересь ханжества была следствием первоначального учения моего деда о том, что ограничивать плотскую близость между людьми одного поколения недопустимо, в отличие от плотской близости между представителями разных поколений. Позже Сальвадор внес поправку, которая гласила, что любовь двух людей недопустима только в том случае, если их разделяет целое поколение. Опять-таки, здесь, с моей точки зрения, нетрудно увидеть, как вдохновленный Богом, но все же смертный пророк изо всех сил пытается расслышать Глас Божий сквозь помехи лицемерного и морально ущербного общества, чьи запреты отдавались эхом у него в ушах. Пусть циники исходят желчью: их больше всего раздражает, что его учение позволяет воплощать недосягаемые для них мечты и желания; как мне кажется, дед, в меру своих возможностей, просто пытается изложить истину, и если эта истина наставляет его, как нашего наставника, на путь лучшей, более полнокровной личной жизни, то мы все должны только радоваться – и за него, и за себя.

Загробная жизнь существует, и в этом вопросе наше вероучение тоже не стояло на месте. На первом этапе оно придерживалось достаточно традиционных, подсказанных христианством воззрений на рай и ад. Но по мере того, как мой дед учился все точнее улавливать послания свыше, концепция загробной жизни, в виде всеобъемлющей Божественности, обогащалась и усложнялась. Наверное, не будет преувеличением сказать, что наше земное существование – это всего лишь пред-жизнь, краткая увертюра к грандиозной опере, которая ждет впереди, робкое соло по сравнению с великолепным многоголосьем хора. В этом смысле многие религии приближаются к истине, но, по-моему, совершенно очевидно, что ласкентарианство, вобравшее в себя зерна почти всех верований, решительно идет впереди.